Сказание о Шарьяре

Детство Шарьяра и Анжим. Песнь пятая.

О том,

как сбылся зловещий сон,

приснившийся в степи великому хану Дарапше,

о том, кого увидел он, возвратясь,

на груди у спящей жены,

а также и о том, как молчанье невинности

и крик клеветы выводят из равновесия весы справедливости

Целый день промучилась Гульшара:

То металась, в слезах надрывалась она,

То опять воцарялась в шатре тишина —

Погружалась несчастная в море сна.

А старуха-колдунья, юля и хитря,

Между тем не теряла времени зря:

Принялась успокаивать госпожу,

Теплым зельем отпаивать госпожу,

А когда усыпила она Гульшару,

Начала шнырять от двора к двору,

Все пристройки дворцовые обошла,

Всюду слух удивительный разнесла:

Госпожа зверенышей родила!

И пополз, и пополз этот гнусный слух

Через глупых рабынь и болтливых слуг

До дворцовых ворот, где толпился народ,

И услышав, шутил, веселился народ.

Все поверили в эту бесстыдную ложь —

От угрюмых рабов до надменных вельмож,

Чем нелепей вымысел, чем гнусней,

Тем он больше бывает на правду похож.

Не поверил лишь старый визирь Томан,

Возведен был недаром он в этот сан,

Был он всех мудрей, прозорливей всех,

Заподозрил с первых же слов обман,

И однако решил осторожный Томан:

С этой вестью сомнительной из дворца

К властелину поспешно не слать гонца,

Ведь пока будет хан возвращаться домой,

Может тайна открыться сама собой,

А пока что правда покрыта тьмой.

В эту пору хан Дарапша

У предгорий раскинул стан,

И удачлив, как никогда,

Был на этой охоте хан:

То попался ему на аркан

Резвоногий, дикий кулан,

То сражен его меткой стрелой

Молодой красавец-джейран,

То убит громадный кабан

В топких зарослях камыша.

Был доволен хан Дарапша:

И погода была хороша,

И охота была хороша!

Но тоску все равно не мог

Заглушить охотничий пыл —

Ни одной из своих тревог

На охоте хан не забыл,

И томился, сердился хан,

Что медлительно время течет:

Каждый час, словно месяц, был,

Каждый день — словно целый год.

По ночам он не мог уснуть,

От волнения ныла грудь:

Как идут во дворце дела?

Вдруг жена уже родила,

Родила ему малыша —

Крикуна, шалуна, крепыша,

И уже джигиты-гонцы

Поскакали во все концы

И вот-вот примчатся к нему,—

Так себя утешал Дарапша.

И все чаще в степной простор

Устремлял он тревожный взор

И молчал, угрюм и сердит,—

Так луна ненастной порой

Из-за туч на землю глядит.

Миновало семь долгих дней,

И томился хан все сильней,

Становился хан все мрачней.

Вот окончился день седьмой,

Степь и горы оделись тьмой,

Задремал весь походный стан,

Но не спал сумасбродный хан.

Все вздыхал да ворочался он,

Злыми мыслями угнетен,

Наконец, перед самой зарей

Погрузился в желанный сон,

Только был это странный сон:

Будто ясным весенним днем,

Заливая весь мир огнем,

Появляется солнце с луной —

В небеса восходят вдвоем,

И, кружась, сверкают они,

И, смеясь, играют они,

С любопытством, как двое детей,

Божий мир озирают они

И не видят, как тянутся к ним

Две руки, будто две клешни,

Две злотворных, черных клешни.

Поднялись две громадных руки —

Золотое солнце берут,

Изловчились две жадных руки —

Голубую луну крадут

И бросают их в темный пруд,

В ненасытный, огромный пруд,—

Пусть луна и солнце умрут!

Весь в поту, тяжело дыша,

Пробудился хан Дарапша,

Приказал он коней седлать

И не брать никакую кладь —

Ни шатров, ни котлов не брать,

Даже легких вьюков не брать,

Все, как есть, в степи побросать,—

Не желал ни мгновенья ждать!

Собрались они второпях,

Поскакали, взметая прах,

И хлестал коня Дарапша,

Заглушая тоску и страх,

Мчался, мрачен, неутомим,

Непонятной злобой палим,

И джигиты на быстрых конях

Поспевали с трудом за ним.

