Сказание о Шарьяре

Детство Шарьяра и Анжим. Песнь шестая.

О том,

как явилась коварная колдунья

в гости к старому чернокнижнику,

как все силы зла объединились,

чтобы погубить безвинную страдалицу Гульшару,

и о том, что стоящий на берегу

всегда обязан протянуть руку несчастной душе,

тонущей в море страданий

Чернокнижник старинную книгу раскрыл,

В ней начертаны были пути светил,

Заклинание старый вещун прочел —

Обратился к помощи тайных сил.

Был угрюмым седой старик-еретик,

Был бескровным его морщинистый лик,

Из пещеры лишь в сумерках он выходил,

От дневного света давно отвык.

Этой ночью взволнован гадатель был,

И дрожали руки, мигал ночник,—

Многим людям гадал он, но в первый раз

От властителя получил приказ.

И тогда, осторожно открыв тайник,

Семь запретных книг достал еретик,

И по самой ветхой из этих книг

Двух младенцев отыскивать стал старик:

На земле искал — не нашел нигде,

Под землей искал — не нашел нигде,

В небесах искал — не нашел нигде,

Наконец, младенцев нашел в воде —

Увидал их обоих в старом пруде.

Солнцеликого мальчика он увидал,

Луноликую девочку он увидал,

И у каждого чуб сверкал золотой,

И блестел, как серебряный, чуб другой.

Усмехнулся старик, будто этого ждал,

Вещим даром и вправду он обладал —

Тайну страшную сразу же разгадал

А снаружи чернела ночная тьма,

И стояли послы у подножья холма,

С нетерпением ждали рассвета они,

И с волнением ждали ответа они.

Только думал старый вещун

Из пещеры на волю шагнуть,

Как метнулась тень из угла

И ему преградила путь.

Безобразна, космата, зла,

Эта странная гостья была

И страшна, будто смертный грех,

А в глазах словно уголь тлел,

И оскаленный рот шипел,

Издавая беззвучный смех.

Отступил старик, задрожал:

Он огонь этих глаз узнал

И щербатых зубов оскал —

Он колдунью тотчас узнал.

«Эй, послушай, святой мудрец! —

Зашептала старуха ему.—

Эй, послушай, седой глупец! —

Засвистала в ухо ему.—

Прозорливец ты — спору нет,

Прожил ты девяносто лет

И не скоро еще умрешь —

Полтораста лет проживешь.

Колдуны и чудесники мы,

Да к тому же ровесники мы,

Потому я к тебе и пришла —

Дать хочу хороший совет.

Если ты сейчас поспешишь —

Правду хану сказать решишь,

Так и знай: не поверит хан,

Твой ответ сочтет за обман —

Уж таков наш премудрый хан!

И тогда берегись, старик,

Всем шайтанам молись, старик,

Все равно тебя не спасут —

Нрав у хана горяч и крут.

Палачам тебя отдадут,

А пытать — их привычный труд,

И узнаешь ты, старый плут,

Как свистит беспощадный кнут.

В тело гвозди тебе забьют,

Рот горячим свинцом зальют,

На куски тебя разорвут,—

Будут псы твою кровь лакать,

По дворам потроха таскать.

Если ж ты немного схитришь

Да чуть-чуть душой покривишь,

Будь уверен: в любой обман

Непременно поверит хан —

Уж таков справедливый хан!

И тогда будешь рад, старик,

Будешь сразу богат, старик,

Ждет тебя не жестокий суд —

До небес тебя вознесут:

В дар тебе золотой сосуд

Полный жемчуга принесут,

Снимет хан для тебя с чалмы

Знаменитый свой изумруд,

Бросишь темный этот приют —

Для тебя дворец возведут,

Будет полон его подвал

Золотых, серебряных груд,

Будешь пить из граненых чаш,

Будешь есть из узорных блюд,

И со страхом станет глядеть

На тебя подневольный люд,

Будешь сотни рабынь иметь

Для любых забав и причуд —

Ведь богатым дозволен блуд!

Ты — бедняк, а станешь похож

На почтеннейшего из вельмож,

Сразу славу ты обретешь,

Богачом свой век доживешь —

За одну ничтожную ложь!»

Так старуха шептала ему,

Второпях бормотала ему —

И опять убежала во тьму.

А едва из окрестной мглы

Золотистый блеснул рассвет,

Во дворец возвратились послы,

Перед ханом склонились послы,

Сообщили такой ответ:

«Ты был прав, справедливый хан,

Ты воистину всех мудрей!

Вот что старый сказал аскет

О бесчестной жене твоей:

Никаких красавцев-детей

У нее и в помине нет,

Как у нищего нет монет.

