Сказание о Шарьяре

Детство Шарьяра и Анжим. Песнь четвертая.

О том,

как сдержала свое обещание Гульшара,

как в один день и час

родились на свет Шарьяр и Анжим,

как похитила их коварная колдунья,

а также о том, что нет лучшего средства

отомстить сопернице,

чем утопить ее младенцев в старом пруду

Шесть томительных дней протекло с тех пор,

Как с женою простился хан на заре,

Шесть тревожных ночей протекло с тех пор,

Как седая карга появилась в шатре —

С молодой госпожой поселилась в шатре,

Начала прислуживать Гульшаре.

И уж так в эти дни старалась она,

Так вокруг госпожи увивалась она,

Что ее услугами дорожа,

Очень скоро привыкла к ней госпожа:

Оставалась с утра до вечера с ней

И мечтами делилась доверчиво с ней

И уже наряды шить начала

Для еще нерожденных своих детей.

Понимала безропотная Гульшара:

Повитуха ей будет очень нужна,

Но не знала неопытная Гульшара,

Что старуха коварна, хитра, жадна,

Что не дремлют и девять соперниц злых,

Что колдунья бывает тайком у них

И что злую пройдоху за эти дни

Соблазнить, подкупить успели они —

Столковались о гнусном деле они.

Наконец, на исходе седьмого дня,

За преступное дело колдунья взялась:

Раздобыла где-то большой котел

Да мешок подгнившего ячменя

И, присев на корточки у огня,

Приготавливать варево принялась.

«Я сегодня вас удивить хочу»,—

На вопросы рабынь отвечала она.

«Чем-то вкусным вас угостить хочу»,—

На расспросы разинь отвечала она.—

Вот увидите, что за секрет у меня,

Мед сварю из подгнившего ячменя,

А понравится мед, то и вас научу!» —

Так служанкам лукаво шептала она.

И глазела толпа любопытных слуг,

И следили рабыни, стоя вокруг,

Как старуха возится у огня —

Варит мед из подгнившего ячменя.

Даже воины, бросив стоять у ворот,

Поглядеть пришли, как варился мед,

Ведь никто и не слышал до этого дня

О медовом напитке из ячменя —

Из дрянного, подгнившего ячменя!

Загудел котел, забурлил котел,

Из котла одуряющий запах пошел,

Засмеялась старуха: сварился мед!—

Наконец, немного остыл котел,

И тогда колдунья черпак взяла

Да собравшихся подчевать начала.

И любой, кто отпил хоть один глоток,

Оторваться от этого зелья не мог —

И хвалил, и пил этот пенный мед,

Одуряющий, сладкий ячменный мед,

А потом пьянел — и валился с ног.

И когда сгустилась ночная мгла,

Вся охрана и челядь давно спала:

Спали все — от конюха до писца,

Спали воины у ворот дворца,

И со всех сторон — бормотанье, стон,

Все глаза будто склеил медовый сон,

И храпела стража вокруг шатра,

Где томилась беременная Гульшара.

А как только полночь пришла,

Звезды высыпав без числа,

Наступил долгожданный час —

Гульшара рожать начала.

Застонала она в ночи,

С ложа встала она в ночи

И схватилась, что было сил

За высокий шест из арчи.

Этот крепкий шест для нее

Был заранее в землю врыт,

Был упруг этот длинный шест

И красивой резьбой покрыт,

И привязана крепко к нему

Золотая узда была,

Чтоб держась за эту узду

Поскорей она родила.

Тело юное напряглось,

От жестоких мук затряслось,

Боль пронзила ее насквозь,

Почему же молчит Гульшара?

Ведь известно: когда кричишь,

Легче жгучую боль сносить,—

Почему же такая тишь?

Почему не кричит Гульшара?

Крепко стиснула зубы она,

Прикусила губы она,

Изо рта, солона, тепла,

Тонкой змейкой кровь потекла.

Тяжко мучилась Гульшара,

Но ни звука не издала,

Потому что стыдливой была,

Терпеливой на диво была:

Не хотела, чтоб крики ее

Средь полуночной тишины

Посторонним были слышны,

И не знала, томясь в шатре,

Что кругом, на дворцовом дворе,

Сонным зельем опоены

Все вповалку лежали давно,

Сном тяжелым спали давно,

Словно камни в темном пруду,

Погрузившиеся на дно,—

Самых громких криков никто

Не услышал бы все равно!

Лишь старуха — исчадье зла

С Гульшарой-бедняжкой была,

Очевидицей лишь она

Этой муки тяжкой была,

Хоть притворно вздыхала она,

Но в душе ликовала она —

Как в засаде голодный зверь,

Долгожданной жертвы ждала.

