Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 гг - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Unknown Author (ч. 12)

Молодые американские интеллектуалы приезжали в Европу учиться. Они были убеждены, что американцы и европейцы сталкиваются с общими проблемами индустриальной современности, и американцы могут чему-то научиться, особенно у немцев. Американцы, приехавшие в Германию, были менее известны, чем интеллектуалы и писатели, посетившие Великобританию. Они были ближе к американским художникам, которые ездили в Париж, чем к американским туристам, которые также приезжали туда. Им приходилось работать, чтобы получить доступ к сетям, возникающим среди европейских реформаторов, но они получали доступ к новому мышлению в развивающихся академических дисциплинах, особенно в экономике. Даже когда laissez-faire проникал во Францию, немцы оставались скептиками, считая свободную торговлю "английской экономикой" или "манчестерской экономикой", не столько разъяснением универсальных законов, сколько набором рецептов, призванных помочь английским производителям. Американские студенты, приехавшие в 1870-х годах, могли видеть, что либерализм laissez-faire подвергался нападкам как в Великобритании, так и в Германии. Ричарда Т. Эли и Саймона Паттена привлекли экономические семинары немецких критиков, которые изменили полярность laissez-faire. Свободный выбор индивидов на рынке не был нравственным поступком, и не существовало невидимой руки, направляющей его к большему благу. Общество, действуя через государство, должно было привнести мораль в экономику, которая, если ее не контролировать, вознаграждала жадность и порождала беспорядок и несправедливость.22

Немецкие профессора рассказывали своим американским студентам, что люди - социальные животные, сформированные теми самыми традициями и институтами, которые они создали. Истинная человеческая жизнь - это не частная жизнь, которую олицетворяет американское поклонение дому, а скорее общественная жизнь и развлечения, к которым американцы-евангелисты относились с таким недоверием. За социальное благополучие отвечала не семья, а общество в целом. В 1880-х годах, даже когда Бисмарк нападал на социалистов, он одновременно принимал государственные программы социального страхования и протекционизм. Американцы относились к этому активному государству неоднозначно. Благотворное лицо немецкого государства было в чистых улицах; темная сторона была тревожно заметна в вездесущей полиции, постоянной армии, антидемократических позициях немецких профессоров и ограничениях на то, что можно было думать и говорить. Европа не то чтобы познакомила их с государственным вмешательством и регулированием - это уже существовало на родине, - но она дала им новые способы думать об этом. Они вернулись в Соединенные Штаты с более широким восприятием мира и новыми словарями для обсуждения событий в своей стране.23

К началу 1880-х годов молодые американцы с немецкими докторскими степенями стали пробиваться в американские университеты, где формировались современные дисциплины. Эли вернулся с дипломом из Гейдельберга и начал преподавать экономику в университете Джона Хопкинса, первом американском университете с современной программой подготовки выпускников. Он и его попутчики значительно расширили прежние и более узкие круги американской интеллектуальной жизни, но, особенно в случае Эли, они действовали по устоявшимся каналам.24

Эли, Саймон Паттен, Джон Бейтс Кларк, Эдвин Р. А. Селигман и другие стали "этическими экономистами" 1880-х годов под сильным влиянием немцев. Герберт Бакстер Адамс вернулся домой со степенью доктора философии по истории Германии, чтобы преподавать в университете Джона Хопкинса. Хотя все они сохранили элитарные чувства либералов и недоверие к авторитарным государствам, они, тем не менее, отвергали старую политэкономию. Они считали многие экономические "законы" продуктом конкретных национальных историй; в них не было ничего универсального или неизбежного. Для создания демократической и этичной экономики можно найти лучшие способы. Большинство по-прежнему настороженно относилось к рабочим и их организациям и отвергало марксистский коммунизм, но они признавали законность жалоб рабочих и даже приняли то, что Кларк, ставший ведущим экономистом того периода, назвал "истинным социализмом", который в своем "экономическом республиканизме" и восхвалении независимости и сотрудничества напоминал Рыцарей труда. Они часто высмеивали индивидуализм и не желали следовать за старыми либералами, такими как Годкин и Самнер, в их движении к реакционной политике. Они относились к индивидуализму, свободе договора и laissez-faire как к анахронизмам, совершенно не соответствующим современным условиям. То, что в 1865 году казалось решениями, стало проблемами.25

Новые профессора, особенно в области экономики и зарождающихся дисциплин - политологии и социологии, а затем, позже, и истории - устанавливали связь между растущими волнениями на улицах, на рабочих местах и в классе. Эли писал в 1884 году: "Эта молодая политическая экономия больше не позволяет использовать [экономическую] науку в качестве инструмента в руках жадных и скупых для сдерживания и угнетения трудящихся классов. Она не признает laissez-faire как оправдание бездействия, когда люди голодают, и не допускает вседозволенности конкуренции как оправдания для уничтожения бедных". Он не признавал революцию, советуя рабочим "учиться, организовываться, ждать". Христос и все христианские люди с вами за право". Отчасти опасаясь роста анархизма и марксистского социализма, он поклялся использовать свое образование "на благо тех, кто страдает".26

Многие реформаторы приняли социализм, но в 1880-х годах они использовали этот термин совершенно особым, немарксистским образом. Социализм подразумевал признание и празднование "общества" и отказ от атомистического индивидуализма. Если социализм означал анархизм или марксизм, молодые экономисты выступали против него, но если он означал лишь некую антитезу индивидуализму и пропаганду сотрудничества, они тоже принимали его. Они считали, по словам Эли, что правительство - это "орган, через который мы должны работать".27

Основав в 1885 году Американскую экономическую ассоциацию, молодые экономисты видели ее миссию в том, чтобы включить в нее экономическую науку, "систему социальной этики" и "практическое христианство". Они хотели отказаться от классической экономики, которая исходила из ряда предположений о человеческой природе и человеческом обществе, и систематически пытаться исследовать, измерять и понимать реальное экономическое поведение. К концу 1880-х годов, по мнению Эли, Соединенные Штаты столкнулись с "впечатляющим кризисом", который предоставил протестантским церквям золотую возможность. "Церковь должна стать лидером", - писал он. "Дух Христа должен проникнуть в рассматриваемое социальное движение, а социальные силы, которые производят эти потрясения, должны стать могущественными этическими силами". Эли стремился применить христианские социальные учения к индустриальному обществу не только через церковь, но и на профессиональном уровне. Он хотел, чтобы AEA была "ассоциацией молодых прогрессивных элементов, и платформа должна быть широкой, но не должна включать людей типа [Уильяма Грэма] Самнера".28

Как и Хауэллс, Генри Джордж совершил путешествие в Европу в 1882 году. Когда в 1879 году Джордж опубликовал свою чрезвычайно влиятельную книгу "Прогресс и бедность", он задал простой вопрос: Почему "огромный рост способности производить богатство" не сделал "настоящую бедность уделом прошлого"? Вместо этого "со всех концов цивилизованного мира приходят жалобы на промышленную депрессию; на то, что труд обречен на вынужденное безделье; на то, что капитал накапливается и растрачивается; на денежные затруднения среди деловых людей; на нужду, страдания и беспокойство среди рабочих классов". Джордж утверждал, что там, где "население наиболее плотное, богатство наибольшее, а машины производства и обмена наиболее высокоразвиты, мы находим самую глубокую нищету, самую острую борьбу за существование и самую вынужденную праздность". Затем на протяжении еще более пятисот страниц Джордж анализировал проблему.29

Джордж утверждал, что существующие дебаты зациклились на выборе между двумя необоснованными позициями. Радикалы утверждали, что существование огромной бедности наряду с огромными скоплениями капитала означает "агрессию капитала против труда". Защитники зарождающегося индустриального порядка утверждали, что капитал помогает труду и делает его более продуктивным. Они не видели ничего несправедливого в огромных различиях в богатстве; оно было "лишь наградой за промышленность, ум и бережливость, а бедность - наказанием за леность, невежество и неосмотрительность".30

Джордж изменил ход дискуссии. Его ответ на собственный вопрос позволил ему восхвалять капиталистов, требуя при этом столь радикальных реформ, что его враги осудили его как социалиста. Он им не был, хотя и мог восхвалять идеалы социализма. Джон Дьюи, получивший степень доктора философии в Университете Джона Хопкинса в 1884 году и ставший еще одним из молодых интеллектуалов и социальных реформаторов, бросивших вызов старым догматам либерализма, считал, что труды Джорджа, вероятно, разошлись в Америке большим тиражом, "чем почти все остальные книги по политической экономии, вместе взятые". Дьюи считал его одним из относительно немногих оригинальных социальных философов, созданных миром. Хотя корни Джорджа были либеральными, он приводил в ярость ортодоксальных либералов. Книга "Прогресс и нищета" была последовательной атакой на Томаса Мальтуса и идею о неизбежности массовой нищеты, поскольку растущее население давит на скудные ресурсы.31

В основе аргументов Джорджа лежало новое определение капитала и воскрешение старой либеральной враждебности к земельной аристократии. Вместо того чтобы делить мир на труд и капитал, Джордж разделил его на землю и труд. Под землей он понимал "все природные возможности или силы", включая уголь, минералы, нефть и любые другие природные ресурсы, существующие отдельно от человеческого труда. Говоря о городской земле, он имел в виду пространство. Под трудом он подразумевал "все человеческие усилия". Труд и капитал - законсервированные проявления труда - были "различными формами одного и того же - человеческого усилия". Оба они были социальными, вытекающими из отношений обмена и потребления.32

Соединив капитал и труд, Джордж не видел между ними неизбежного конфликта. Он считал капиталистов полезными, а прибыль на капитал - оправданной. Он выступал против забастовок и подоходного налога, но осуждал монополию, которая представляла собой капитал в больших массах и "часто использовалась для развращения, грабежа и разрушения". Монополия вытекала из гораздо более фундаментальной проблемы: собственности на землю, которая была "источником всех богатств и ... полем всего труда".33

Не считая землю и природные ресурсы капиталом, Джордж отличался от большинства экономистов, как тогда, так и сейчас, которые понимали под капиталом, как резюмировал экономист XXI века Томас Пикетти, все "нечеловеческие активы, которыми можно владеть и обмениваться на каком-либо рынке". Согласно этому определению, капитал состоял из всех экономических активов, кроме человеческого труда, если только человеческий труд не находился в собственности, покупался и продавался как раб. Капитал мог не только увеличиваться или уменьшаться в количестве, но и меняться в натуральном выражении. Одним из главных последствий индустриализации стало то, что сельскохозяйственные земли, хотя и сохраняли свою значимость, составляли все меньшую часть капитала, в то время как здания - как фабрики, так и жилье в новых городах - другие объекты инфраструктуры и финансовые инструменты, в частности облигации, стали более ценными, чем земля, примерно к 1880 году.34

В более привычных экономических терминах Джордж хотел отменить налог на труд и оборотный капитал - дома и фабрики, домашний скот, машины, - в то время как земля и ресурсы, такие как уголь, нефть, леса и полезные ископаемые, облагались высоким налогом. Джордж считал собственность на землю корнем всех зол, потому что она всегда будет порождать "собственность людей", которым для жизни нужен доступ к земле и ресурсам. Без доступа к земле и ресурсам "номинально свободные работники вынуждены, конкурируя друг с другом, отдавать в аренду все, что они зарабатывают сверх прожиточного минимума, или продавать свой труд за зарплату, которая дает им прожиточный минимум". Это, по его мнению, и есть рабство, которое он определял как "принуждение людей к труду, но при этом отбирание у них всего продукта их труда, кроме того, что хватает на пропитание". Свои реформы он связывал с борьбой против рабства: "Если несправедливо рабство, то несправедлива и частная собственность на землю". Джордж не выступал за покупку или конфискацию земли государством; он просто организовал бы налоговую систему "для конфискации ренты" - незаработанного дохода, получаемого от владения землей.35

Джордж утверждал, что в отличие от всех других форм капитала - машин, заводов и зданий - земля не обесценивается и не теряет своей полезности. Рост численности населения только повышает ее стоимость без каких-либо трудовых затрат со стороны владельцев. Те, кто владел землей, получали незаработанный прирост в виде ее арендной стоимости; в идеале государство должно было владеть всей землей и сдавать ее в аренду гражданам по мере необходимости. Но поскольку большинство земель уже находилось в частной собственности

ВСЕ РАБОТАЮТ НА ВАКАНСИИ J.OT.

заплатил за этот лот 3600 долларов и будет держать до

стало возможным благодаря присутствию этого сообщества

получить 6000 долларов. Прибыль является незаработанным приращением

и предприимчивость его жителей. Я получаю прибыль, не зарабатывая ее. О лекарстве читайте

Этот рекламный щит отражает аргумент Генри Джорджа о том, что американская экономика вознаграждает спекуляции с ресурсами - землей, минералами и другими природными богатствами, - которые должны быть доступны тем, кто готов их использовать, при этом облагая налогом труд и производительную собственность. Стоимость участка росла, даже если его владелец ничего не делал для его улучшения. Джордж предлагал ввести единый налог, который бы в значительной степени облагал неосвоенные ресурсы, находящиеся в частной собственности. Электронные коллекции Нью-Йоркской публичной библиотеки. ID 1160280.

