Солнечная палитра

11. «Московский дворик»

Академия художеств учила мастерству; из ее стен выходили живописцы, умевшие рисовать, правильно решать композицию, хорошо знавшие законы перспективы и сочетания красок. Но одно умение, одно мастерство всегда останется сухим, холодным, далеким от действительности.

За эту оторванность от жизни Поленов критиковал академию. Еще с того знаменитого «бунта четырнадцати» он живо интересовался деятельностью тех художников, которые, порвав с академией, организовали свою Артель. Эта Артель впоследствии преобразовалась в Товарищество передвижных выставок, или, как его называли, в Товарищество передвижников.

Находясь за границей, Василий Дмитриевич в своих письмах постоянно спрашивал о Крамском и о других художниках, примкнувших к этому в те годы прогрессивному направлению в русском искусстве, об их борьбе с академией.

Передвижники или открыто, или в завуалированной форме изобличали существующий строй, изображали недостатки окружавшей их жизни. Стремясь приблизить искусство к народу, они организовали ежегодные выставки, передвигавшиеся по всем большим русским городам (отсюда и название «передвижники»).

Поленов считал, что искусство прежде всего должно быть красивым и возвышенным и этим самым стать близким народу. От прямой критики действительности он отказывался.

Такие взгляды ставили его как бы между обоими направлениями в искусстве.

Ему были не по душе подчеркнутый реализм и жанровая манера многих картин передвижников, но он глубоко симпатизировал их стремлению показать свои картины народу. Наконец, у него просто были друзья среди них, а их главу и идейного руководителя Крамского он всегда считал своим высокоавторитетным советчиком.

Поленову давно хотелось участвовать в их выставках.

В свое время Академия художеств не разрешила ему поместить на одну из них его картину «Арест гугенотки». Но тогда он являлся пенсионером академии, а теперь был свободен от всяких обязательств.

Как человек самолюбивый, он, естественно, хотел впервые выступить на такой ответственной и популярной выставке с чем-либо особенным. Но у него не было ни одного законченного полотна.

В начале 1878 года Василий Дмитриевич вернулся с театра военных действий в Москву, в свою прежнюю квартиру на Трубниковском переулке. И опять все тот же роковой вопрос: «Что писать? На какую тему?» — встал перед ним со всей неумолимой неизбежностью.

Он знал, что мать и сестры Вера и Лиля, все годы внимательно следившие за его творчеством, терпеливо ждут от него большой картины из жизни Христа, ждут, надеются, хотя и не говорят ему об этом. И сам он тоже не хотел поднимать разговора на слишком тяжелую для него тему.

А все повернулось совсем по-другому: в первый же день приезда он опять, как год назад, подошел к кухонному окну и вновь увидел тот скромный дворик с белой церковью над крышами домов.

И забилось сердце художника.

Достал он свой припрятанный прошлогодний этюд этого дворика, распаковал краски, поставил мольберт, взял кисть… и забыл далее думать о большой картине.

С девяти часов утра до девяти вечера работал он то в кухне, то в своей мастерской, позволяя себе только в субботние сумерки ходить на симфонические концерты.

Он был счастлив, он наслаждался тем радостным и томительным волнением, которое всегда охватывает истинного художника, когда он видит, что его творение наконец удается. Да, удается!

Так была создана лучезарная, вся залитая теплым утренним солнцем совсем небольшая картина «Московский дворик».

На первоначальном этюде был изображен старый, невзрачный белый дом. Теперь Василий Дмитриевич его заменил другим, столь же ветхим, но уже подлинно барским особняком, с обветшалыми колоннами, наполовину закрытыми густым садом. Темный ветхий сарай остался на месте в центре картины. По ярко-зеленой траве разбежались ребятишки. Женщина с ведрами выходила из-за угла дома. Справа мирно паслась лошадка, запряженная в телегу…

Самая обыденная правда жизни сплеталась в картине с самым возвышенным. Художник ничего не выделил, не подчеркнул. Сзади виднелась дивной архитектуры светлая воздушная церковь Спаса на Песках с пятью золотыми главами, рядом колокольня поднимала в лазурное с белыми облачками небо свой шатер, а в отдалении, в прозрачной дымке, словно повисла в воздухе другая церковь — Николы Плотника. Не чувствовалось ни зноя, ни ослепительного солнца, и все же мягкий утренний, будто праздничный свет заливал всю картину. Воздух был прозрачен, глубокие тени легли там и сям…

Так же, как в музыке, порой и в живописи. Невозможно словами выразить содержание иной картины.

Поленов совсем не стремился сказать в своем «Дворике» нечто выдающееся. Он даже не очень ценил свое творение, называл его «картинкой». Просто ему захотелось запечатлеть на маленьком куске полотна самый обычный и привлекательный вид из окна.

Долго он колебался — отдавать или не отдавать свою «картинку» на Выставку передвижников. Наконец решился.

Посылая Крамскому это свое подлинное сокровище, он писал, словно извиняясь:

«К сожалению, я не имел времени сделать более значительной вещи, а мне хотелось выступить на передвижную выставку с чем-нибудь порядочным, надеюсь в будущем заработать потерянное для искусства время…»

Совсем неожиданно для Василия Дмитриевича успех «Московского дворика» был огромный.

Много лет спустя ученик Поленова, В. Н. Бакшеев, писал в своих воспоминаниях:

«Когда „Московский дворик“ был впервые выставлен, рядом с ним все этюды и пейзажи других художников казались черными, как клеенка, настолько много света, воздуха, жизнерадостности и правды было в этой небольшой по размеру, но глубокой по содержанию картине…» Газеты поместили восторженные отзывы. Поленов был единогласно избран членом Товарищества передвижников.