Просто наглая лгунья она,

Да к тому же колдунья она,

А толкнул на преступный путь

И тебя, благородный хан,

Так неслыханно обмануть

Надоумил ее шайтан.

Хитрый был у нее расчет:

Чтоб любовь твою заслужить,

Чтобы в ханском шатре пожить,

Быть в почете хотя бы год,

Принялась она ворожить,

Говорить, что ребенок растет,

Стала воздухом день за днем

Наполнять, раздувать живот,—

Располнела на время она,

Как беременная жена.

А когда от державных дел

Ты уехал в степь отдыхать,

Из бесплодного чрева она

Воздух выпустила опять,

А в постель котенка взяла

И слепого щенка взяла,

И рассказывает теперь,

И доказывает теперь,

Что зверенышей родила.

Но сумел разгадать аскет

Этот гнусный ее секрет.

И велел передать аскет:

Больше женщинам, хан, не верь!»

Было слышно, как в тишине

Хрипло дышит хан Дарапша,

Закипела его душа,

Как большой котел на огне,

Сдвинул яростно брови он,

Стал от гнева багровей он,

Стал зловещей тучи мрачней,

Стал грозы могучей страшней —

Приказал позвать палачей.

В тот же час узнали девять ханум,

Что сумели соперницу погубить,

Что приказано голову ей отрубить,

И печалиться стали девять ханум:

«Да ведь смерть такая — не смерть, а мед,

Неужели она так легко умрет?»

А над связанной жертвой два палача

Занесли уже два тяжелых меча,

Но внезапно увидели палачи —

Девять ханских жен к ним бегут, крича:

«Дайте нам ее! Дайте нам ее!

Сами ей воздадим по делам ее!

Изобьем, разорвем пополам ее!»

Получили по горсти монет палачи

И вложили в ножны свои мечи,

А злодейки несчастную Гульшару

Потащили за косы по двору

И жестокую начали с ней игру.

Проявили сноровку девять ханум,

Раздобыли веревку девять ханум,

И ни в чем не повинную Гульшару

Стали бить, как воровку, девять ханум.

Но сначала раздели ее догола,

Прикрутили к тому же резному шесту,

Где жестокую ночь она провела,

Где вчера близнецов на свет родила.

Вот со свистом тугие камчи взвились,

Это девять злодеек за дело взялись:

Непристойно бранить ее принялись

И безжалостно бить ее принялись,

И на коже, нежной, как лепестки,

Появились ссадины и синяки.

По спине Гульшару злодейки секли,

И на землю кровавые змейки текли,

И по бедрам хлестали, хрипло дыша,

Изуродовать юное тело спеша,

Все больнее, все злее били ее,

По плечам и по шее били ее,

Платья кровью забрызгивали они,

И от радости взвизгивали они.

А устали стегать — принесли кипятку,

Стали ноги ей шпарить, живот обливать,

Надоело — в глаза принялись плевать

И выщипывать косы по волоску,

И места выбирали, где побольней,

И булавками груди кололи ей,

И текло, перемешано с кровью густой,

Молоко из набухших ее грудей.

Но с холодным презреньем глядя на них,

Все терпела страдалица Гульшара,

Лишь о детях — пропавших детях своих

Продолжала печалиться Гульшара

И молилась Аллаху под свист плетей

О судьбе несчастных своих детей.

И напрасно надеялись девять ханум,

Что сумеют гордость ее сломить,

Что заставят от боли ее голосить,

О пощаде молить, о прощенье просить,—

Нагишом привязанная к шесту,

Все терзания молча сносила она,

Вся израненная, в крови, в поту

О пощаде у них не просила она,

А когда ей стало невмоготу,

Обернулась к злодейкам она в слезах,

К бессердечным мучительницам своим

И с презрением в голосе, с гневом в глазах

Так сказала губительницам своим:

«О, жестокие! Бить прекратите меня —

Или вправду убить вы хотите меня?

Не исполнилось мне и пятнадцати лет,

Так побойтесь греха — не губите меня.

Не живу на земле и пятнадцати лет,

А не рада уже, что явилась на свет,

Если ж вы и детей погубили моих,

Берегитесь,— тогда вам спасения нет!

Ждете смерти моей? Добивайте скорей!

Но сперва покажите пропавших детей —

Где младенцы мои? Это вы, это вы

Их похитили в дьявольской злобе своей!

О, несчастные души! Страшусь я за вас,

Час возмездья придет — неминуемый час,

А судью справедливого не обмануть,

Никуда не уйти от всевидящих глаз.