рук, он предложил ввести единый налог, который оценивал бы землевладельцев в размере арендной стоимости их земли за вычетом улучшений. Налог устанавливался по таким ставкам, чтобы заставить тех, кто держит землю или другие ресурсы для спекуляций или удовольствия, продать их тем, кто вложит их в производство. Это был налог по принципу "используй или потеряешь". Все остальные налоги были бы отменены. Улучшения не облагались бы налогом, так что действующая ферма облагалась бы только "стоимостью пустой земли". В результате произойдет перераспределение богатства, поскольку и капитал, и труд получат доступ к производственным ресурсам. Реформа ликвидировала бы "опасные классы", которыми были "очень богатые и очень бедные". 36

Джордж апеллировал к мелиоративному и оптимистическому духу, который питал либеральные и евангелические реформы до Гражданской войны, но он также связывал американские реформы с транснациональной земельной реформой, особенно в

Великобритания и Британская империя. Бедность, утверждал Джордж, не является медленной сортировкой пригодных и непригодных или результатом моральных недостатков бедняков. Вполне конкретные и поддающиеся изменению человеческие причины порождают порок и несчастье: "невежество и алчность, ... плохое правительство, несправедливые законы или разрушительные войны". Учитывая возможности Земли, провозглашал он, "Земля в целом еще очень мало населена".37

Книга "Прогресс и бедность" нашла отклик как в старой идеологии свободного труда, так и в зарождающемся антимонополизме. Проза Джорджа колебалась между педантизмом и афоризмом, но когда риторика взлетала вверх, она улавливала время: "Разве это легко, что труд должен быть лишен своего заработка, в то время как жадность накапливает богатство?". Если следовать его рецепту, писал Джордж, "общество... приблизится к идеалу джефферсоновской демократии, к земле обетованной Герберта Спенсера, к отмене правительства. Но правительства только как направляющей и репрессивной силы. В то же время, и в той же степени, для него станет возможным осуществить мечту о социализме". Он рассматривал свою программу как логическое продолжение и поощрение прежней Америки. В аргументации, предвосхитившей Фредерика Джексона Тернера, Джордж объяснял превосходство существующих американских "условий и институтов" обилием, дешевизной и плодородностью земли, открытой для иммигрантов. Но "республика вступила в новую эру, эру, в которой монополия на землю будет проявляться с ускоряющимся эффектом".38

Утверждение, что старые американские условия исчезают, а вместе с ними и лучшие черты американского общества, лежало в основе антимонополизма, и это придавало Прогрессу и Бедности силу. Страна не могла ни идти назад, ни продолжать жить по-старому. Джордж соизмерял свой оптимизм по поводу возможности перемен с надвигающейся катастрофой. Если ничего не предпринять, чтобы замедлить "тенденцию к неравному распределению богатства и власти", то склонность "богатых становиться еще богаче, бедных - еще беспомощнее и безнадежнее, а среднего класса - вытесняться" приведет Америку к упадку. Трансформация народного правительства самого мерзкого и унизительного вида, которая неизбежно должна произойти в результате неравного распределения богатства, - это не дело будущего. Она уже началась в Соединенных Штатах и быстро происходит на наших глазах".39

Послание Джорджа нашло отклик в иммигрантской рабочей прессе. В 1877 году газета New York Labor Standard, которую редактировал ирландский социалист, сетовала: "Было время, когда Соединенные Штаты были страной рабочих, ...

Земля обетованная для трудящихсяCOPY00 Мы сейчас находимся в старой стране".

Почти десятилетие спустя "Детройтский рабочий лист" использовал почти такие же формулировки: "Раньше Америка была землей обетованной для бедных____The

Золотой век действительно закончился - на его место пришел железный век. Железный закон необходимости занял место золотого правила".40

Джордж завершил книгу "Прогресс и бедность" одним из тех громогласных изречений, которые так любила Америка позолоченного века: "Позволяя монополизировать возможности, которые природа свободно предоставляет всем, мы игнорируем основной закон справедливости". Но единый налог обещал миру "равенство в распределении богатства и власти; мы упраздним бедность; укротим безжалостные страсти жадности; иссушим источники порока и несчастий; зажжем в темных местах светильник знания; придадим новую силу изобретениям и новый импульс открытиям; заменим политическую силу политической слабостью; сделаем невозможными тиранию и анархию".41

Если читатель принимал предпосылки Джорджа, его анализ казался логичным, тщательно обоснованным и легко воплощался в политическую программу. Для Джорджа все было построено на "тех, кто получает богатство непосредственно от природы". Бедность существовала в разгар прогресса, потому что с ростом населения прибыль, которая должна идти на капитал и труд, вместо этого превращалась в незаработанную прибавку к ренте. Этот анализ понравился нации с аграрными традициями, для которой труд на земле был основополагающим и которая с глубоким недоверием относилась к богатству, которое, казалось, проистекало из простого обмена бумагами; но он также был причудливым, редукционистским и полным непредвиденных последствий. Она обещала заставить владельцев расширять производство, чтобы сохранить право собственности на свою землю даже при отсутствии рынка для того, что они производят. Она сводила мир природы к набору ресурсов, и в этом она не сильно отличалась ни от корпоративного капитализма, ни от более поздних прогрессивных сторонников охраны природы.42

Изначально Генри Джордж восхищался Гербертом Спенсером, который в более раннем воплощении выступал против частной собственности на землю, но Спенсер отказался от подобных взглядов. Джордж стал считать его никудышным фаталистом, комфортно живущим среди массовых страданий. Самнер предсказуемо осудил и отверг "Нищету и прогресс", хотя его анализ индустриального общества, если не его суждения о нем, во многом совпадали с Джорджем.43

По сравнению с тем, как они принимали Генри Джорджа, большинство британских интеллектуалов делали реверансы и скреблись перед Хауэллсом, но британские реформаторы приветствовали Джорджа. Американская Земельная лига - американцы ирландского происхождения, выступающие за независимость Ирландии и земельную реформу, - уже приняла его, и он с энтузиазмом поддержал ирландских земельных реформаторов и ирландских реформаторов. "В деле Ирландской земельной лиги, - заявил он, - лучшими мужчинами были женщины". Джордж посетил Ирландию и объехал всю Великобританию в 1881-82 и 1883-84 годах. Не только аренда и массовые несчастья Ирландии сделали Джорджа актуальным. В стране, где только 360 человек владели четвертью земли во всей Англии и Уэльсе, а 350 землевладельцев в 1873 году владели двумя третями Шотландии, Джордж вряд ли мог быть проигнорирован. Респектабельная пресса гораздо чаще нападала на Джорджа и очерняла его, чем восхваляла, но он понимал, что очернение - это знак того, что британцы должны воспринимать его всерьез. Обличение обеспечивало публичность его идей, и он собирал большие, часто обожающие толпы. Сидни Уэбб, который был социалистом, приписывал Джорджу, который им не был, возрождение британского социализма44.

Способность Хауэллса чувствовать себя одновременно пунцовым и тускло-пурпурным по возвращении в Соединенные Штаты отражала брожение в американской политике и религии и ослабление влияния либеральной ортодоксии на респектабельное мнение. Популярные радикалы вроде Джорджа, христианские реформаторы, принявшие Социальное Евангелие, новые ученые-социологи в расширяющихся американских университетах - все это заставляло таких людей, как Годкин, казаться старомодными, а интеллектуалов вроде Самнера - изолированными и осажденными. Либеральный прилив все быстрее и быстрее утихал.

III

Хауэллс мучился из-за индустриальных Соединенных Штатов, которые встретили его по возвращении, как по личным, так и по интеллектуальным и моральным причинам. В 1880 году шестнадцатилетняя дочь Хауэллса, Уинни - яркая, очаровательная, привлекательная и зеница ока своего отца - заболела, как заболели многие женщины и мужчины Позолоченного века. Она вдруг не смогла без посторонней помощи пересечь комнату. Ей пришлось бросить школу. Уинни заболела в тот же год, когда Джордж Миллер Бирд опубликовал книгу "Американская нервозность". Он придумал новое слово - "неврастения" - для описания нового, по его мнению, явления - "недостатка нервной силы". Симптомы этого явления были озадачивающими и разнообразными: желание возбуждения и стимуляции в сочетании со страхами, которые варьировались от страха остаться одному до страха быть напуганным и "страха перед всем". Шарлотта Перкинс Гилман, чей рассказ "Желтая стена...

Бумага", запечатлевшая болезнь, стала и ее жертвой. Она писала в своей автобиографии: "Все болезненные ощущения, стыд, страх, раскаяние, слепое гнетущее смятение, абсолютная слабость, постоянная боль в мозгу, наполняющая сознание теснящимися образами беды". Конечным и определяющим результатом стал паралич воли, поразивший Уинни.44

Причиной, по общему мнению врачей, была сама современная жизнь: ее шквал информации, шума и отвлекающих факторов, ее роскошь и постоянные требования. Она обезбожила мужчин и дефеминизировала женщин, в результате чего и мужчины, и женщины стали "сверхцивилизованными": нервными, искусственными, слабыми, оторванными от настоящих эмоций и жизненного опыта. Интроспекция протестантизма эпохи Реформации, некогда посвященная наблюдению за душой и шансами на спасение, превратилась в болезненное состояние и трансформировалась в простую самонаблюдение. Гилман отметила важный аспект своего собственного случая. По сути, у нее была аллергия на дом. Хотя она любила своего мужа и ребенка, она "видела суровый факт - мне было хорошо вдали от дома и плохо дома".45

Неврастения, по-видимому, означала крах характера. Характер имел значение для викторианцев, и он имел значение для Хоуэллса - в его писательстве, политике и жизни, хотя его представления о характере были противоречивы. Как литературный критик и романист, он связывал персонажей с "характером". Хорошая художественная литература показывала, как судьбы героев романа вырастают из их характеров и раскрывают действие непреложных нравственных законов. Такие непреложные законы означали, что история не имеет значения, разве что в качестве местного колорита. Исторические факты, как сказал один из его персонажей, "не должны иметь значения", потому что нравственный закон одинаков во все времена и во всех местах. История не меняла главного: человеческой природы и нравственного закона. Все, везде, во все времена маршировали под один и тот же барабан. И все же, будучи начинающим реалистом, Хауэллс считал, что в основе художественной литературы должны лежать персонажи - узнаваемые человеческие существа, реальные люди. Сюжет должен разворачиваться на основе их повседневной борьбы в узнаваемом времени и месте. Хауэллс тщательно описывал бурную современную историю Позолоченного века, потому что писатели должны были правильно описывать конкретные исторические миры, чтобы сделать жизнь и борьбу своих персонажей реальной. В его произведениях проявилось напряжение между Хоуэллсом-реалистом, который хотел точно и полно изобразить свое общество, и Хоуэллсом-либералом, для которого мораль была вопросом непреложного закона.46

Хоуэллс подгонял свою жизнь под стандарты своей художественной литературы; он чувствовал себя обязанным проявлять характер, и это делало его пунцовые взгляды все краснее и краснее по мере того, как длилось десятилетие. Мелочи досаждали ему, обнаруживая недостаток характера. В 1884 году "дрянные мотивы" заставили его вызвать полицию, чтобы выдворить людей, сидевших на его заборе, чтобы лучше видеть гребцов, мчавшихся по Бэк-Бэй. Он осуждал себя за то, что в какой-то мере отстаивал права собственности в ущерб мелким удовольствиям простых людей.47

Для Дж. П. Моргана, нью-йоркского банкира, вырвавшегося из тени своего отца в 1880-х годах, отстаивание прав собственности не было чем-то постыдным; это был признак характера. В конце эпохи Морган заявил, что основой всей финансовой системы является характер. Характер - это не мораль. Человек с характером может быть рассеянным, лгать, обманывать, воровать, приказывать или потворствовать поступкам, за которые полагается тюремное заключение, но он не поступает так со своими друзьями. Дружба зависела от характера; друзья были верными и соблюдали сделки (когда это было возможно). Они не общались вне школы. Именно поэтому Коллис П. Хантингтон мог считать своего политического друга Роско Конклинга человеком с характером, даже когда тот просил Конклинга дать ему общественные блага в обмен на частные услуги. Характер существовал в сети друзей, которые оценивали его и поддерживали. Обладать характером означало быть человеком, которому мог доверять Дж. П. Морган.48

Идея характера Моргана отталкивала Хауэллса, но в начале 1880-х годов самого Хауэллса можно было принять за бостонского банкира; он все еще казался той условной фигурой, которой Морган мог доверять. Когда ему потребовалось воплотить свои меняющиеся убеждения в политике, он задержался в Кембридже, чтобы иметь возможность проголосовать против Бена Батлера, который претендовал на второй срок на посту губернатора Массачусетса по демократическому билету в 1883 году. Батлер, преследующий свою собственную, идиосинкразическую, оппортунистическую и коррумпированную версию политики реформ, будет баллотироваться на пост президента от партии "Гринбэк" в 1884 году.49

К середине 1880-х годов, несмотря на социальное брожение и новые идеи, умные люди все еще считали, что американская политика может быть сведена к простому вопросу характера. В частности, либералы, лишенные других способов упорядочения

В американской политике все упиралось в характер. В 1884 году национальная политика достигла отлива. Эпические усилия по реконструкции Юга и Запада в соответствии со старым видением свободного труда в основном закончились. Экономика переживала второй крупный послевоенный спад. На протяжении более десяти лет рецессия и депрессия были гораздо более распространены, чем процветание. Оба поколения Гражданской войны - те, кто уже достиг зрелости к началу войны, и те, кто достиг совершеннолетия вместе с войной, - старели. Даже большинство белых, переживших разрушения раннего детства, едва ли дожили бы до шестидесяти. Продолжительность жизни чернокожих была гораздо короче. Ветераны Гражданской войны сохранили огромный моральный авторитет, и они регулярно использовали его против молодых людей, не испытанных в боях, но этот моральный авторитет не возвышал политику. Скандал и коррупция оказались повсеместными и почти постоянными.

Если смотреть через газеты, то американская жизнь, казалось, разворачивалась как в плохом викторианском романе, который Хауэллс стал ненавидеть, но не мог полностью избавиться от него, - полная страданий и искупления. Улисс С. Грант оставался лицом старшего поколения Гражданской войны. Годы, прошедшие после войны, были в основном изучением его слабостей и ограничений, а в 1884 году они приобрели трагический характер. Грант и его жена Джулия не просто хотели быть богатыми - они считали, что заслужили это богатство. Грант всегда был восприимчив к лести богатых людей и немного сомневался в источниках новых огромных состояний, которые появлялись даже в разгар депрессии. В начале 1880-х годов, благодаря подаркам богатых поклонников и инвестициям, Гранты решили, что наконец-то достигли желаемого. За пределами своих домов богатство Грантов, как и большинство новых богатств, было бумажным: акции, облигации и векселя.

