Солнечная палитра

8. По какой дороге идти?

Василий Дмитриевич сидел в парижской мастерской Репина. Он только что кончил рассматривать его полотна. «Как умеет Илья Ефимович одновременно и напряженно работать и весело проводить свой досуг!» — поражался он.

Каждую картину Репин по нескольку раз переделывал, писал долго. И каждый пустяковый его этюд восхищал Василия Дмитриевича. Поленов радовался таланту друга, но не завидовал ему: он вообще никогда никому не завидовал.

Репин сидел, заложив ногу за ногу, по временам встряхивал копной светлых волос и рассеянно слушал похвалы. Вдруг он порывисто вскочил, быстро подошел к Василию Дмитриевичу и спросил его в упор:

— Ну, а ты когда мне покажешь свои труды?

— Мне и показывать-то нечего, — вздохнул Василий Дмитриевич.

В последнее время он тщетно искал интересный сюжет. Занялся было изучением исторических материалов и архитектуры для картины «Александрийская школа неоплатоников», набросал эскиз с колоннами храма и отложил его в сторону. Потом всплыл сюжет «Демон и Тамара», и опять дальше эскиза дело не пошло. Сейчас Василий Дмитриевич, заинтересовавшись эпохой восстания Нидерландов, работал над эскизом, изображавшим огромный зал с мебелью, с предметами быта XVI века. А о людях, которые наполнят этот зал, пока никак не думалось.

Ему неловко было признаться Репину, что он постоянно отвлекается от работы. То одни знакомые приглашают на раут, то другие на день рождения, то третьи на концерт. И каждый раз нельзя отказаться.

— Как — показывать нечего? — удивился Репин. — А пейзажи?

Он спрашивал о небольших картинах — пейзажах, исполненных Поленовым с прошлогодних нормандских этюдов.

— Пейзаж — это совсем не то. Картину надо писать, — грустно ответил Поленов, — а сюжет никак не рождается. Для чего мы с тобой на историческом отделении в академии учились?

Репин вскочил и возбужденно заходил по комнате.

— Пора нам в Россию ехать, и тебе, и мне, — говорил он, — там найдутся сюжеты.

Оба художника пришли к убеждению, что дальнейшее пребывание их в Париже не только бесполезно, но даже вредно для них. Надо возвращаться на родину и постараться выбрать сюжет из родной русской истории.

Поленов признался Репину, что тоска по России давно уже гложет его сердце. И он, наверное, в десятый раз принялся рассказывать про любезных его сердцу москвичей — Савву Ивановича и Елизавету Григорьевну Мамонтовых, с которыми сблизился в Риме. Они писали ему, настоятельно уговаривали после заграницы поселиться именно в Москве, где живет столько художников. Савва Иванович соблазнял красотами своего подмосковного имения Абрамцево, дешевыми помещениями для художественной мастерской, наконец, обещал свою искреннюю дружбу.

Рассказывая Репину об уговорах Мамонтова, Василий Дмитриевич спрашивал его:

— А на самом деле, не переехать ли нам обоим прямехонько из Парижа да в белокаменную? Станем друг к другу в гости ходить, к Савве Ивановичу поедем. А по вечерам хоть раз в неделю будут собираться у нас друзья-художники, но не для жарких споров за стаканом вина, а чтобы вместе рисовать с натуры. В такой приподнятой обстановке и сюжеты для картин скорее найдутся!

Василий Дмитриевич рассказал о своей заветной мечте: как будет меняться с художниками этюдами и картинами, как постепенно образуется у него целое собрание картин, как присоединит он к этой коллекции и свои полотна. Таким образом будет у него со временем нечто вроде картинной галереи или музея. И пусть двери его дома откроются для всех. Люди придут, много людей устремится.

— Мечтатель ты, Василий Дмитриевич, — с улыбкой заметил Репин. Он встал и взял с полки одно небольшое полотно. — Нравится?

— Очень! — признался Поленов.

На картине была изображена девушка в фантастическом желтом одеянии.

— Голова индийской царевны, — объяснил Репин. — Этюд к моей картине «Садко». Горжусь, что мой подарок будет первым в твоем музее.

Придя домой, Василий Дмитриевич, как всегда, сам прибрал мастерскую, спрятал свои полотна и прикрепил к мольберту один небольшой эскиз. В глубокой тайне от всех, даже от Репина, он нет-нет, а возвращался к своему самому главному, пока еще такому далекому замыслу и создавал новый эскиз масляными красками.

Будущая большая картина давно зрела в воображении художника. Он еще не знал, как ее назвать. Фигуры на эскизе были едва намечены, но сцена, кажется, начала наполняться жизнью. Слева сидела группа учеников, ближе к центру — задумчивый Христос. Разъяренная толпа тащила к нему молодую женщину. Справа ехал на осле, равнодушный ко всему происходящему, всадник.