Если оба младенца остались в живых,

Если мне перед смертью покажете их,

Все прощу, буду бога молить горячо,

Чтоб помиловал грешных соперниц моих.

Ждет судья — неподкупен и непогрешим,

Все должны мы однажды предстать перед ним.

Отвечайте же, грешницы: где мой Шарьяр?

Отвечайте, жестокие: где Анжим?..»

Но смеялись злобно девять ханум,

Были ведьмам подобны девять ханум,

И считали они за ударом удар:

«Вот тебе Анжим! Вот тебе Шарьяр!»

Измывались над жертвой они молодой,

Издевались над горькой ее бедой,

А когда лишалась чувств Гульшара,

Обливали ее холодной водой,

Били, били — добиться никак не могли,

Чтоб от боли хоть раз закричала она:

Содрогалась от мук, но молчала она,

Только слезы и кровь на песок текли.

Так терзали ее и хлестали они,

Наконец, с непривычки устали они,

И тогда совещаться стали они:

«Хорошо эту тварь проучили мы,

Удовольствие получили мы,

И теперь уж недолго она проживет —

Пусть голодною смертью в степи умрет!»

Так решили злодейки,— и поутру

Чуть живую, истерзанную Гульшару

Стража с руганью выгнала из ворот

В раскаленную степь, где трава не растет.

А по всем селеньям, во все концы

Из дворцовых ворот поскакали гонцы,

И от имени хана — владыки страны

Всюду жителям так объявляли гонцы:

«Кто негоднице даст хоть кусок еды,

Греховоднице даст хоть глоток воды,

Нечестивцем, изменником станет сам —

Обезглавлен будет и брошен псам!»

Вот уж много дней Гульшара

Раскаленною степью шла,

Босиком, по острым камням,

Счет теряя ночам и дням,

Завернувшись в отрепья, шла,

Не решаясь взглянуть назад,

Бесприютною тенью шла,

Выбирая путь наугад,

От селенья к селенью шла.

Кровь из гнойных рубцов текла,

Голод мучил, и жажда жгла,

Но нигде ни кусочка еды,

Ни хотя бы глоточка воды

Получить она не могла.

Как в изгнанье жизнь тяжела,

Сколько в людях страха и зла

Лишь теперь она поняла!

С детских лет была Гульшара

И мягка, и робка, и добра,

Но когда навалилась беда,

Оказалась душой горда:

Не могла попрошайкой стать,

Не могла побороть стыда —

Лучше броситься было в огонь,

Чем с мольбой протянуть ладонь!

Если в створки чужих ворот

Боязливо стучала она,

Если важных, богатых господ

По дороге встречала она,

То не кланялась до земли,

Не валялась с плачем в пыли —

Лишь глядела с упреком в лицо

Да печально молчала она.

Этих глаз безмолвный упрек

Даже камень расплавить мог,

Даже лед окровавить мог,

Но сердца растрогать не смог,—

Тщетно добрая Гульшара

Доброты от людей ждала,

От селенья к селенью шла,

Но нигде найти не могла

Ни сочувствия, ни тепла.

Не встречала приветливых глаз,

Не слыхала сердечных слов,

Что способны в любой беде

Хоть немного ободрить нас,—

Потому что ханский приказ

Был объявлен уже везде.

И боялись ей люди помочь,

Не решались ей люди помочь

И кричали, и гнали прочь!

О, несчастная Гульшара!

Не прошло и нескольких дней,

Как лишилась она детей,

Потеряла веру в людей,

То, что в жизни всего милей,

То, что в жизни всего ценней,—

Все цветы молодой души

Беспощадный сжег суховей!

А тем временем все сильней

Голод мучил, и жажда жгла,

Раны саднило, кровь текла

Из разбитых ее ступней,

И шагать было все трудней,

И глаза застилала тьма,

Начинало казаться ей,

Что она уже сходит с ума,

И когда в полуденный час

Нестерпимой стала жара,

Взобралась с трудом Гульшара

На вершину крутого холма.

А внизу, у подножья холма,

Увидала она дворец,

И красив был этот дворец,

Как узорный, цветной ларец:

Вкруг дворца зеленеют сады,

А в садах голубеют пруды,

У беседок фонтаны бьют,

Цветники ароматы льют.

Видно, кто-то из богачей

Создал райский этот приют,

Чтобы здесь палящие дни

Проводить в отрадной тени,

В этом пестром летнем дворце,

Где прохлада, роскошь, уют.

А по каменному двору

Молодые рабыни снуют,

Окружили большой тандыр

И проворно лепешки пекут —

Вынимают их из печи

И в корзины ловко кладут.