Состояние Грантов во многом зависело от фирмы "Уорд и Грант". Фердинанд Уорд, сын священника, был родом из северной части штата Нью-Йорк. Его невнимательным партнером был сын Гранта Бак, который делал деньги на западных горнодобывающих спекуляциях, используя политические связи своего отца и геологические знания брата Уорда. Уорд проворачивал то, что позже назовут схемой Понци; в условиях падения доходности инвестиций он получал дивиденды и аннуитеты, которые казались слишком хорошими, чтобы быть правдой. Это были.50

Уорд повесил рога техасского лонгхорна в своем офисе на Уолл-стрит, чтобы символизировать бычий рынок, который приведет его и клиентов к процветанию. Это был не самый мудрый выбор символов. Уорд подражал методам западных скотоводов, и ему предстояло получить аналогичные результаты. Он неоднократно закладывал одни и те же ценные бумаги для обеспечения многочисленных займов, а затем использовал одни из них для выплаты процентов по другим. Долги росли, но пока выплачивались проценты и дивиденды, только Уорд проявлял интерес к тому, как были обеспечены деньги. Он зависел от новых займов и новых инвесторов. Он участвовал в покерных играх Гранта, а другие игроки, включая Конклинга, вкладывали деньги в Ward & Grant. Томас Наст, карикатурист, который поддерживал Гранта, вложил свои сбережения. Некоторые из этих инвесторов были политически искушенными, но их финансовое невежество сочеталось с почти болезненной невинной жадностью Грантов. Другие чувствовали, что происходит, но думали, что смогут рассчитать, когда выходить из игры.

В мае 1884 года вся схема рухнула. Компания Ward & Grant потерпела крах; Морской национальный банк, ключевой инструмент в двуличном деле Уорда, закрыл свои двери. Улисс С. Грант считал себя миллионером в утро краха. К вечеру 80 долларов, которые были у него в кармане, и 130 долларов, которые были у Джулии, составляли все их ликвидные активы. Он сохранил свои дома, а Уильям Вандербильт простил крупный кредит, но в остальном он потерял почти все. Фердинанд Уорд бежал, был пойман, судим и заключен в тюрьму.51

Летом 1884 года вездесущие сигары Гранта настигли его. Неразговорчивый генерал надкусил персик, проглотил его и закричал от боли. У него был рак горла, и он умирал, но сохранил ту яростную решимость, с которой прошел всю Гражданскую войну. Последний год жизни Гранта стал его лучшим часом после окончания войны. Он решил написать свои мемуары - "Личные воспоминания У. С. Гранта", чтобы обеспечить свою семью после смерти. С помощью Марка Твена, который опубликовал их, ему это удалось. Его мемуары, заключение которых начинается словами: "Причиной великой войны против Соединенных Штатов придется считать рабство", остаются одними из лучших мемуаров о Гражданской войне. В июле 1885 года он написал своеобразный литературный меморандум самому себе: "Я думаю, что я - глагол, а не личное местоимение. Глагол - это все, что обозначает быть, делать или страдать. Я обозначаю все три". К счастью, у него не было времени писать о своем президентстве. 23 июля 1885 года в кругу семьи он умер. Твену, как и Джулии Грант, очень помогли мемуары.52

Марк Твен и Генри Джеймс были близкими друзьями Хауэллса, и Грант стал самым маловероятным участником литературного возрождения, вызванного писателями, чьи лучшие произведения появились в среднем возрасте. Твен опубликовал "Гекльберри Финна", Хауэллс - "Восхождение Сайласа Лэпхэма", а Генри Джеймс - "Бостонцев". Все они придерживались натурализма, который представлял собой смелый шаг в сторону от сентиментальной беллетристики. Журнал "Сенчури", который произошел от более старого "Скрибнерс Месяц", издавал Твена серийно,

Хауэллс и Джеймс в 1884 и начале 1885 года. Его редактору, Ричарду Уотсону Гилдеру, было сорок лет, он принадлежал к молодому поколению времен Гражданской войны, и его журнал по размаху и тиражу (около 130 000 экземпляров) в 1880-х годах превзошел "Atlantic Monthly", из которого ушел Хауэллс.53

Грант и Хауэллс сходились и в другом. Последние дни Гранта были посвящены характеру, и они как нельзя лучше совпали с темой романа Хоуэллса "Возвышение Сайласа Лэпхэма". В романе подробно рассказывается о взлете бизнесмена-янки, его падении и моральном искуплении. Это типичная беллетристика Хауэлла, который одновременно внимательно наблюдал за происходящим и при этом готов был скрыть многое из того, что могло бы обеспокоить его соседей и друзей-браминов. В книжном варианте он удалил отрывки, которые некоторые читатели "Сенчури" и его редактор сочли неприемлемыми. В конце концов, Лэпхэм не стал жертвой своих амбиций, поступков и пороков - они были отклонением. У него был характер, и это его спасло. Но в его спасении и заключалась проблема. Хауэллс очень восхищался Львом Толстым, и его восхищение отчасти проистекало из отказа Толстого в "Анне Карениной" искупить или спасти свою одноименную героиню. В "Сайласе Лапэме" Хоуэллс не смог или не захотел этого сделать. В русских романах такие фигуры, как Лэпхем, встречали свою гибель, будучи продуктом собственных недостатков и действий. Лапхэм сбежал, и из-за его побега финал книги не удался. Характер казался лишь предлогом для того, чтобы избежать суровости и трагедий жизни.54

При всей своей приверженности новому, "Century" был также литературным пристанищем для либералов, таких как Уэйн Маквиг (Wayne MacVeagh). Он был одним из ведущих либералов-республиканцев и возглавлял комиссию, которая в 1877 году передала Луизиану демократам. Его деятельность касалась как чернокожего Генри Адамса, которого его комиссия обрекла на гибель и предала, так и патриция Генри Адамса, который был другом Маквиха. Маквиг стал генеральным прокурором Гарфилда и служил вместе с Джеймсом Г. Блейном в кратком кабинете Гарфилда. В мартовском номере "Сенчури" за 1884 год он написал статью "Следующее президентство". С одной стороны, она представляла собой сборник либеральных проповедей. Если посмотреть с другой стороны, то она точно отражала утихающие страсти Гражданской войны. Если посмотреть с другой стороны, то она была глубоко тупой, ошибочно принимая то, что было глазом урагана, за прохождение бури. Но самое главное, Макви, как и другие либералы, неправильно понимал американскую систему управления.55

Маквиг считал, что избиратели апатично относятся к предстоящим выборам, потому что в американской политике не осталось великих проблем, а правительство не имело никакого отношения к их жизни. Муниципальное управление, провозглашал он, - это просто вопрос характера и управления, а значит, нужно забрать его у партий и машин и отдать в руки экспертов. Лишение права голоса вольноотпущенников не вызывало беспокойства, потому что никто не мог всерьез поверить, что "гражданское правительство больших промышленных государств, какими быстро становятся южные штаты, может быть доверено наименее сообразительным из их жителей". В условиях, когда страна якобы решает вопрос о реформе государственной службы, избиратели должны игнорировать партийные платформы и старые лояльности и голосовать, основываясь на прошлой карьере и личных качествах кандидата. В заявлении, которое, казалось, вырвалось из времен ранней республики, он заявил, что президент "не должен добиваться выдвижения и не должен демонстрировать после выдвижения то, что президент Йельского университета Вулси так метко назвал "необычной тревогой" за свое избрание, поскольку у него не должно быть друзей, которых можно наградить, и врагов, которых можно наказать". Он "должен быть не только честным человеком, но и быть причиной честности других".56

Честность была серьезной проблемой. Распознать коррупцию было достаточно просто - она стала национальным спортом, источником веселья и отвращения, - но понять, как с ней бороться, оказалось сложнее. Даже написав одну из самых известных политических сатир эпохи, роман "Демократия", Генри Адамс жаловался, что "самые грубые сатиры на американских сенаторов и политиков не переставали вызывать смех и аплодисменты любой аудитории. Богатые и бедные присоединялись к презрению к своим собственным представителям". Как заметил Адамс, "общество смеялось над собственными неудачами с пустым и бессмысленным смехом". В конце этого периода Марк Твен писал, "что не существует какого-либо ярко выраженного коренного американского преступного класса, кроме Конгресса". Он добавлял: "Политические и коммерческие нравы Соединенных Штатов - это не просто пища для смеха, это целый банкет".57

Когда Маквиг говорил, что нет никаких проблем, кроме честности, он и другие магометане и либералы имели в виду, что нет никаких реальных проблем, кроме реформы государственной службы. Он находил нечестность в политических машинах и патронаже, а не в платном характере самих должностей. Если бы назначение на должности, будь то платные или наемные, можно было отнять у политиков и сделать их предметом экзаменов, то в результате получилась бы эффективная, упорядоченная бюрократия, члены которой имели бы гарантированный срок службы при условии, что они хорошо выполняют свою работу. Как и в случае с золотым стандартом и свободной торговлей, либералы стремились провести одну всеобъемлющую реформу, чтобы создать минимальное, но эффективное и квалифицированное правительство, выведенное из-под прямого контроля выборных должностных лиц. Этой реформой стал Закон Пендлтона о гражданской службе 1883 года.58

Закон Пендлтона пользовался двухпартийной поддержкой. Напряженные выборы 1876 и 1880 годов и перспектива прихода к власти демократов побудили республиканцев согласиться на реформу государственной службы, которая могла бы защитить хотя бы часть их чиновников от немедленного увольнения. В любом случае, система стала громоздкой, требуя времени Конгресса, несмотря на то, что фактический контроль над офисами находился в руках местных аппаратчиков. Убийство Гарфилда сделало давление общественности непреодолимым. Закон Пендлтона создал наемную Комиссию по гражданской службе вместо старой Комиссии по гражданской службе США, которая была упразднена при администрации Гранта. Она должна была разработать экзамены для отбора чиновников на определенные секретные государственные должности. Закон Пендлтона также запрещал взносы от лиц, занимающих должности, тем самым перекрывая один из основных каналов патронажа.59

Результаты оказались не такими, как предполагали реформаторы. Редко какой закон не достигал заявленных целей, создавая при этом целый ряд непредвиденных последствий. Изначально закон Пендлтона затронул лишь относительно небольшое количество "классифицированных" федеральных назначений - около 10 процентов, которые были основаны на заслугах и требовали успешной сдачи экзамена. Однако его действие распространилось довольно быстро. В течение пяти лет после принятия закона половина федеральных назначений

Этот график временных изменений в характере отстранения от должности покровителей в течение четырех периодов показывает минимальный эффект, который оказало законодательство о государственной службе на прекращение системы покровительства. Политических оппонентов по-прежнему снимали с должности, но вместо того, чтобы увольнять, их отпускали по истечении срока действия их комиссионных. Результаты остались прежними. Из Скотта К. Джеймса, "Режимы патронажа и развитие американских партий с "эпохи Джексона" до прогрессивной эры", Британский журнал политических наук 36, № 1 (2006): 10.

За пределами почтового ведомства под действие закона подпадало 80 процентов федеральных назначенцев, хотя только в двадцатом веке они получили статус гражданских служащих. В законе была лазейка, позволявшая начальникам бюро и отделов нанимать кого угодно на должности, превышающие черту прохождения теста. Таким образом, закон передавал политическую, а также социальную власть этим начальникам. Патронаж не исчез - он поселился в новых местах. Штаты не сразу последовали примеру Конгресса; большинство из них начали вводить государственную службу только в двадцатом веке.60

Конечной целью Закона Пендлтона было создание бюрократии, отдельной от партийных правительств, члены которой могли бы беспрерывно занимать свои должности до тех пор, пока они выполняют свои обязанности, однако в конце XIX - начале XX века закон совершенно не справился с этой задачей, за исключением небольших технических и профессиональных ведомств. Вместо этого он создал беспартийный глянец на устойчивой партийной системе. Президенты продолжали заменять членов противоположной партии членами своей собственной; они просто делали это по-другому. После принятия закона Пендлтона число случаев смещения с должности в периоды смены партий заметно не уменьшалось, а иногда даже увеличивалось. До принятия закона Пендлтона новые президенты отстраняли чиновников от должности, как только начинался срок их полномочий; после принятия закона они не прибегали к досрочному прекращению полномочий. Вместо этого они ждали, пока истечет срок полномочий чиновников, а затем заменяли их. Поскольку срок полномочий большинства чиновников составлял четыре года и начинался с началом работы новой администрации, в результате чиновники работали на несколько месяцев дольше, чем они работали бы без закона. Однако президенты могли использовать закон для защиты новых должностей, которые они назначали в конце срока своего правления. Их преемники могли занимать их до истечения срока полномочий назначенца.61

Относительная неэффективность закона расширила сферу его действия. Отказ от переназначения должностных лиц достигал тех же результатов, что и их увольнение. А поскольку закон можно было обратить на реальное усиление защиты некоторых патронажных служащих, не было смысла тратить политический капитал на противодействие закону, который пользовался поддержкой населения. Все больше и больше должностей попадали под действие закона, не меняя картину увольнений по партийным мотивам.62

Закон Пендлтона действительно изменил финансирование политических кампаний. После того как федеральным чиновникам было запрещено делать взносы в политические кампании, основной источник финансирования национальных партий иссяк. Нельзя отрицать коррумпированность старой системы, но обращение к корпоративным и богатым донорам вряд ли можно было назвать поворотом к лучшему.