Был в жестокой тревоге хан,

От тоски изнывала грудь,

Как желал по дороге хан

Повстречать хоть кого-нибудь,

Да узнать хоть о чем-нибудь!

Но увы, ни живой души

Не встречалось в степной глуши

Был зловещ и пустынен путь.

Над холмами закат угас,

И кровавым стал небосвод,

В этот сумрачный, смутный час

Он достиг городских ворот,

И на взмыленных скакунах,

Обессиленных скакунах

Ворвался во дворцовый двор

Поредевший в пути отряд.

Был у хана ужасный вид:

Плащ разорван, пылью покрыт,

А лицо — мертвее золы,

Лишь глаза, как угли, горят.

И еще не сходя с седла,

Крикнул слугам он: «Как дела?

Родила жена?.. Родила?..»

Видит он: все молчат вокруг,

И растеряны лица слуг,

И мгновенно по телу его

Пробежал ледяной испуг.

А навстречу, одна за другой,

Выбегают девять ханум,

И владыку нарядной гурьбой

Окружают девять ханум,

И лукаво взирают они,

И бровями играют они,

И плечами играют они,

И щебечут наперебой:

«Как мы рады, супруг дорогой,

Наконец-то вернулись домой!

Хороша ли погода была?

Хороша ли охота была?

Как без вас соскучились мы,

От тоски измучились мы,

По ночам не смыкали глаз,

Вы совсем позабыли нас!

А слыхали новость?

Вчера, Наконец, родила Гульшара,

Но не дочку она родила,

А щеночка она родила,

Не мальчонку вам родила,

А котенка вам родила —

Двух зверенышей родила!

А котенок славный такой,

А щенок забавный такой,

Будто детки, сосут ей грудь,

Не боятся людей ничуть!

Если нам не верите, хан,

То сходите сами взглянуть!»

Вздрогнул хан, перед взором мгла поплыла,

Пошатнулся, чуть не упал с седла,

Но сдержался владыка: молчанье храня,

Сбросил пыльный плащ и сошел с коня.

Неподвижно перед собой смотрел,

А в душе клокотал, а в душе горел,

Не спеша, по расстеленному ковру

Зашагал он по сумрачному двору.

А за ним заспешили девять ханум,

Но услышав сзади их смех и шум,

Оглянулся хан — до того угрюм,

Что отстать решили девять ханум.

И пошел он один в глубину двора,

Где под сводом праздничного шатра

Свой позор оплакивала с утра,

А теперь, обессилев, спала Гульшара.

Мимо стражи растерянной хан шагнул,

Тихо полог шелковый отогнул,

Словно вор, дыхание затаив,

В голубой полумрак шатра заглянул,

И в мерцанье тусклого ночника

Различил он лицо любимой жены:

Спит она, и набухшие от молока,

Молодые груди обнажены,

Разметались пряди пушистых кос,

Под щекой подушка мокра от слез,

И котенок спит у одной груди,

И щенок сопит у другой груди.

Задохнулся хан... Как полынь, горька

Властелина за горло взяла тоска:

Два звереныша спят на белой груди,

Как на яблоках спелых — два червяка!

И внезапно в гнев превратилась тоска.

Беспощадною злобой сменилась тоска,

И сама собой потянулась рука

К рукояти отточенного клинка.

Но в огне размягчается даже сталь,

Стало вдруг жену нестерпимо жаль,

Вспомнил хан и стыдливые ласки ее,

И красивые, длинные сказки ее,

Что, бывало, рассказывала всю ночь,

И отхлынул гнев, и пришла печаль.

Как, наверно, металась, рыдала она,

От позора и горя страдала она,

И с какой отчаянною тоской

Возвращенья его ожидала она! —

Так он думал — и стона сдержать не мог,

Из руки ослабевшей выпал клинок,

Зазвенел клинок о дверной порог.

Этим звоном внезапным пробуждена,

Задрожала его молодая жена,

И в глаза супругу, не шевелясь,

Неподвижным взором так и впилась.

Увидал он в скорбящих ее глазах

И мучительный стыд, и томительный страх,

Стала боль и горечь — еще сильней,

Опаленное сердце — еще нежней,

И тихонько хан наклонился к ней —

К опозоренной, юной жене своей,

И вполголоса так обратился к ней:

«Я посеял цветы,— но увяли цветы,

Я лелеял мечты,— но угасли мечты,

Я — бесплодное древо, сухой саксаул,

А со мной оказалась несчастной и ты.