О, страдалица Гульшара,

Есть ли мукам твоим предел?

Кто не сжалится, Гульшара,

Видя горестный твой удел?

Неужели тебе и тут,

Где так сытно люди живут,

Даже корочки не дадут?

Сон и голод, жажда и смех —

Эти слабости есть у всех:

Если смогут душой завладеть,

Невозможно их одолеть.

Голод странницу одолел,

Дух изгнанницы ослабел,

Свет в глазах ее почернел,

И тогда, худа и грязна,

Окровавлена, измождена.

На широкий, мощеный двор

Боязливо шагнула она,

На веселых, сытых рабынь

Сиротливо взглянула она,

И уже не владея собой,

Примирясь с постыдной судьбой,

Руку трепетную с мольбой

В первый раз протянула она.

Но в беспечной гордыне своей

Посмеялись рабыни над ней,

И в протянутую ладонь

Положили горстку углей —

Несъедобных, черных углей,

А потом, лепешки собрав,

Не оставив ей ни одной

И на плечи корзины взяв,

С гордым видом пошли домой

И оглядывались порой,

И смеялись над Гульшарой —

Над несчастной своей сестрой.

И тогда такую тоску

И отчаянье, и позор

Всеми проклятая Гульшара

Ощутила в сердце своем,

Что упала бедняжка ничком

На горячий мощеный двор,

И о камни его мостовой,

Издавая тоскливый вой,

Стала биться она головой,

Окровавленной головой.

Был роскошен летний этот дворец,

Он визирю Томану принадлежал,

И в одном из высоких, прохладных зал

Сам визирь задумчиво возлежал.

Книгу древнюю медленно он листал,

Изреченья святых мудрецов читал

И в раздумьях о жизни нашей земной

Что-то горестное порой шептал.

Вдруг в большое окно со двора проник

Чей-то горький вопль, безутешный крик,

Вздрогнул, книгу в сторону отложил,

Подошел к окну премудрый старик,

И встревоженным взглядом скользнув по двору.

Увидал он страдалицу Гульшару.

На земле затоптанным в пыль цветком

У ворот лежала она ничком,

В синяках и ранах она была,

И в одеждах рваных она была,

Слиплись длинные косы, в пыли волочась,

На спине полосами кровь запеклась,

По лицу стекали слезы и грязь,

Издавая тоскливый, звериный вой,

Билась, билась о камни она головой,—

Не понять, как осталась еще живой!

Много видел визирь, но в такой беде

Не встречал он еще никого и нигде,

Навернулись слезы ему на глаза,

Потекли по седой его бороде.

«Как превратно,— подумал он,— море дней!

А давно ли сватом я ездил к ней?

Так не я ли виновник мучений ее —

Всех страданий и всех злоключений ее?

Если я перед нею в таком долгу,

Как теперь безучастным остаться могу?

Разве руку тонущему подать

Не обязан стоящий на берегу?

Если я теперь ее не спасу,

Разве люди чужие ее спасут?

Пусть владыке потом на меня донесут,

Пусть неправедным будет ханский суд,

Пусть разгневанный хан у меня отберет

И дворцы, и земли мои, и скот,

Пусть в тяжелые цепи меня закуют,

В подземелье сгноят, на плахе убьют —

Все равно я обязан ей дать приют!

Но зато, перед вечным судьей представ,

Окажусь я чист, окажусь я прав!»

Так визирь почтенный в душе сказал,

По ступеням поспешно во двор сошел,

Гульшару-бедняжку за руку взял,

И привел страдалицу в пышный зал.

Предлагал ей цветной атласный наряд,

Предлагал дорогой парчовый халат,

Но наряды надеть отказалась она,

Предлагал и помощь ей, и приют,

Предлагал отведать редкостных блюд,

Но на них и глядеть отказалась она.

Как затравленная, озиралась она,

Все куда-то бежать порывалась она,

И бросало то в холод ее, то в жар.

«Дети, дети!» — шептали губы ее,

«Где ж они? — трепетали губы ее.—

Где же ты, Анжим? Где же ты, Шарьяр?..»

Даже дня одного Гульшара

У визиря не провела,—

Изо всех предложенных яств

Лишь одну лепешку взяла,

Изо всех богатых одежд

Лишь одну рубашку взяла,

Поклонилась ему до земли

И, шатаясь, прочь побрела.

В раскаленную степь ушла,

И в песках пропал ее след.

А куда ушла Гульшара,

Где приют нашла Гульшара —

Это люди узнать смогли

Только через шестнадцать лет,

Долгих-долгих шестнадцать лет.