Закон Пендлтона провалился, но реформаторы начали точечное наступление на более серьезную проблему: управление на основе сборов. Народное неприятие платного управления возникло не из-за враждебности к патронажу, а из-за гнева на коррупцию, фаворитизм и злоупотребление властью. Реформаторы рассматривали законные сборы как неизбежный путь к незаконным сборам и поборам. Чиновники, охотящиеся за сборами, злоупотребляли своим служебным положением и повышали стоимость услуг. Даже если они не были откровенно недобросовестными, они уделяли внимание в основном тем частям своей работы, которые приносили наибольшую прибыль. Лекарство заключалось в том, чтобы заменить плату на зарплату, и усилия, направленные на это, начались задолго до принятия закона Пендлтона и продолжались после него. Реформа проводилась на местном, государственном и федеральном уровнях.63

Борьба с коррупцией и платное управление не привели к созданию эквивалента европейских централизованных иерархических бюрократий, изолированных от воли народа, но изменения в административном законодательстве и практике постепенно привели к увеличению автономии бюрократии. В период с 1862 по 1888 год Конгресс создал столько новых бюро и департаментов, сколько не существовало за всю предыдущую историю страны. Список основных дополнений впечатляет: Министерство сельского хозяйства, созданное в 1862 году и возведенное в ранг кабинета министров в 1889 году; Министерство юстиции (1870); Министерство труда, не имеющее ранга кабинета министров, в 1888 году. Кроме того, существовал Департамент образования (1867), впоследствии упраздненный, а его функции перешли к Министерству внутренних дел. Конгресс укомплектовал эти департаменты и новые бюро наемным персоналом. В период с 1861 по 1891 год население страны удвоилось, но количество людей, занятых в правительстве, увеличилось в четыре раза. Эти департаменты не могли диктовать свои ассигнования, но в целом они контролировали распоряжение средствами, которые выделял им Конгресс.64

Эти новые бюро в конечном счете попали под действие закона Пендлтона, не будучи его продуктом. Они создали внутренние процедуры, которые позволили им функционировать как бюрократии. Они собирали данные, контролировали деятельность, финансируемую государством, и формулировали правила, касающиеся этой деятельности. Они по своему усмотрению расходовали средства, а также разрабатывали правила для реализации широких полномочий, которые простирались от аудита железнодорожных счетов до пресечения распространения заразных болезней животных, таких как техасская лихорадка, и запрета любого вещества, "сделанного в подражание или подобие масла", которое могло угрожать здоровью населения. Споры о пенсиях, земельных претензиях, таможенных пошлинах и многом другом рассматривались в правительственных учреждениях и породили новые категории административного права. Пенсионное бюро не смогло заставить наемных хирургов выносить решения по делам об инвалидности, но ему удалось ужесточить процесс освидетельствования. Все это создало значительную свободу административного усмотрения, которую суды поддержали еще в 1868 году в деле Гейнс против Томпсона (Gaines v. Thompson).65

Почта и Министерство сельского хозяйства США продемонстрировали, что единого пути к бюрократической автономии не существует. Начиная с 1880-х годов, Министерство сельского хозяйства США постепенно превратилось из агентства, существовавшего для распространения семян среди фермеров, в агентство, которое считало себя состоящим из ученых, ответственных не только за

но и для формирования политики на основе этих исследований. Его сила заключалась в опыте и создании сетей, которые обеспечивали квалифицированным бюрократам связи и репутацию, что делало их трудно игнорируемыми. Процесс был неравномерным и сопровождался неудачами. Тем не менее, к 1890-м годам химический отдел изучал и затем атаковал фальсификацию продуктов питания, а лесной отдел и биологическая служба стали уделом ученых, которые выделили для себя полунезависимые области. В 1860-1870-х годах в составе почтового ведомства появилась служба железнодорожной почты, которая добилась значительной профессиональной автономии. В 1890-х годах Почтовое ведомство, опираясь на успех железнодорожной почты, централизовало свою деятельность, создало корпус почтовых инспекторов и начало разрабатывать собственные программы и реформы, самая масштабная из которых - бесплатная доставка в сельской местности - началась в 1896 году. Когда регулирующие законы и этот новый административный потенциал объединились, в результате появилось гораздо более могущественное правительство67.

Макви ошибся с направлением управления, ошибся в том, что на выборах 1884 года вопрос стоял о честности и характере, и, что самое удивительное, ошибся в безразличии общественности. Когда партии выдвинули своих кандидатов и началась предвыборная кампания, казалось, что Маквиг описывает другую страну. К удивлению практически всех (включая Честера А. Артура), Артур оказался, по крайней мере по меркам Позолоченного века, достаточно компетентным президентом. Он подписал закон Пендлтона, зная, что это дает ему прикрытие как реформатору. Он изменил тарифы в рамках компромисса, который привел к созданию "Тарифа Дворняги", и согласился с законами, ограничивающими китайскую иммиграцию. Реформы были скромными. Они были призваны разрядить обстановку, угрожавшую Республиканской партии, и на данный момент, особенно на Западе, им это удалось.

Артур резонно полагал, что его успех в защите республиканцев сделает его кандидатом в президенты от республиканцев, но вместо этого партия выбрала Блейна, все еще лидера полукровок и мастера разбираться в тонкостях американской политики. Он не занимал свой пост с тех пор, как Артур принял его отставку с поста госсекретаря после убийства Гарфилда. О его политических способностях и коррупции Позолоченного века говорит тот факт, что известное и горячее участие Блейна в железнодорожных скандалах 1860-1870-х годов не помешало ему стать кандидатом в президенты. Его ярые враги восприняли отрицание Блейном своей вины как

Вранье, как оно было, и его столь же пылкие друзья приняли его. "Дерзость Джеймса Г. Блейна, его хорошее настроение, ужас перед мятежными бригадирами и презрение к реформаторам, - писал Э. Л. Годкин, - сделали его выдвижение рано или поздно неизбежным". Новая кровь - Генри Кэбот Лодж из Массачусетса, Теодор Рузвельт из Нью-Йорка и Уильям Маккинли из Огайо - присутствовала на съезде республиканцев, но это все еще была Республиканская партия поколений уходящей Гражданской войны. В 1884 году наконец наступил год Блейна. Прилив обнажил обломки последних двадцати лет, и Блейн стал самым крупным среди этих обломков.66

Блейн подтолкнул таких людей, как Маквиг, к демократам, которые выдвинули кандидатуру Гровера Кливленда. Среди его соперников за выдвижение был Стивен Филд. Филд был калифорнийцем и судьей Верховного суда, которого очень ненавидели в Калифорнии. Филд, занимая должность судьи, уже выносил решения по делам, которые в итоге вошли в дело "Округ Санта-Клара против Южной Тихоокеанской железнодорожной компании" (1886). Антимонопольщики считали его глубоко коррумпированным инструментом железных дорог, и у них есть веские основания так считать, но он также был самым влиятельным толкователем Четырнадцатой поправки. Филд привел Четырнадцатую поправку в защиту корпоративной индивидуальности, но в гораздо более ограниченном виде, чем ее толковали последующие суды. Его намерение, по-видимому, состояло в том, чтобы расширить полномочия Верховного суда по пресечению того, что он считал посягательством на свободу, в частности на свободу договора, со стороны правительств штатов. Он не распространял положения о надлежащей правовой процедуре и привилегиях и иммунитетах на корпоративные лица.67

Филд предпочел бы стать президентом, а не судьей Верховного суда, но калифорнийские антимонополисты разрушили его президентские амбиции в 1884 году. Он в свою очередь ненавидел их, считая "аграрными и коммунистическими" и желая "сломить весь связанный капитал, нагрузив его неравным и угнетающим бременем". Решение Верховного суда и последующие интерпретации, или неправильные интерпретации, постановления Филда - дело будущего, но антимонопольщики признавали, что, ослабив различия между корпоративными и физическими лицами, он создал опасную скользкую дорожку. Губернатор Калифорнии Джордж Стоунман возразил, что объединение корпоративных лиц с реальными живыми и дышащими гражданами нелогично и несправедливо. Он утверждал, что штат имеет право проводить различие между "физическим лицом... которое является частью правительства" и "искусственным лицом, которое является лишь созданием правительства".68

Кливленд, человек, славившийся своей честностью, легко оттеснил Филда в сторону, но выборы, которые, как полагал Маквиг, будут основываться на характере, вскоре стали комичными. У Кливленда был, или он признавал, что, скорее всего, мог быть, внебрачный сын. Поначалу он поддерживал ребенка и его мать, но затем договорился об усыновлении мальчика. Это привело к тому, что республиканцы стали скандировать: "Ма, ма, где мой папа?". Демократы воскресили коррумпированные дела Блейна с железными дорогами. Джозеф Пулитцер использовал своих карикатуристов, чтобы неделю за неделей карикатурно изображать Блейна на первой полосе New York World. Когда Маквиг сказал, что нет никаких реальных проблем, кроме честности, он имел в виду совсем другое. Генри Адамс, ненавидевший Блейна, пришел в восторг от этой кампании: "Когда я не злюсь, я не могу ничего делать, кроме как смеяться".69

Большинству либералов было не до смеха. Ужаснувшись кандидатам, они в избытке выплескивали злость друг на друга. Некоторые - например, Хоуэллс, Кинг и Хэй - сохраняли верность республиканцам и были озлоблены на своих друзей (Годкин, Шурц, Маквиг, братья Адамс), которые поддерживали Кливленда. Кларенс Кинг в частном порядке осуждал Адамсов, Генри и Кловера, за то, что они были "привередливыми моралистами", которые навязывали стране "ханжеского невежду". Хауэллс писал, что он проголосовал бы "за человека, обвиненного во взяточничестве", но не стал бы "голосовать за человека, виновного в том, за что общество отправляет женщину в ад". Хауэллс был почти карикатурой на викторианцев в отношении секса; он прятал копии романов Эмиля Золя, чтобы скрыть их от своих детей. Его реакция на Кливленда очень позабавила Марка Твена: "Видеть, как взрослые мужчины, очевидно находящиеся в здравом уме, всерьез оспаривают пригодность холостяка на пост президента из-за того, что он имел частный половой акт с вдовой, давшей на это согласие!"70

Обычно ссоры между либералами мало влияли на национальные выборы, но в 1884 году партии были сбалансированы. Республиканцы были хрупкими и ссорящимися; неспособность защитить чернокожих избирателей Юга подорвала их шансы на общенациональное большинство. Хотя они сохранили плюрализм во всех регионах Севера и Запада, на Юге они потерпели подавляющее поражение. В ключевых северных штатах их перевес был настолько мал, что они были уязвимы в случае дезертирства или снижения явки. В 1884 году даже либеральная интеллигенция имела значение, особенно в Нью-Йорке.71

Одобрение президентом Артуром и республиканцами антикитайского законодательства помогло вернуть Калифорнию и Неваду под контроль партии. Удержание Запада позволило республиканцам сохранить большинство в Сенате, в то время как удержание демократами Юга обеспечило им контроль над Палатой представителей. Президентские выборы свелись бы к выборам в Нью-Джерси, Коннектикуте, Индиане и Нью-Йорке. Обе партии провели последние полноценные общенациональные кампании "на ура", которые были направлены не столько на решение проблем, сколько на стимулирование партийной, этнической, секционной и религиозной лояльности и обеспечение явки. В конечном счете выборы выиграл бы кандидат, победивший в Нью-Йорке.72

Республиканцы были уязвимы в Нью-Йорке, и Блейн изначально культивировал ирландские голоса, зная, что отрыв даже небольшого числа ирландцев-католиков может сыграть решающую роль в выборах. Непростые отношения Кливленда с Таммани, которые расположили к нему либералов, делали это возможным, но честный Джон Келли не собирался отрезать себе нос назло. Отправка Кливленда в Вашингтон была предпочтительнее, чем его пребывание в Олбани. В поддержку Кливленда Годкин, который к 1884 году также редактировал New York Post, применил тактику, использованную против Грили в 1872 году. Блейн за свою долгую карьеру сделал множество противоречивых заявлений по многим вопросам. Годкин решил печатать их в соседних колонках.73

Блейн, при всем своем культивировании ирландцев, пострадал от невнимательности, когда на встрече с протестантским духовенством пропустил мимо ушей обличение демократов как партии "рома, романизма и мятежа". Демократы ухватились за это. Блейн не оказал себе никакой услуги, посетив в тот же день ужин в ресторане Delmonico's со своими сторонниками-миллионерами, включая обычно затворника Джея Гулда. Пулитцер, который сам был миллионером, украсил первую полосу "Уорлд" карикатурой "Королевский пир Белшаззара Блейна и денежных королей". На переднем плане бедная семья умоляла о помощи.

Карикатура Уолта Макдугалла "Королевский пир Белшаззара Блейна и денежных королей" появилась в журнале Джозефа Пулитцера New York World 30 октября 1884 года. Она высмеивала кандидата в президенты от республиканцев Джеймса Г. Блейна за посещение пышного банкета с плутократами в знаменитом нью-йоркском ресторане Delmonico's. Бедная семья выпрашивает объедки. Библиотека и музей карикатур Билли Айрленда при Университете штата Огайо.