А когда увидала она,

Что совсем согнулась, дрожа,

И вот-вот разродиться должна

Молодая ее госпожа,

Усмехнулась старуха тайком,

Будто старый, беззубый пес,

И нарочно задев рукавом,

Уронила медный поднос.

Зазвенел чеканный поднос,

А догадливый ветерок

Этот звон по двору разнес.

Услыхали девять ханум

Из шатра донесшийся шум,

Обо всем предупреждены

Были с вечера девять ханум,—

Озираясь пугливо вокруг,

Мимо спящих стражей и слуг

Пробежали они через двор

И заглядывать стали в шатер.

Жадно смотрят девять ханум,

Полог шелковый приподняв,

Уж таков любопытный нрав

Никогда не рожавших жен:

Интересно им поглядеть,

Как ребенок будет рожден,—

Ведь от совести и стыда

Не осталось у них ни следа!

И услышала Гульшара

Приглушенные их голоса,

И увидела Гульшара

Воспаленные их глаза,

Различила в этих глазах

Любопытство, злобу и страх —

Сразу с ужасом поняла,

Кто за нею следит впотьмах,

И на девять соперниц злых

Устремив страдальческий взор,

Стала их умолять она

Не подглядывать к ней в шатер,

Стала их упрекать она

Будто старших своих сестер:

«Я страдаю, я слезы горючие лью,

Пожалейте меня, об одном вас молю:

Уходите, не стойте у входа в шатер,

Не глядите на тяжкую муку мою.

Я за жизнь драгоценных младенцев борюсь,

Но боюсь ваших глаз, вашей злобы боюсь,

Не глядите, уйдите, сестрицы мои,—

Буду вашей рабой, до земли поклонюсь.

Разве я виновата, что с первого дня

Полюбил наш великий владыка меня?

Я надеялась с вами в согласии жить,

Я считала, что вы мне отныне родня.

Милосердный и добрый Аллахом любим,

Но жесток его суд над злодеем любым.

Не хочу, не хочу, чтоб увидели вы,

Как родятся на свет мой Шарьяр и Анжим!

Говорят, что в горах спотыкается конь,

Пробивает копье закаленную бронь,—

Не глядите, уйдите, сестрицы мои,

В ваших взорах я вижу недобрый огонь.

А бывалые люди не зря говорят,

Что в глазах у соперниц — губительный яд,

Уходите, проклятые, я вас боюсь,

Для младенцев опасен завистливый взгляд.

Два тюльпана готовы раскрыться в саду,

Двух детей долгожданных с волнением жду,

Вы же сглазить хотите младенцев моих,

На невинные души накликать беду?

Две звезды погрузить вы хотите во тьму,—

Как на это решаетесь вы, не пойму!

Подождите, вернется владыка домой,

И за все вам придется ответить ему!

Слышу, скачет на борзом коне

Дарапша, Как на крыльях в родную столицу спеша,

Уходите, сестрицы, в слезах вас прошу,

Уходите,— недоброе чует душа!»

Не успела она досказать

Эти жалобные слова,

Как усилились схватки ее,

Сразу кругом пошла голова,

Губы шепчут едва-едва

Будто высохшая листва,

И гудеть земля начала,

Из-под ног земля поплыла,

Как тяжелые жернова.

Пот полился с ее чела,

Свет затмился в ее глазах,

Охватил ее душу страх,

И взмолилась она в слезах —

К милосердной Биби-патпе

Обратилась она в слезах.

И тоскливой ее мольбе

Внять решила Биби-патпа,

И на помощь своей рабе

Поспешила Биби-патпа:

Тихо сзади к ней подошла,

Поясницу ее обняла,

Крепко-крепко ее обняла,

Близнецов родить помогла.

Тишина воцарилась на миг,

И послышался детский крик,

Задрожали девять ханум —

Этот крик им в душу проник.

Не решались войти до сих пор,

Оставались снаружи они,

И тряслись у входа в шатер,

Как от лютой стужи, они,

Да подсматривали тайком,—

А теперь, забыв обо всем,

Устремились в шатер бегом.

Только глянули девять ханум,

И отпрянули девять ханум,

А в глазах — смертоносный яд,

Будто девять гадюк глядят.

От безумной злобы дрожат

Их завистливые сердца:

Два здоровеньких близнеца,

Пухлых, голеньких близнеца

Посредине шатра лежат,

И у каждого чуб золотой,

И серебряный — чуб другой!

У пригожего малыша,

Смуглокожего крепыша

Лоб высокий, упрямый рот —

Просто вылитый Дарапша!

А малышка — его сестра,

Видно, будет умна, добра,

Брови тонкие, ясный взгляд —

Просто вылитая Гульшара!