Конь не может скакать по отвесным горам,

Видно, скорбь да позор предназначены нам,

Не тоскуй, дорогая моя Гульшара,

Это бремя с тобой разделю пополам.

Мы ведь оба — покорные божьи рабы,

Если грянул удар, не уйти от судьбы.

Но скажи, дорогая моя Гульшара:

Ты не стала ли жертвою злой ворожбы?

Расскажи, кто виновен в несчастье твоем?

А не знаешь — виновных отыщем вдвоем!

Почему же молчишь ты, моя Гульшара?

Не молчи — расскажи обо всем, обо всем!..»

Так он ласково говорил,

Не бранил жену, не грозил,

Но недвижна была Гульшара —

Шевельнуться не было сил,

Ей бы с ложа поспешно встать,

К мужу кинуться, зарыдать,

Ноги с плачем ему обнять,—

Он бы тут же ей все простил!

Но мучением и стыдом

И отчаяньем пронзена,

Неподвижно лежала она,

Будто скована крепким льдом.

Слова молвить не смела она,

Только молча глядела она,

И опять, душой закипев,

Хан почуял жестокий гнев.

«Вижу я, все слова пусты,

Что ж, пора разговор кончать!

В прах втоптала мои мечты

Да еще решила молчать?

Что ж ты, подлая тварь, лежишь —

Не желаешь меня замечать?

Должен я жену обучать,

Как супруга надо встречать?

Поднимайся, собачья мать,

Поднимайся, кошачья мать,

Я заставлю тебя отвечать!»

Как подхлестнутая кнутом,

Поднялась Гульшара с трудом,

Стыд и муку превозмогла,

Тихим голосом так начала:

«Где слова я теперь найду?

Что скажу про свою беду?

Я позор принесла в твой дом

И теперь наказанья жду.

Можешь саблей сразить меня —

Я и так уже сражена,

Лютой казнью казнить меня —

Я и так уже казнена.

Но внемли презренной рабе,

Снизойди к смиренной мольбе —

И открою тайну тебе.

Много сказок былых времен

Я рассказывала тебе,

Но про свой пророческий сон

Не рассказывала тебе,

Потому что дала обет

Эту тайну хранить семь лет,

Но теперь уже снят запрет.

Я была еще очень мала —

Семилетней, глупой была,

Но пророческий этот сон

Крепко в памяти сберегла.

Помню я: в ночной тишине

Еренлеры явились мне —

Сорок старцев в белых чалмах

На рассвете приснились мне.

Были бороды их длинны,

Были посохи их длинны,

А глаза добры и ясны —

Прямо в душу устремлены.

Тихо мудрые старцы шли,

Их одежды, как волны, текли,

А ступни не касались земли.

Помню старцев этих святых,

Словно видела их вчера:

«Слушай, дочь моя Гульшара,—

Молвил самый старый из них,—

Мы пришли рассказать тебе

О грядущей твоей судьбе,

Несравненной твоей судьбе.

Ты пока что совсем мала,

Ты доверчива и весела,

В этом мире греха и зла,

Где страданиям нет числа,

Ты, как солнечный луч, светла,

А в грядущем твоя судьба

Превзойдет любые мечты:

Станешь яркой звездою ты,

Станешь ханской женою ты!»

Вот что видела я во сне,

В этом вещем, чудесном сне,—

Еренлеры красный цветок

Дали в правую руку мне,

И заря осветила восток,

И услышала голос я:

«Береги этот красный цветок,

Это в будущем — твой сынок.

Ждать осталось еще семь лет,

И получишь желанный дар:

Сына-солнце родишь на свет

И его назовешь — Шарьяр».

И еще я видала во сне,

В том же вещем, чудесном сне,-

Еренлеры синий цветок

Дали в левую руку мне,

И луна осветила восток,

И услышала голос я:

«Береги этот синий цветок,

Это в будущем — дочь твоя.

Ждать осталось еще семь лет,

И тебе этот дар дадим:

Дочь-луну ты родишь на свет

И ее назовешь — Анжим».