еда. "Почитание мамоны", - гласил заголовок. Пулитцер назвал ведущих людей на банкете - Гулд, Карнеги, Джон Джейкоб Астор,

Чонси Депью, Г. М. Флаглер, Д. О. Миллс, Сайрус Филд и

Уолл-стрит, нью-йоркские и калифорнийские банки, монополия и неравенство. Они были правящими фигурами американских финансов и корпоративного капитализма.74

Меню, ставшее предвыборным документом, распространенным демократами, на самом деле было относительно сдержанным для Delmonico's, и уж точно менее экстравагантным, чем обед для кандидата от демократов Уинфилда Скотта Хэнкока в 1880 году. Американская кухня больше не оскорбляла, как сообщали европейцы в начале века, все чувства, кроме слуха. По крайней мере, в Нью-Йорке американцы были готовы попробовать разные кухни, но повара ресторана Delmonico's не просто привезли французскую кухню в Соединенные Штаты, они приправили ее американскими излишествами. Банкет Блейна неустанно продолжался от устриц, через супы из морепродуктов, закуски, три вида рыбы, говядину, шербет, птицу и десерты. Это было, конечно, сдержанно по сравнению с искусственными озерами и плавающими лебедями, которые иногда украшали светские ужины в ресторане. Даже посетители выглядели по-птичьи: женщины, украшенные перьями, и мужчины в смокингах были похожи на пингвинов, курящих сигары.75

Блюдо перед десертом запечатлело эпоху. Ортолан - это маленькая птичка, похожая на зяблика. Певчие птицы весят меньше унции, но если их посадить в беспросветную клетку, они будут наедаться просом, виноградом и инжиром, увеличиваясь в размерах до четырех унций жира. Повара топили их в арманьяке, запекали и сжигали в огне. Обедающие ели их целиком, с внутренностями.76

Кливленд победил в Нью-Йорке с перевесом менее чем в тысячу голосов, а вместе с ним и на выборах. Перевес был настолько незначительным, что аналитики могли с полным основанием приписать его поражение любой из нескольких причин - или всем вместе. Это мог быть Конклинг, который отказался вести кампанию за Блейна, заявив, что, хотя он и был адвокатом, он не "занимается преступной практикой". В 1880 году округ Онейда, где проживали избиратели Конклинга, имел республиканское большинство в две тысячи голосов. В 1884 году он отдал предпочтение Кливленду. Но это могли быть карикатуры Пулитцера или отчуждение республиканцев от нью-йоркских католиков. Демократы впервые со времен Гражданской войны контролировали Белый дом.77

Хоуэллс считал, что с победой Кливленда "великий цикл подошел к концу; правление лучших в политике на протяжении четверти века закончилось. Теперь мы снова будем иметь худших". Это было удивительное мнение, как с точки зрения оценки последних двадцати лет, так и с точки зрения предсказания того, что замена президента-демократа на ряд в основном неэффективных президентов-республиканцев при продолжающемся разделенном Конгрессе равносильна трансформационным изменениям. "Лучшим" в Республиканской партии было ее упорство в защите прав освобожденных, но Блейн отказался сделать репрессии на Юге вопросом предвыборной кампании. Он сделал это только после своего поражения. "Ход дел на Юге, - заявил он, - уничтожил политическую власть более чем шести миллионов американских граждан и передал ее с помощью насилия другим". Это, конечно, правда, но это не та почва, на которой боролись республиканцы.78

Кливленд был плохо подготовлен к работе в Белом доме. Гораций Уайт, который переехал из Чикаго и был редактором New York Evening Post, взял у него интервью и нашел его понимание национальных вопросов "крайне слабым". Чарльз Нордхофф из "Нью-Йорк Трибьюн" считал, что он был "удивительно невежественен в федеральных вопросах и политике". Расплывчатые обещания хорошего правительства привели его к власти, но ему придется превратить обещания в политику, и, как писал Нордхофф, ему "придется нелегко".79

Гровер Кливленд был либералом, избранным при поддержке республиканцев-магнатов, и его избрание заставило либерализм казаться гораздо более энергичным, чем он был на самом деле. На заводах и в городах страны либерализм выглядел антикварным и практически бессвязным, но в Вашингтоне он все еще сохранял жизнь. Кливленд выступал за экономию, честность, эффективность, золотой стандарт и снижение тарифов. Он рассматривал Запад как надежду на свободный труд и обещал обеспечить его резервирование для настоящих поселенцев, а индейцев поставить на путь "образования и цивилизации... с целью получения ими окончательного гражданства". Он обещал защитить "освобожденных в их правах" - обещание, которое успокоило Фредерика Дугласа, но к 1880-м годам все обещания демократов в отношении освобожденных оказались пустыми. До конца века ни один демократ не проголосовал за законопроект о гражданских правах. Кливленд считал чернокожих, особенно южан, ленивыми и нерасторопными.80

В 1884 году Хауэллс проголосовал за Блейна - неловкое голосование для человека, столь преданного своему характеру. Политика Хауэллса все еще отходила на второй план по сравнению с его писательством и критикой, а писательство и критика, как он опасался, отходили на второй план по сравнению с его рвением заработать деньги, необходимые для содержания дома в Бэк-Бей рядом с Оливером Уэнделлом Холмсом-старшим; его желанием финансировать дебют своей больной дочери Уинни в бостонском обществе; и его потребностью помочь своему стареющему отцу. Его представления о том, чем должна заниматься литература, становились все более ясными. Он согласился со своим другом Генри Джеймсом в том, что главная цель романа - отображать жизнь. Хауэллс превозносил "простую обнаженную человечность" в художественной литературе, но Джеймс отмечал ограниченность Хауэллса. Его любовь к "обыденным, непосредственным, привычным и вульгарным элементам жизни" не позволяла ему в полной мере воспринимать "удивительное и несочетаемое". Он чувствовал себя наиболее комфортно в "умеренной, оптимистичной, домашней и демократичной".81

Но Хоуэллс становился человеком, который, по его собственным словам, "не хочет и не может продолжать делать то, что уже было сделано". В 1886 году он опубликовал "Зарядку для министра" и был поражен тем, как быстро его критики перешли на "джентльменскую почву", нападая на него за то, что он пишет о простых людях с обычной жизнью. Как он писал Генри Джеймсу, они упрекали его "за то, что он ввел их в низкую компанию". Он воспринял это как ответ на его "откровенность в отношении нашей цивилизации", то есть на то, на что Джеймс сомневался, способен ли Хауэллс. Нападки, которые, по мнению Хоуэллса, приближались к личной диффамации, продемонстрировали, как легко шокировать газетных обозревателей и благовоспитанных читателей. Он воспринял это как свидетельство того, что "очень, очень мало культуры и элегантности, которыми покрыли себя наши утонченные люди, похоже, ожесточили их сердца против простого народа: они, кажется, презирают и ненавидят его". Хоуэллс критиковал либеральный культурный проект, который закрепил в качестве джентльменства и хорошего вкуса ту самую посредственность и самодовольство, которые он должен был вытеснить.82

Хауэллс нанес сильный удар по романтике, деликатности и возвышенности проекта джентльмена и презирал его отказ иметь дело с реалиями, с которыми сталкивалась нация. Его меняющаяся политика стала частью его литературной критики. В январе 1886 года он начал вести ежемесячную колонку "Исследование редактора" для Harper's Weekly. Журнал хорошо платил ему за это. Он поздно начал читать Льва Толстого и Федора Достоевского, но теперь стал их американским защитником и ярым приверженцем литературного реализма, который они представляли. В его похвале "Анне Карениной" Толстого заключено его евангелие: "Читая дальше, вы говорите не "Это похоже на жизнь", а "Это и есть жизнь". "Целью романа было "Истинное". Но Толстой, писал он в частном порядке, сделал так, что у Хауэллса "испортилось все удовольствие от обладания". Толстой жил по неизменному христианскому нравственному закону. Он показал Хоуэллсу "полный эгоизм и недостаточность моей прошлой жизни", но тот не мог понять, как толстовское решение - простая жизнь в деревне среди крестьян - помогло, "кроме того, что оно делает всех одинаково бедными и избавляет от угрызений совести".83

Хоуэллсу исполнялось пятьдесят, и это казалось ему старостью. Он уже не "планировал так много", как раньше. Его сестра только что умерла от малярии, а дочь Уинни, жившая с неврастенией, которую врачи не могли ни расшифровать, ни вылечить, металась между надеждой на улучшение и душераздирающим упадком. Он возлагал большие надежды на двух других своих детей, но жизнь уже не казалась ему такой радужной и многообещающей, как раньше.84

W. D. Howells to Victoria Howells, Apr. 10, 1881, in William Dean Howells, Selected Letters, ed. George Warren Arms (Boston: Twayne, 1979), 2: 278-79; Candice Millard, Destiny of the Republic: A Tale of Madness, Medicine, and the Murder of a President (New York: Doubleday, 2011), 79-84, 108-12; Ari Hoogenboom, Outlawing the Spoils: A History of the Civil Service Reform Movmeent 1865-1883 (Urbana: University of Illinois Press, 1968), 203-8.

Миллард, 91-97, 104-8, 113-24.

Там же, 125-32.

Там же, 150-52.

Там же, 14-17, 138, 140, 156-62, 176-77, 186-90.

Millard, 164-69; W. D. Howells to W. C. Howells, July 3, 1881, in Howells, Selected Letters, 2: 287; David M. Jordan, Roscoe Conkling of New York: Voice in the Senate (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1971), 393-409.

Эдвард Чалфант, Лучше во тьме: A Biography of Henry Adams: His Second Life, 1862-1891 (Hamden, CT: Archon Books, 1994), 426-28; Millard, 195-96, 204-5, 212-14, 224-29, 238-46.

Горацио Алджер, "От мальчика с канала до президента, или Мальчишество и юность Джеймса А. Гарфилда" (Бостон: DeWolfe, Fiske & Co., 1881), 297, 307-8.

W. D. Howells to Edmund Gosse, Dec. 9, 1883, in Howells, Selected Letters, 3: 85-86.

W. D. Howells to W. C. Howells, July 21, 1878, in ibid., 2: 203.

Уильям Дин Хауэллс, "Полицейский отчет", Atlantic Monthly 49 (январь 1882): 1-17.

Я получаю полезную информацию от Вайнштейна, не разделяя его энтузиазма по поводу Спенсера и не реабилитируя его. Дэвид Вайнштейн, "Герберт Спенсер", в Стэнфордской энциклопедии философии, изд. Edward N. Zalta (Stanford, CA: Stanford University Press, 2012); T. J. Jackson Lears, No Place of Grace: Antimoderism and the Transformation of American Culture, 1880-1920 (New York: Pantheon Books, 1981), 20-22.

Richard Hofstadter, Social Darwinism in American Thought (Boston: Beacon Press, 1992), 31-50; для экскурсии: Barry Werth, Banquet at Delmonico's: Great Minds, the Gilded Age, and the Triumph of Evolution in America (New York: Random House, 2009), 279-81; Ronald L. Numbers, Darwinism Comes to America (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998), 69; Lears, 20-23, 52.

Harold C. Livesay, Andrew Carnegie and the Rise of Big Business (Boston: Little, Brown, 1975); Werth, xix-xxx, 259-62, цитата xxv.

Уильям Джеймс, "Великие люди, великие мысли и окружающая среда", Atlantic Monthly (октябрь 1880 г.): 441-59.

Там же.

Джеффри П. Склански, Экономика души: Market Society and Selfhood in American Thought, 1820-1920 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2002), 140-51.

Джон Спенсер Кларк, Жизнь и письма Джона Фиска, том 2 (Бостон и Нью-Йорк: Houghton Mifflin, 1917), 109-10; Livesay, 148-52.

Nancy Cohen, The Reconstruction of American Liberalism, 1865-1914 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2002), 148-52; Brian Balogh, A Government out of Sight: The Mystery of National Authority in Nineteenth-Century America (Cambridge: Cambridge University Press, 2009), 311-12; Sklansky, 112-13, 118-19, 124-27, 130-31.

Склански, 112-13.

Марта А. Сандвайс, "Странный проход": A Gilded Age Tale of Love and Deception across the Color Line (New York: Penguin Press, 2009), 111; J. Hay to W. D. Howells, Mar. 26, 1883, in John Hay, John Hay-Howells Letters: The Correspondence of John Milton Hay and William Dean Howells, 1861-1905, ed. William Dean Howells, George Monteiro, and Brenda Murphy (Boston: Twayne, 1980), 68-69; Kenneth Schuyler Lynn, William Dean Howells; an American Life (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1971), 268-72.

Дэниел Т. Роджерс, Атлантические переходы: Social Politics in a Progressive Age (Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 1998), 62-63, 77-78, 82-84, 88-91; David G. McCullough, The Greater Journey: Americans in Paris (New York: Simon & Schuster, 2011); Roseanne Currarino, The Labor Question in America: Economic Democracy in the Gilded Age (Urbana: University of Illinois Press, 2011), 63-66.

Роджерс, 88-90, 95-98.

Ibid., 97-99; Benjamin G. Rader, "Richard T. Ely: Lay Spokesman for the Social Gospel", Journal of American History 53, no. 1 (1966): 61-74.

James Livingston, Pragmatism and the Political Economy of Cultural Revolution, 1850-1940 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1994), 53-54; Cohen, 159-60. О более широкой международной реформе - Thomas Bender, A Nation among Nations: Место Америки в мировой истории (Нью-Йорк: Hill and Wang, 2006), 246-54.

Rader, 64; James T. Kloppenberg, Uncertain Victory: Social Democracy and Progressivism in European and American Thought, 1870-1920 (New York: Oxford University Press, 1986), 250-51, 265; Charles Howard Hopkins, The Rise of the Social Gospel in American Protestantism, 1865-1915 (New Haven, CT: Yale Universiy Press, 1940), 68-69; Rodgers, 98-99.

Роджерс, 98-101.

Дональд Седрик Уайт, Социальное Евангелие: Религия и реформа в меняющейся Америке, ред. Charles Howard Hopkins (Philadelphia: Temple University Press, 1976), 26-30; Hopkins, The Rise of the Social Gospel in American Protestantism, 77-78, 171-83; Kloppenberg, 283; Rader, 65-67.

Генри Джордж, "Прогресс и бедность" (Нью-Йорк: Фонд Роберта Шалкенбаха, 1942, изд. 1879 г.), 3, 5, 6.

Там же, 194.

Ibid., 91, 99-100, 480-81; Sklansky, 112-16, 119-24; Tamara Venit Shelton, A Squatter's Republic: Land and the Politics of Monopoly in California and the Nation, 1850-1900 (Berkeley: University of California Press, 2013), 75-76, 88-96; самое последнее исследование о Джордже см. в Edward T. O'Donnell, Henry George and the Crisis of Inequality: Progress and Poverty in the Gilded Age (New York: Columbia University Press, 2015), особенно 42-63; Edward J. Rose, Henry George (New York: Twayne, 1968), 63,

65-73.

Кристофер Уильям Ингленд, "Земля и свобода: Henry George, the Single Tax Movement, and the Origins of 20th Century Liberalism" (Ph.D. diss., Georgetown University, 2015), 8, 64, 76-77; John L. Thomas, Alternative America: Henry George, Edward Bellamy, Henry Demarest Lloyd and the Adversary Tradition (Cambridge, MA: Belknap Press, 1983), 58-82, 102-30, 173-201; Sklansky, 123-24; Shelton, 100-101; George, Progress and Poverty 162, 198.

Англия, 3-4; Джордж, Прогресс и бедность, 188-89, 191-93; Роуз, 75.