Посмотрели бы вы в тот миг,

Как лежали рядом они,

Как впервые взирали на мир

Любопытным взглядом они,

Как похожи на мать и отца

Были эти два близнеца —

Восхитительных близнеца!

И казалось, что в этот мир,

Полный горя, невзгод и слез,

Не земная женщина их,

А крылатый вестник принес,

И теперь улыбались они,

И на мир удивлялись они —

Различить еще не могли

Затаенных его угроз,

И струился чудесный блеск

От серебряных и золотых

Удивительных их волос.

Так на свет родился Шарьяр,

Что храбрее всех храбрецов,

Так на свет родилась Анжим,

Что мудрее всех мудрецов.

Много-много дальних путей,

Много-много печальных дней

Приготовила им судьба:

Предстояли страданья им,

Предстояли скитанья им

И неслыханная борьба,

И за доблестные дела

Их великая слава ждала,

Небывалая слава ждала.

Но пока в полутемном шатре,

Копошась на мягком ковре,

Безмятежно лежали они,

И доверчиво ждали они,

Что вот-вот их мать подойдет

И кормить, пеленать начнет,

Целовать и ласкать начнет.

Но увы,— в глубине шатра

Без сознанья лежит Гульшара,

А старуха, осклабив рот,

Ей на грудь котенка кладет

И слепого щенка кладет,

И хохочет, глумясь над ней,

И бормочет, склонясь над ней,

Чтоб уснула она скорей,

Не увидев родных детей —

Долгожданных своих детей.

Спит измученная Гульшара —

Будет крепко спать до утра,

А тем временем девять ханум

Говорят друг другу: пора!

И тихонько подходят они,

Поднимают детей с ковра,

Затевают с ними игру —

Только страшная это игра.

Улыбаясь, ласкают они

И укачивают детей,

В два широких черных платка

Заворачивают детей,

А потом, озираясь вокруг,

Подавляя безумный страх,

Через двор крадутся впотьмах

Мимо громко храпящих слуг.

Двух младенцев в тугих узлах

Осторожно несут они —

Два бесценных чуда несут,

Их на берег пруда несут

И бросают их в темный пруд,

В старый, мрачный, огромный пруд

Пусть Шарьяр и Анжим умрут!

Только утром в себя Гульшара пришла

И ресницы влажные приподняла,

А старуха, заботливой притворясь,

За бедняжкой ухаживать принялась —

Подложила подушку под голову ей

И шербету ей поднесла скорей,

И взглянула на грудь себе Гульшара,

Торопясь увидеть своих детей.

Поглядела — и в ужасе обмерла,

И дрожать начала, рыдать начала,

Пот полился градом с ее чела,

Руки-ноги судорога свела,—

Увидать двух детей ожидала она,

А зверенышей увидала она:

На одной груди — котенок слепой,

И щенок смешной — на груди другой.

А котенок мурлычет, сосет ей грудь,

Так доверчив — жалко его спугнуть,

И скулит щенок, теребя сосок,

Будто вымолвить хочет: я — твой сынок!

Страх пронзил ей душу, страх и тоска,

И была тоска, как полынь, горька,

Как змея, ядовита, как нож, остра,

Зарыдала в отчаянье Гульшара:

«О, Аллах милосердный!

В расцвете сил

За какую вину ты меня казнил?

За какие дела невзлюбил меня,

За какие грехи погубил меня?

Возвратится мой хан — что отвечу ему?

Не с младенцами выйду навстречу ему —

Два звереныша стали моими детьми,

Опозорилась я перед всеми людьми!

Всемогущий! Ты дал мне однажды жизнь,

А теперь обратно ее возьми!

Чашу счастья выпила я до дна,

А теперь суждена мне печаль одна,

Не нужна мне такая жизнь, не нужна!»

Так рыдала несчастная Гульшара

И в отчаянье косы свои рвала,

Так страдала прекрасная Гульшара,

На подушку слезы ручьем лила,

И смотрела она, как слепой щенок

Теребит и лижет ее сосок,

А котенок, напившийся молока,

Задремал, свернулся в теплый клубок.

С отвращеньем на них глядела она,

Но жалела, прогнать их не смела она,

Хоть и глупое, хоть и слепое зверье,

Но ведь как-никак это — дети ее!

И она трепетать начинала опять,

Начинала опять свои косы рвать.

И рыдать, ничком упав на кровать,

И на помощь убийцу-смерть призывать,

Наконец, от страданий изнемогла,

От безумных рыданий изнемогла,

И затихла, измучена, потрясена,

Будто бурными волнами унесена —

Погрузилась в горькое море сна.