О, мой хан! Этот вещий сон

Понимаю я все ясней:

Половина его сбылась —

Стала я супругой твоей.

Что ж потом со мною стряслось?

Где же два моих близнеца?

Разве в чем провинилась я?

Разве мало молилась я?

Почему же не до конца

Предсказанье это сбылось?

Я жестокой судьбы приговор

Не могу понять до сих пор:

Вместо света — такая тьма,

Вместо счастья — такой позор,

Небывалый, страшный позор!

О, мой хан! Продолжай молчать,

Прерывать меня не спеши:

Начинаю на дне души

Что-то смутно я различать.

Вспоминая заветный сон,

Прояснилась память моя,

Словно утренний небосклон,

Озарилась память моя!

О, мой хан! Эту страшную ночь

По порядку вспомнить позволь:

Помню, стало терпеть не в мочь

Нараставшую, жгучую боль,

Девять жен глядели в шатер,

Был их взгляд жесток и хитер,

И от бремени разрешась,

Сил и чувств последних лишась,

Я упала возле шеста —

И надолго потух мой взор.

Но постой... В тот последний миг

Странный звук мне в душу проник,

Вспоминаю я все ясней

Этот звук — этот резкий крик,

Он в ушах и сейчас звучит —

Этот плачущий, детский крик...

О, какой я слепой была —

Лишь теперь я все поняла!

Не зверенышей этих слепых —

Двух младенцев я родила!

Дочь и сына я родила,

Мы с тобой — родители их,

Но увы, я без чувств была,

Защитить детей не могла,

А соперницы видели их,

У меня похитили их —

Девять жен похитили их!..»

Так воскликнула Гульшара,

Обо всем догадавшись вдруг,

И не выдержав новых мук,

Дико вскрикнула Гульшара,

Руки вскинула, а потом,

Как подкошенная клинком,

На ковер упала ничком.

Молча слушал хан Дарапша

Этих слов несвязных поток,

Все мрачней на жену взирал —

Злобных дум побороть не мог.

Ей бы раньше поверил хан,

Все бы раньше проверил хан,

А теперь эту речь принимал

За безумье или обман.

Ничего Гульшаре не сказал,

Молча вышел он из шатра,

Среди ночи в приемный зал

Он придворных своих созвал.

Сорок два хамелдара пришло,

Тридцать два мухирдара пришло —

Все встревожены и бледны,

Скорбью хана потрясены,

И среди ночной тишины

С ними хан совещаться стал:

Что за казнь назначить жене,

Чтоб равнялась ее вине.

И сказал прозорливый Томан:

«Не спеши, справедливый хан,

Видят все, как страдаешь ты

От жестоких душевных ран.

Но пойми, свой гнев обуздав,

Усмирив свой горячий нрав:

Раньше, чем решенье принять,

Надо знать, кто прав, кто неправ.

Виновата ли Гульшара

Или девять старших ханум —

Этот узел распутать не смог

Даже твой несравненный ум.

Если мы сейчас поспешим

И бедняжку казнить решим,

Преступленье мы совершим,

Перед небом мы согрешим!

Может быть, Гульшара права

И похищены дети ее?

А быть может, эти слова —

Только хитрые сети ее?

Очевидец сказать бы мог,

А провидец узнать бы мог,

Очевидца сложно найти,

А провидца можно найти».

«Есть за городом холм крутой,

А в холме — потаенный грот,

И в угрюмой пещере той

Чернокнижник старый живет —

Толкователем вещих снов,

Прорицателем он слывет,

Говорят, и вправду старик

В тайны судеб людских проник.

А к тому же, как щит стальной,

Неподкупен седой аскет,

Всем соблазнам жизни земной

Недоступен святой аскет.

Даже скрытое в недрах земли

Для него — открытая явь,

Мой владыка, совету внемли:

К старику посланцев отправь.

Пусть узнают его ответ —

Родились ли дети на свет?

Пусть он скажет про Гульшару —

Виновата она или нет?»

Оживился хан после этих слов,

Был он верного друга обнять готов,

Будто луч, спасительный луч сверкнул

Сквозь покров грозовых, густых облаков.

К чернокнижнику, к толкователю снов

Он отправил тотчас же семь послов,

Передать велел: чуть блеснет рассвет,

Получить он должен точный ответ —

Виновата супруга его или нет.