Томас Пикетти, Капитал в двадцать первом веке, перевод. Arthur Goldhammer (Cambridge, MA: Belknap Press, Harvard University Press, 2014), 46-47, 116-17, 160.

Sklansky, 115-16; George, Progress and Poverty 190, 328-29, 347, 405-6, 413-14, 425, 438-40.

Англия, 3-5, 25-29; Склански, 115-16; Джордж, Прогресс и бедность, 405-6, 413-14,

425, 4з8-4о, 447-53.

Дэвид Томас Брундадж, Ирландские националисты в Америке: The Politics of Exile, 1798- 1998 (New York: Oxford University Press, 2016), 114-16, 125-26; George, Progress and Poverty 106, 110.

Англия, 71; Джордж, Прогресс и бедность, 77, 390-91, 455-56, 495, 507-8, 514, 517, 551.

Джордж, Прогресс и бедность, 528, 533.

Герберт Г. Гутман, "Работа, культура и общество в индустриализирующейся Америке, 1815-1919", Американское историческое обозрение 78, нет. 3 (1973): 568.

Джордж, Прогресс и бедность 545.

Там же, 212, 243, 250.

Rose, 85; Hillel Steiner, "Land, Liberty, and the Early Herbert Spencer," in Herbert Spencer: Critical Assessments, ed. John Offer (London: Taylor & Francis, 2000), 4: 210-14; Sklansky, 105-36.

W. D. Howells to Anne H. Frechette, Aug. 14, 1881, in Howells, Selected Letters, 2: 293. Lynn, 252; Charlotte Perkins Gilman, "The Yellow Wall-Paper" by Charlotte Perkins Gilman: A Dual-Text Critical Edition, ed. Shawn St. Jean (Athens: Ohio University Press, 2006), 90; Lears, 50; Charlotte Perkins Gilman, The Living of Charlotte Perkins Gilman: An Autobiography (Madison: University of Wisconsin Press, 1990, ориг. изд. 1935), 90.

Gilman, The Living of Charlotte Perkins Gilman, 95; Lears, 48-50.

Ливингстон, 134-37.

Уильям Александер, Уильям Дин Хауэллс, реалист и гуманист (Нью-Йорк: Б. Франклин, 1981), 31-44.

Сьюзи Пак, Джентльмены банкиры: The World of J. P. Morgan (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013), 1-16; R. White, 102-3, 166-17; Sven Beckert, The Monied Metropolis: New York City and the Consolidation of the American Bourgeoisie, 1850-1896 (Cambridge, MA: Cambridge University Press, 2001), 237-72.

W. D. Howells to W. C. Howells, Nov. 4, 1883, in Howells, Selected Letters, 3: 80, 81.

Geoffrey C. Ward, A Disposition to Be Rich: How a Small-Town Pastor's Son Ruined an American President, Brought on Wall Street Crash, and Made Himself the Best Hated Man in the United States (New York: Knopf, 2012), 146-69.

R. White, 479; Ward, 168-223, 169-71.

Уильям С. Макфили, Грант: A Biography (New York: Norton, 1981), 495-517; Ron Powers, Mark Twain: A Life (New York: Free Press, 2005), 500-504.

Powers, 486-87.

Alexander, 34-44; "Исследование редактора", апрель 1886 г., в William Dean Howells, Editor's Study, ed. James W. Simpson (Troy, NY: Whitston, 1983), 16-20; William Dean Howells, The Rise of Silas Lapham (New York: Signet, 1963, ориг. издание 1885 г.).

Chalfant, 478-79; Wayne MacVeagh, "The Next Presidency," The Century 27, no. 5 (1884): 670-77.

Chalfant, 478-79; MacVeagh, 670-77.

Генри Адамс, Образование Генри Адамса: An Autobiography (New York: Heritage Press, 1942, orig. ed. 1918), 253-54; Mark Twain, Following the Equator, a Journey around the World (New York: Harper & Bros., 1906), 98; Twain, Mark Twain in Eruption: Hitherto Unpublished Pages About Men and Events, ed. Bernard Augustine De Voto, 3rd ed. (New York: Harper, 1940), 81.

Джерри Л. Мэшоу, Создание административной конституции: The Lost One Hundred Years of American Administrative Law (New Haven, CT: Yale University Press, 2012), 236-38.

Рональд Н. Джонсон, Система федеральной гражданской службы и проблема бюрократии: Экономика и политика институциональных изменений, ред. Gary D. Libecap (Chicago: University of Chicago Press, 1994), 12-29; диаграммы "Удаления по годам" и "Типы удалений" в Scott C. James, "Patronage Regimes and American Party Development from 'the Age of Jackson' to the Progressive Era", British Journal of Political Science 36 (2006), 39-60; Mashaw, 238-40; "Federal Administration and Administrative Law in the Gilded Age", Yale Law Journal 119, no. 7 (2010): 1389-92; "Стенограмма закона Пендлтона: Акт о регулировании и совершенствовании гражданской службы Соединенных Штатов", изд. Национальное управление архивов и документации (1883), https://www .ourdocuments.gov/doc.php?doc=48; Ari Hoogenboom, Outlawing the Spoils: A History of the Civil Service Reform Movement 1865-1883 (Urbana: University of Illinois Press, 1968), 236-52.

Nicholas R. Parrillo, Against the Profit Motive: The Salary Revolution in American Government, 1780-1940 (New Haven, CT: Yale University Press, 2013), 379 n. 24.

Мэшоу, "Федеральная администрация и административное право в позолоченную эпоху", Йельский юридический журнал, 119 (2010): 1389-92; Mashaw, Creating the Administrative Constitution, 239-40; диаграммы "Удаления по годам" и "Типы удалений" в James, 48-50; Daniel P. Carpenter, The Forging of Bureaucratic Autonomy: Reputations, Networks, and Policy Innovation in Executive Agencies, 1862-1928 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2001), 95; Johnson, 12-29.

Johnson, 12-29; Mashaw, "Федеральная администрация и административное право в позолоченную эпоху", 1389-92; James, 39-60.

Parrillo, 18, 117, 183-294.

Mashaw, Creating the Administrative Constitution, 232-33, 240, 256-77; Mashaw, "Federal Administration and Administrative Law in the Gilded Age", 1375-78, 1395- 97, 1459; Peter Zavodnyik, The Rise of the Federal Colossus: The Growth of Federal Power from Lincoln to F.D.R. (Santa Barbara, CA: Praeger, 2011), 147, 321, Balogh, 314.

Mashaw, Creating the Administrative Constitution, 240-44, 254-55; Mashaw, "Federal Administration and Administrative Law in the Gilded Age", 1398-99,

1416-17, 1430-39.

George H. Mayer, The Republican Party, 1854-1964 (New York: Oxford University Press, 1964), 207-9; Lewis L. Gould, Grand Old Party: A History of the Republicans (New York: Random House, 2003), 99-100.

Рут Блох и Наоми Р. Ламоро, "Корпорации и Четырнадцатая поправка", статья в распоряжении автора, 9-10; Пол Кенс, Justice Stephen Field: Shaping Liberty from the Gold Rush to the Gilded Age (Lawrence: University Press of Kansas, 1997), 242-46.

Kens, 242-46; R. Hal Williams, Democratic Party and California Politics, 1880-1896 (Stanford, CA: Stanford University Press, 1973), 31-41.

Чарльз В. Калхун, Победа меньшинства: Gilded Age Politics and the Front Porch Campaign of 1888 (Lawrence: University Press of Kansas, 2008), 23-24; Chalfant, 483-84.

Chalfant, 484; Hay to Howells, Sep., 16, 1884, in Hay, John Hay-Howells Letters, 82; Lynn, 278-79; W. D. Howells to Thomas Perry, Aug. 15, 1884, W. D. Howells to W. C. Howells, Nov. 9, 1884, in Howells, Selected Letters, 3: 107-8, 113.

Paul Kleppner, The Third Electoral System, 1853-1892: Parties, Voters, and Political Cultures (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1979), 298-99; в 1884 году, однако, Блейн добился убедительных результатов в Западной Виргинии, Виргинии и Теннесси; Charles W. Calhoun, Conceiving a New Republic: The Republican Party and the Southern Question, 1869-1900 (Lawrence: University Press of Kansas, 2006), 207; Mayer, 211.

Daniel Klinghard, The Nationalization of American Political Parties, 1880-1896 (Cambridge: Cambridge University Press, 2010), 49-57; Mayer, 209-10.

Mayer, 208-12; Chalfant, 479, 483-84; Steven K. Green, The Second Disestablishment: Church and State in Nineteenth-Century America (New York: Oxford University Press, 2010), 296; Mark W. Summers, Party Games: Getting, Keeping, and Using Power in Gilded Age Politics (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2004), 205-6.

"Царский пир Белшаззара", New York World, 31 октября 1884 г.; Mayer, 211-12.

Харви А. Левенштейн, Революция за столом: The Transformation of the American Diet (New York: Oxford University Press, 1988), 11-12, 14.

"Ортоланы", в "Американском меню", http://www.theamericanmenu.com/2012/03/ ortolans.html.

Джордан, 420-21; Калхун, 207.

W. D. Howells to W. C. Howells, Nov. 9, 1884, in Howells, Selected Letters, 3: 113; Lynn, 278-79; Chalfant, 484; Calhoun, Conceiving a New Republic; 203-8.

Калхун, Победа меньшинства, 32.

Ричард Э. Уэлч, Президентство Гровера Кливленда (Лоуренс: Издательство Канзасского университета, 1988), 48, 66-69.

W. D. Howells to John Hay, July 30, 1883, W. D. Howells to W. C. Howells, Nov. 4, 1883, W. D. Howells to E. W. Howe, Apr. 4, 1884, W. D. Howells to J. W. De Forest, Sep. 2, 1887, in Howells, Selected Letters, 3: 74-75, footnote 5, 80-81, 96, 195; Alexander, 61-62.

Livingston, 134-37; W. D. Howells to H. James, Dec. 25. 1886, W. D. Howells to George Curtis, Feb. 27, 1887, in Howells, Selected Letters, 3: 174, 183.

"Изучение редактора", апрель 1886 г., в "Изучении редактора", 16-20; У. Д. Хауэллс - У. К. Хауэллсу, 17 апреля 1887 г., в "Избранных письмах", 3: 186.

W. D. Howells to H. James, Dec. 25. 1886, in ibid., 3: 174-76.

13.

Умереть ради прогресса

Американцы XIX века были больным народом. Снижение практически всех показателей физического благополучия лежало в основе в основном городского экологического кризиса Позолоченного века, который люди осознавали, но не могли ни назвать, ни полностью понять. По самым основным стандартам - продолжительность жизни, уровень младенческой смертности и рост, отражающий здоровье и питание детей, - американская жизнь становилась все хуже на протяжении XIX века. Хотя экономисты настаивают на том, что реальная заработная плата росла на протяжении большей части Позолоченного века, люди, которые праздновали свой прогресс, на самом деле шли назад - становились короче и умирали раньше - вплоть до 1890-х годов. Реальные улучшения наступили в основном в двадцатом веке.1

Кризис начался задолго до Гражданской войны и поначалу затронул как сельских, так и городских американцев; в конце XIX века он совпал с ростом урбанизации. В Позолоченный век жители большинства сельских районов за пределами Юга были сравнительно здоровее и жили дольше, но в городах кризис усилился, превратившись в подобие войны с чередой эпидемических нашествий и вспышек, а также с ежегодной непрерывной резней, которая особенно тяжело сказывалась на младенцах и детях. Болезни передавались по воздуху, в воде и через насекомых. Потери были не просто древними и предсказуемыми. Это было падение по сравнению с прежними американскими стандартами, которые ухудшались по сравнению с Великобританией и Францией, немного лучше по одним критериям и хуже по другим.2

478 РЕСПУБЛИКА, ЗА КОТОРОЙ ОСТАЕТСЯ, продолжительность жизни и средний рост

70 лет (мальчики в США, исторические измерения) - 180 см

Из книги Dora L. Costa, "Health and the Economy in the United States from 1750 to the Present," Journal of Economic Literature 53, no. 3 (2015): 507-13.

Если бы экономический рост напрямую приводил к росту благосостояния, кризиса не должно было бы быть. Согласно грубой экономической логике, здоровье в значительной степени зависит от достаточного питания и жилья, которые зависят от дохода. По мере роста благосостояния здоровье и благосостояние также должны расти. Люди должны жить дольше, становиться крупнее и сильнее, и больше их детей должны доживать до зрелого возраста. На протяжении большей части XIX века, несмотря на растущий доход на душу населения, в США этого не происходило.3

Три основных показателя свидетельствуют о бедствиях, которые обрушились как на людей, так и на их окружение: средняя продолжительность жизни при рождении, среднее количество лет, оставшихся человеку, достигшему десяти и двадцати лет, и показатели роста взрослого человека. Все они имели тенденцию к ухудшению. Эти изменения были не просто результатом въезда в страну более низкорослых и больных иммигрантов. Ученые получили основные данные о росте из источников, которые измеряли только коренных жителей.4

Средняя продолжительность жизни белого человека падала с 1790-х годов до последнего десятилетия XIX века. Небольшой подъем в середине века оказался мимолетным; не было уверенности и в том, что меньший подъем в 1890 году будет постоянным. Явная тенденция к увеличению продолжительности жизни белых мужчин не прослеживалась до начала века. Пройдет немало времени в двадцатом веке, прежде чем белые американцы достигнут средней продолжительности жизни мужчин Новой Англии конца восемнадцатого века. Чернокожие мужчины значительно отставали. В итоге средний белый десятилетний американский мальчик в 1880 году, родившийся в начале Позолоченного века и переживший его, мог рассчитывать умереть в возрасте сорока восьми лет. Его рост составлял бы 5 футов 5 дюймов. Он был бы ниже ростом и прожил бы более короткую жизнь, чем его предшественники времен революции.5

Десятилетние дети в 1880 году были одними из счастливчиков, поскольку они пережили раннее детство, которое было самым опасным. В Позолоченный век средняя продолжительность жизни американцев при рождении была короче, чем в двадцать лет, потому что в раннем детстве умирало так много детей, что человеку, достигшему двадцати лет, оставалось жить в среднем больше лет, чем среднему ребенку при рождении. Младенческая смертность ухудшилась после 1880 года во многих городах. В Питтсбурге она выросла с 17,1 % в 1875 году до 20,3 % в 1900 году. В период с 1850 по 1890 год шансы белого американского ребенка умереть в возрасте до пяти лет часто составляли от 25 до 30 %. В 1880 году произошел резкий скачок вверх, и к 1890 году этот показатель упал примерно до 20 %. Существующие данные по чернокожим детям показывают, что они умирали в гораздо большем количестве, чем белые в аналогичных ситуациях. Даже в Массачусетсе, который был здоровее большинства регионов и вел лучшую статистику, уровень детской смертности в 1857 году составил 118 на 1000 человек, и этот показатель был превышен каждый год, кроме 1858, вплоть до 1912 года, достигнув максимума в 194 в 1872 году. Драматическое снижение детской смертности ожидало двадцатый век.6

Наибольшую роль в кризисе сыграли болезни, но с течением времени ведущие убийцы менялись. Большую часть века великим разрушителем был туберкулез. До Гражданской войны туберкулез был известен как чахотка, что объясняется тем, как медленно болезнь разъедала тело жертвы. До Гражданской войны от нее умирал каждый пятый человек, но к 1880-м годам смертность от чахотки начала снижаться, возможно, потому, что бактерии, вызывающие болезнь, мутировали в менее смертоносные формы. Затем в 1882 году Роберт Кох открыл причину чахотки: туберкулезную палочку. Врачи переименовали болезнь в туберкулез. Открытие Коха не привело к созданию лекарства, но оно показало, как передается болезнь, какие условия способствуют ее выживанию и как ее предотвратить.7

Когда туберкулез пошел на убыль, самыми смертоносными стали болезни, передающиеся через воду и насекомых. Малярия была эндемична на Среднем Западе, а эпидемии желтой лихорадки охватили южные побережья, продвигаясь по Атлантическому побережью и долине Миссисипи. Неоднократно вспыхивали эпидемии холеры, распространявшиеся через зараженную воду. Бактериальные заболевания, такие как дизентерия и другие диарейные болезни, были менее впечатляющими, но более постоянными убийцами.8

Кризис коснулся не только смертности; экономика росла, но американцы сокращались. Данные о росте в основном касаются белых мужчин, родившихся на родине, что исключает искажения, связанные с прибытием иммигрантов, которые, возможно, были ниже ростом. Эти цифры позволили разгадать так называемую "загадку антибеллума": почему средний рост мужчин снизился примерно на дюйм с 1830 по 1870 год, несмотря на рост реального ВВП на душу населения на 1,2 процента за тот же период. Снижение роста среди мужчин, родившихся в Америке, достигло своего апогея в 1880-х годах. Поскольку рост зависит от питания и состояния здоровья в раннем детстве, в этом, скорее всего, виноваты болезни, плохое питание или и то, и другое.9

Последний набор цифр указывает на дифференцированное воздействие того, что стало причиной снижения благосостояния. Сравнение цифр, полученных из паспортных данных, с данными по населению в целом показывает, что владельцы паспортов были неизменно выше, чем население в целом. Поскольку паспорта выдавались преимущественно представителям среднего и высшего классов, похоже, что они, как и аристократы в европейских записях, были в значительной степени освобождены от условий, способствовавших снижению роста и продолжительности жизни. При дальнейшей сортировке цифр для выявления различий между сельскими и городскими владельцами паспортов выяснилось, что за пределами городов они имели большее преимущество в росте.10

После 1870 года уровень смертности в сельской местности начал повышаться, причем в большей степени на Севере, чем на Юге, и среди белых, а не черных, но в городах улучшения еще не наступили. Как резюмировал данные экономический историк Роберт Гордон, "до 1870 года не было улучшения ни в уровне смертности, ни в продолжительности жизни, и в большинстве рядов данных не было улучшения до 1890 года". Для чернокожего населения и городских жителей, особенно бедных и иммигрантов, кризисы продолжались и в двадцатом веке. Это была страна, которую описал Генри Джордж и которую он узнал воочию в Нью-Йорке в 1880-х годах: страна всепроникающей бедности в разгар прогресса. Это опровергало представление о Соединенных Штатах как о стране добрых бедняков. То, что могло быть правдой в преимущественно сельских Соединенных Штатах, уже не соответствовало действительности в быстро урбанизирующейся стране.11

Американцы знали, что окружающая их среда убивает и замедляет их развитие, но не знали как. Они формулировали причину в терминах грязи и миазмов. В 1854 году Джон Сноу, лондонский врач, сделал простое, но гениальное открытие, которое раскрыло, как распространяется холера. Он проследил вспышку холеры в Лондоне до определенного колодца и насоса на Брод-стрит. Удаление ручки насоса остановило вспышку, подтвердив, что болезнь распространяется, когда фекалии и рвота ее жертв загрязняют водопровод.12

Признание связи между фекалиями и холерой не означало понимания того, как экскременты передают болезнь. Американцы и европейцы ассимилировали открытие Сноу в существующую теорию миазмов. Большинство продолжало верить в миазмы до конца века, даже после бактериологической революции 1880-х годов, которая представила теорию микробов. Уже в 1892 году газета Chicago Tribune подчеркивала: "Холера рождается из грязи. Она живет в грязи. Она распространяется грязью. Поэтому первая обязанность городов - навести порядок".13

По мнению викторианцев, миазмы в городах возникали по тем же причинам, что и миазмы на болотах. Гниющий мусор, растительность и трупы производили те же вездесущие испарения, которые проникали в тела и вызывали болезни. Запахи, туманность и сырость, которые они принимали за признаки миазмов, были реальными, но сами миазмы оставались совершенно воображаемыми, даже когда британские санитары использовали их, чтобы предложить ряд вполне разумных реформ. Эдвин Чедвик, британский бентамист, придерживавшийся утилитарного принципа наибольшего блага для наибольшего числа людей, начал свою карьеру как студент, изучавший британские законы о бедных. Он не испытывал особой симпатии к бедным, но вместо того, чтобы рассматривать бедность как причину болезней, он считал плохое здоровье вполне предотвратимой причиной бедности. Хотя основную работу он провел в Лондоне в 1840-х и 1850-х годах, его влияние распространилось и на Соединенные Штаты.14

Чедвик представлял себе санитарный город. В его основе лежали четыре элемента. Во-первых, он считал, что здоровье зависит от санитарии, а санитария зависит от гидравлической инфраструктуры, которая будет подавать чистую воду в город и выводить стоки. Вторым элементом был централизованный общественный контроль над новой системой, а третьим - необходимость значительных инвестиций в инфраструктуру. Наконец, новая система должна была охватывать как можно большую часть города. В больном городе опасности подвергались все, пусть и в неравной степени. В самом простом виде чадвикская система предполагала вымывание отходов и закачивание чистой воды.15

Американские чадвики восприняли инженерное искусство как способ сделать четыре классических элемента - землю, воздух, огонь и воду, - в которых заключался кризис, полезными, а не вредными. Их новые гидравлические системы должны были очищать загрязненную почву и воду, а также обеспечивать средства для остановки катастрофических пожаров, которые опустошали американские города. Они построят здания, которые смогут противостоять таким пожарам. С воздухом они мало что могли поделать, разве что бежать от него, потому что сочетание угля, огня и пара, которые качали воду, питали промышленность, приводили в движение поезда и отапливали здания, также загрязняло воздух.

По мере того как инженеры и реформаторы здравоохранения, которых обычно называют санитарами, брали на себя задачу по благоустройству городов, их число росло. Во время Гражданской войны в Соединенных Штатах проживало всего 512 инженеров-строителей и инженеров-механиков, но в 1867 году их стало достаточно, чтобы они организовали собственную профессиональную организацию - Американское общество инженеров-строителей. К 1880 году только инженеров-строителей насчитывалось 8 261 человек, а в начале XX века их число превысило 100 000.16

Инженеры олицетворяли двусмысленность и амбиции нового профессионального класса, наиболее заметного в городах. Это были особо квалифицированные работники, но все же работники под руководством других. Они не могли контролировать то, что должно было быть сделано, хотя и надеялись контролировать то, как это будет сделано. Хотя во многих отношениях инженеры были социально и политически консервативны, в своих трудах и дневниках они рассматривали свою профессию как создание будущего для улучшения жизни большинства, а не только немногих. Одним из наиболее перспективных путей к социальной ответственности было трудоустройство в городах, муниципалитетах и частных корпорациях, которые строили новые городские системы водоснабжения и канализации. В 1870-х годах количество городских водопроводов удвоилось. Потребление воды на душу населения выросло с двух-трех галлонов в день до ста галлонов в день для питья, купания, приготовления пищи и санитарии. К 1880 году в большинстве городов была создана базовая современная инфраструктура водоснабжения.17

Эллис Сильвестр Чесброу стал одним из ведущих инженеров и санитарных врачей своего поколения. В Бостоне, где он начал и закончил свою карьеру, и в Чикаго, который переманил его из Бостона в 1850 году и назначил городским инженером, он понял, что участие экспертов в городском управлении не делает управление менее политическим.

Чесброу обладал склонностью к драматизму. Во время Гражданской войны он спроектировал систему, которая отводила воду в Чикаго из озера Мичиган. Чтобы обеспечить ее чистоту, он разместил водозаборный колодец в двух милях от берега. Мужчины работали под озером, сооружая туннель, соединявший водозабор с знаменитой чикагской водонапорной башней и насосной станцией, которая по стилю того времени напоминала позднесредневековую крепость. По завершении строительства в 1867 году Чесброу попросил трех репортеров сопровождать его в инспекционной поездке. Многие люди путешествовали на лодках по озеру, но никто никогда не плавал под ним. Он и репортеры сели в гребную лодку, держась за стены туннеля. Лампы, которые они несли, погасли, что сделало осмотр довольно проблематичным. Тем не менее они плыли, пока туннель не стал слишком узким для лодки, и она не погрузилась в воду. Мокрые, с головокружением и холодом, нащупывая путь в полной темноте, четверо мужчин пели "Знамя, усыпанное звездами", чтобы поддержать свой дух, пока они пробирались вброд целую милю назад к исходной точке у колыбели. Чесброу признал осмотр достаточным.18

Чесброу считал озеро Мичиган "неиссякаемым фонтаном, лежащим у самых наших ног, требующим от нас лишь обеспечить средства для черпания из его безграничных ресурсов". Однако первые канализационные системы Чикаго сбрасывали стоки через реку Чикаго в озеро Мичиган и превратили фонтан, по крайней мере вблизи берега, в городскую уборную. Чикагцы, для которых "торговля и бартер" были важнее "здоровья", построили город на болоте, а затем свалили туда груз экскрементов и мусора. Туннель Чесброу помог решить эту проблему.19

Строительство и калибровка водопроводов и канализаций зависели от привлечения капитала, государственного или частного. Как сказал Уильям Хайд, работавший на Southern Pacific, Марку Хопкинсу, одному из владельцев этой дороги, инженерия была лишь служанкой инвестиций. В этом отношении городские инженеры ничем не отличались от инженеров, строящих железные дороги. Канализация требовала капитала. Они также были связаны со сложной политикой. Хотя канализационные трубы могли оставаться в пределах городской черты, реки, озера и океаны, в которые они сливались, пересекали политические границы, требуя координации за пределами отдельных городов и поселков. Капитал, политика и собственность - все это определяло инженерное дело Чесброу.20

Городской экологический кризис обнажил слабости либерального индивидуализма. В рамках старой джексоновской политэкономии господствовал здравый подход, основанный на общем праве: те, кто получает выгоду от улучшений, должны платить за них, а те, кто создает неудобства, должны их устранять. В 1866 году новый Совет по здравоохранению Нью-Йорка приказал убрать гниющий мусор, фекальные воды, переполненные выгребные ямы и уборные, а также разлагающиеся трупы животных. К апрелю 1866 года совет выдал 7600 предписаний о борьбе с неприятностями как "опасными для жизни и вредными для здоровья". Было предписано вывезти 160 000 тонн навоза с пустырей и продезинфицировать 6 481 уборную. У всех этих туалетов, пустырей и выгребных ям были отдельные владельцы, и город возлагал на них ответственность. Этот впечатляющий всплеск активности сделал Нью-Йорк более приятным, но не устранил причины холеры.21

Доктрины неудобств оказались еще менее полезными для обеспечения упреждающих мер. Политические доктрины и экологические реалии не совпадали. Джексонианцы рассматривали общество как состоящее из сегментированных интересов. Если владельцы недвижимости в определенном районе хотели улучшить состояние улицы - например, вымостить ее, проложить канализацию или водопровод - и готовы были за это заплатить, город заключал контракт на реализацию проекта и начислял взносы тем налогоплательщикам, которые получали от него выгоду. Следующая улица не получала никаких выгод.22

Еще до Гражданской войны необходимость в насосах, водохранилищах и канализации, обслуживающей весь город, затрудняла сегмент общественных работ. Существовала демократия испражнений. При всех своих преимуществах богатые не могли избежать загрязнения фекалиями бедных. Загрязненная вода и микробы на руках слуг проникали в их жилища. Как и экскременты и моча, ни огонь, ни болезни не соблюдали границ собственности. Системы водоснабжения и канализации должны были охватывать и защищать всех. Города были похожи на корабли: они плыли и тонули как единое целое.

Политики Чикаго столкнулись с ограничениями доктрины неприятных явлений, когда они боролись с загрязнением реки Чикаго. Согласно общему праву, загрязнение считается неприятностью, и местные органы власти могут устранять неприятности, заставляя людей, ответственных за них, прекратить свою деятельность и предоставляя средства защиты. Расходы ложились на виновных, а не на общественность. Но когда влиятельные компании-загрязнители отказались от очистки, Чикаго столкнулся с плутократией загрязнения.23

После Гражданской войны мясопереработка стала крупнейшей отраслью промышленности Чикаго: к 1868 году она производила четверть всей городской продукции. Пять крупных фирм производили половину чикагской свинины, которая тогда была главным продуктом города. Упаковщики сбрасывали кровь, субпродукты и навоз в реку Чикаго, несмотря на постановление, запрещающее им это делать. Они протестовали, что в противном случае это приведет к росту их издержек, поставит их в невыгодное положение по сравнению с конкурентами в других местах и вынудит их покинуть Чикаго.24

Упаковщики сделали реку Чикаго канализацией, но, поскольку скотобойни отказывались платить и угрожали покинуть город, старое решение по общему праву казалось невозможным. Река в районе первоначальных скотобоен была нечистым, вонючим и опасным местом, где жили только самые бедные жители. Было несправедливо и невозможно сделать это проблемой района и установить специальный налог, чтобы заставить жителей, граничащих с рекой, очистить ее.25

Город принял очистку реки как общественную обязанность. Тем самым он создал расширенный "общественный" интерес и использовал его, чтобы бросить вызов сегментированному управлению, но доктрины общественного интереса имели свои слабые стороны. Они превращали экологические проблемы в средство перераспределения богатства в сторону увеличения. Чтобы очистить реку, город брал деньги из карманов всех налогоплательщиков Чикаго, а не только из карманов упаковщиков, которые создали проблему и нажились на этом процессе. Упаковщики приобрели богатство, а большинство других жителей Чикаго его потеряли.26

Сам масштаб крупных скотобоен, позволивший им заставить город взять на себя социальную ответственность за очистку окружающей среды, также давал им преимущества перед более мелкими конкурентами. Прославившись тем, что использовали все части свиньи, кроме носа, крупные упаковочные предприятия Чикаго - "Свифт и компания", "Филип Армор и компания" - могли уступать независимым мясникам в цене на мясо, зарабатывая на том, что для мясников было лишь отходами: шкуры, кости, внутренности, сердца, хвосты, кровь, жир, копыта и ноги. Эти побочные продукты становились обувью, удобрением, ручками для столовых приборов, олеомаргарином, клеем и многим другим. Рефрижераторные вагоны позволили чикагским фирмам поставлять охлажденную говядину по всей стране, проникая на безопасные рынки, которые раньше были у местных мясников. К 1883-84 годам количество охлажденных туш крупного рогатого скота впервые превысило количество живых животных, отправленных со скотных дворов. Побочным продуктом стало уменьшение количества отбросов и отходов, сбрасываемых в реку Чикаго, хотя их совокупность оставалась ошеломляющей.27

Улучшение экологической обстановки и корпоративные преимущества объединились в 1865 году, когда железные дороги и крупные упаковочные компании Чикаго создали "бычий город" площадью 320 акров - Union Stockyards, расположенный за чертой города в Юго-Западной стороне. Разгрузка скота с железной дороги на новых складах избавила от необходимости перемещать крупный рогатый скот и свиней по улицам города, что стало реальным преимуществом для здоровья и безопасности населения. Крупные мясокомбинаты, выступавшие против попыток заставить их взять на себя ответственность за отходы скотобоен, сменили позицию и поддержали ужесточение экологических и санитарных норм в черте Чикаго. Они надеялись, что эти законы вытеснят из бизнеса независимых мясников и заставят других упаковщиков перебраться на постоялые дворы, где они разделят с ними расходы.28

Не в силах устранить загрязнение, Чикаго принял меры по его экспорту. В 1871 году городские власти передали проблемы Чикаго его соседям по штату, перекачав отходы и воду из южного рукава реки Чикаго через канал Иллинойс и Мичиган, вместо того чтобы пустить ее в озеро Мичиган. Проект не увенчался полным успехом. Но когда в конце века Чикаго наконец обратил вспять течение реки Чикаго и построил свой санитарный канал, чтобы отводить отходы в озеро Мичиган, он реализовал свою амбициозную идею, длившуюся десятилетиями.29

Чистая вода, смывающая отходы, была необходима и для предотвращения другого большого бедствия американских городов - пожаров. Огонь как подпитывал промышленный город Позолоченного века, так и представлял собой его самую большую угрозу. В сочетании вода и огонь приводили в действие паровые машины, которые приводили в действие огромные насосы, подававшие воду в город, и насосы, выкачивавшие отходы в канал Иллинойса и Мичигана.

Осенью 1871 года на Среднем Западе начались пожары, масштабы которых поражали воображение. 8 октября пожары в окрестностях Пештиго, штат Висконсин, переросли в ад, который поглотил не только вырубки и пни от срубленных белых сосен, но и леса, фермы и города. До конца пожара погибло до пятнадцатисот человек. Об этом пожаре мало кто помнит, потому что одновременно с ним Великий Чикагский пожар уничтожил большую часть крупнейшего города Среднего Запада.30

Эти пожары связывало нечто большее, чем хронология. Их спровоцировали одинаково сухая погода и сильные ветры, установившиеся в регионе, но помимо этого Чикаго был лесопромышленным центром страны. Лесорубы и рабочие лесопилок превращали деревья в пиломатериалы, а пиломатериалы поступали на большие верфи вдоль реки Чикаго для продажи либо в западных прериях, либо в Чикаго и других городах. Когда Чикаго охватило пламя, некоторые из сгоревших домов, вероятно, были построены из пиломатериалов из окрестностей Пештиго; часть пиломатериалов, сложенных вокруг реки Чикаго, почти наверняка была оттуда.31

Пожар в Чикаго начался в сарае Кэтрин и Патрика О'Лири в юго-западной части Чикаго. Как и Нью-Йорк, Чикаго был очень животным городом, и корова, которая якобы опрокинула фонарь, не была необычным жителем. Огонь перекинулся на бунгало рабочего класса, построенные из дешевых пиломатериалов сосновых лесов Висконсина и Мичигана. Чикаго и другие города были, как отметил историк Стивен Пайн, "дикими землями, где горит топливо... перестроенными по форме".32

Сильный ветер раздувал пламя и гнал его на северо-восток, к промышленному району, где огромные кучи пиломатериалов, доставленных из лесов на севере, угольные кучи и деревянные склады, как заметил один из комментаторов, представляли собой "все, что могло бы стать причиной хорошего пожара". Огонь охватил южный рукав реки Чикаго. Огонь стал настолько жарким, что пожарные не могли противостоять ему. Он обрушился на лачуги в районе Конли-Патч с полной силой, прежде чем люди смогли спастись, и непропорционально большое число из примерно трехсот жертв пожара погибло там и в других подобных районах. Огонь охватил муниципальный газовый завод, вызвав впечатляющий взрыв и выведя из строя городские фонари. К тому времени, когда огонь достиг центрального делового района, он превратился в огненную бурю, породившую свой собственный ветер и погоду. "Огнеупорный" центр города из кирпича и камня рухнул, когда раствор в зданиях расплавился и растворился. Огонь неумолимо продвигался на север, перепрыгивая через главный рукав реки Чикаго. Жителям оставалось только спасаться бегством. Пожар вывел из строя водопровод и городскую насосную станцию, лишив пожарных возможности бороться с ним. Через двадцать часов пожар потух на северной границе Чикаго, в четырех с половиной милях от амбара О'Лири. У него закончилось топливо. Пожар охватил двадцать одну сотню акров, уничтожил восемнадцать тысяч зданий и оставил без крова около семидесяти пяти тысяч человек - четверть населения города.33

Разрушая города, пожары XIX века одновременно открывали новые возможности. Они сметали десятилетия бессистемного роста и открывали возможности начать все сначала. Несмотря на уничтожение недвижимого имущества - зданий и дорог - собственность на землю, которую осуждал Генри Джордж, оставалась нетронутой. Огонь не мог коснуться границ собственности, а собственность ограничивала возможности. Когда после Гражданской войны пожары уничтожили большие участки Чикаго, Бостона, Сан-Франциско и других городов, мечтатели иногда представляли себе уменьшенные версии Парижа Хаусмана, но сопротивление крупных и мелких владельцев недвижимости налогам и изменениям в их владениях сорвало грандиозные планы. Хотя перемены следовали за пожарами, они в основном помогали тем, кто стремился создать коммерческие районы. Пожар в Чикаго освободил Пятую авеню (позднее Уэллс-стрит) от "каркасных лачуг, борделей, "суконщиков" и дешевых пансионов" и включил ее в деловой район. Однако пробки, теснота и высокая арендная плата по-прежнему были характерны для отстроенных городов.34

После Великого чикагского пожара деловые круги и политические машины города осознали, что пожар и сохраняющаяся угроза заболеваний ставят под угрозу будущее Чикаго. Система водоснабжения не смогла защитить город, но чистая и обильная вода по-прежнему оставалась профилактическим средством, защищающим от пожаров и эпидемий. Основные элементы старой системы водоснабжения остались нетронутыми. Чудесное выживание водонапорной башни сделало ее символом жизнестойкости Чикаго и напоминанием о необходимости создания еще более надежных водопроводных сооружений.

Но, как знал Чесброу, технологию нельзя отделить от политической экономии. Вопросы инфраструктуры поднимали вопросы налогов. Предотвращение будущих пожаров поднимало вопросы строительных норм и правил и прав собственности, сформулированных в явных классовых терминах. Жилищные вопросы неизбежно приводили к вопросам о доме - основной культурной рамке, в которой американцы понимали перемены. По мере разрастания противоречий легко было забыть, что в основе их лежал экологический вопрос: как предотвратить возгорание городов и смерть их жителей от болезней.

Великий чикагский пожар сразу же вызвал борьбу за политические преимущества. Элитные реформаторы Чикаго отвергли олдерменов как "бездельников" - термин, напоминающий о падальщиках Шермана во время похода через Джорджию, которым нельзя было доверить восстановление города. Для того чтобы

Чтобы фонды помощи и пожертвования не попали в руки олдерменов, Розуэлл Мейсон, мэр-реформатор города и ведущий бизнесмен, создал Чикагское общество помощи и поддержки. CRAS - аббревиатура была подходящей - возглавили промышленник Джордж Пульман и Маршалл Филд (владелец универмага Field's). Они придерживались принципа "научной благотворительности"; их целью была помощь "достойным беднякам", при этом они отказывали в помощи "всем, кто может помочь себе сам".35

В течение нескольких недель CRAS доказала, что способна как помогать, так и наказывать город. Джозеф Медилл, издатель газеты Chicago Tribune, понимал, что рабочим необходимо срочное жилье и питание, иначе они покинут город и переедут в другое место, но Медилл и CRAS не хотели, чтобы помощь была настолько щедрой, что у рабочих не было бы стимула немедленно вернуться на рынок труда. CRAS должна была стать железным кулаком свободного труда, поощряя независимость путем отказа от помощи, которая создавала бы зависимость. Реформаторы предоставили CRAS удушающий контроль над городскими благотворительными организациями, от которого она не отказалась бы и после того, как чрезвычайная ситуация закончилась. Такая эволюция благотворительности была типична для всей страны. Мэр Мейсон также не доверял комиссарам полиции, считая их слишком подверженными влиянию со стороны олдерменов. Он объявил военное положение, и в город прибыл вездесущий Фил Шеридан. Генерал ввел в город регулярные войска, сформировал полк добровольцев и отверг как не заслуживающее доверия ополчение, присланное губернатором, который был возмущен.36

На последовавших за этим выборах страх перед пожаром заставил ошеломленный город избрать "огнеупорный" билет во главе с Джозефом Медилом, который выступил против "тревожного ухудшения целостности муниципального управления" и разгула "порока и нечестности". Он обещал сократить расходы, осуждал заимствования и клялся не проводить общественных работ "иначе как за счет общего налогообложения", под которым он подразумевал отсутствие специальных взносов против интересов бизнеса. Все это выглядело как программа ограниченного правительства, но он также расширил действие чикагских законов о пожарных ограничениях, запретив строительство любых деревянных зданий в городской черте Чикаго. Медилл и реформаторы из CRAS были настроены двояко. Они разделяли с городскими рабочими преданность индивидуальному дому и считали владение собственностью основой социальной стабильности. CRAS оказала существенную помощь рабочим, потерявшим жилье, и построила 8 033 небольших деревянных коттеджа на окраинах города. Но Медилл также считал, что ему необходимо успокоить восточных инвесторов и страховые компании, которые не хотели вкладывать деньги в пылающий Чикаго или страховать его. Он потребовал ввести строительные нормы, которые запрещали бы строительство коттеджей для бедняков внутри города, но при этом не ограничивали бы использование дерева в домах зажиточных людей. Он апеллировал к состоятельным чикагцам, которые, "возведя мраморные фасады за 100 000 долларов", не хотели, чтобы рядом с ними стояли "шлакоблоки за 500 долларов".37

Планы Медилла угрожали интересам самых стабильных элементов рабочего класса Чикаго. Двадцать процентов квалифицированных рабочих и 17 процентов неквалифицированных владели домами. Это были маленькие и недорогие деревянные коттеджи, расположенные по два-три на участке, которые и стали причиной пожара. Небольшой дом, в котором жили О'Лири, чудом уцелевший в огне, был типичным. Это был двойной коттедж, в котором О'Лири и их пятеро детей разместились в задней половине, а переднюю арендовала другая семья. Этот дом и его соседи были ловушками для огня, но это было все, что могла позволить себе семья из рабочего класса. Ликвидация новых деревянных домов означала бы ликвидацию возможности владения жильем для подавляющего большинства рабочих в черте города. Эти рабочие организовывали и протестовали, а возглавляли протесты бездельники. Как и рабочие, они были в основном американцами немецкого и ирландского происхождения. В 1870-х годах Чикаго был, по выражению того времени, "иностранным" городом: около трети жителей города были немцами по происхождению, 20 процентов - ирландцами, большое количество скандинавов и множество других иммигрантов. Иллинойсская газета Staats-Zeitung представила вопрос как соревнование по поводу меры, "которая делает богатых богаче, а бедных беднее". Это было правдой. Когда протесты переросли в насилие, большое жюри не выдвинуло никаких обвинений. Городские власти отступили и разрешили строительство деревянных домов в немецких и скандинавских районах сгоревшего Норт-Сайда.38