Еще не проступили архитектурные детали храма, дальний пейзаж едва вырисовывался. Основной тон эскиза был пепельно-серый, переливающийся в светло-песочный. Действие происходило в знойный, удушливый день…

Поленов в глубокой задумчивости сидел перед мольбертом. В его воображении будущая картина виделась ему вся в пленэре, залитая мягким полуденным солнцем.

А вечером, когда сумерки спустились над Парижем, вновь сомнения охватили его. Он встал, спрятал эскиз и задумался, все еще не решаясь всерьез заняться своей картиной. Его словно страшила та тяжелая ноша, которую он собирался взвалить на себя, да и материала по сути дела еще не было.

Как-то, придя в мастерскую, Василий Дмитриевич увидел дожидающегося его у двери высокого молодого человека со светлыми застенчивыми глазами.

— А, Васнецов! Откуда? Какими судьбами!

Виктор Михайлович учился в академии на два курса моложе. Поленов мало знал художника, но слышал и от Крамского, и от Чистякова, что тот подает большие надежды.

Васнецов объяснил, что по совету Чистякова он бросил академию: надоела мифология да гипсовые статуи. Вот и приехал в Париж в надежде закончить свое образование; да ему, в сущности, и деваться-то было некуда.

Поленов слушал с нарастающим сочувствием. Васнецов своим северным окающим говором напоминал ему Чистякова. Но что-то уж очень неопределенны и непрактичны были планы гостя. Василий Дмитриевич понял одно: перед ним молодой русский художник, да еще без денег.

Значит, ему необходимо помочь.

Он тут же пригласил его работать в своей мастерской и деликатно предложил взаймы, «в счет продажи будущих картин».

Васнецов благодарно посмотрел на Василия Дмитриевича ясными голубыми глазами и неловко засунул деньги в карман.

С этого дня началась между двумя художниками большая, крепкая дружба.

Они работали бок о бок, молча, упорно, стараясь не разговаривать, не смотреть на мольберты с неоконченными полотнами.

Завязывалась у них беседа только в ресторанчике за обедом; впрочем, говорил больше Василий Дмитриевич, главным образом об искусстве. Однажды он поведал о своей мечте — будущем музее…

В тот же день Васнецов подозвал его к своему мольберту и показал небольшой эскиз.

Три русских богатыря остановили в раздумье своих коней посреди сумрачной равнины и словно не знают, куда им путь держать.

— Вот хочу подарить, дорогой мой, в твое собрание, — как всегда на «о», сказал Васнецов.

Поленов долго смотрел не отрываясь на этот эскиз. Внутреннее око чуткого художника увидело за этим скромным полотном будущую огромную, высочайшего взлета картину. Он взволнованно поблагодарил Виктора Михайловича за подарок, но сказал, что сейчас принять его не может. Будет написана сама картина — тогда другое дело^[3].

Несколько дней спустя Василий Дмитриевич подозвал Васнецова к своему мольберту.

— «Пир блудного сына», — объяснил он.

В это полотно художник вложил всю свою любовь к архитектуре, до мельчайших подробностей расписал роскошную и многокрасочную обстановку пиршественного зала с тяжелыми пестрыми колоннами, с разноцветными коврами в каком-то сказочном вавилонском стиле. Но вместо фигур людей он оставил белые пятна.

Васнецов долго стоял, не говоря ни слова.

— Что скажешь? — не вытерпел Василий Дмитриевич.

— Мне страшно, — прошептал Виктор Михайлович, указывая на эти белые пятна.

Поленов даже потемнел. Он молча снял полотно с мольберта, задвинул его за шкаф и ушел из мастерской.

Все последующие дни он только по утрам забегал в мастерскую, брал этюдник и сразу уходил. Виктор Михайлович из деликатности не спрашивал куда. Наконец Поленов принес этюды, расставил их, натянул новое полотно на подрамник, взял уголь, пытаясь что-то набросать, потом стер, опять начертил, вновь стер.

Несколько дней спустя он рассказал Васнецову, что посещает необыкновенно интересные лекции германского революционного деятеля Лассаля. Приходят слушать все больше рабочие парижских предместий. Лассаль говорит об эпохе социализма, когда у богатых будут отобраны земли, фабрики, дома и все люди станут равны.

Василию Дмитриевичу была близка и понятна сама идея: настанет день, когда для всех людей взойдет «звезда пленительного счастья», но его, воспитанного в религиозной семье, смущал революционный путь к этой звезде, к которому призывал Лассаль.

Художника поразили живые лица рабочих, с энтузиазмом слушавших оратора. Он задумал картину, которая так и будет называться: «Публичная лекция Лассаля», и показал Васнецову этюды голов парижских рабочих, набросанных смелой и сильной кистью. Виктору Михайловичу особенно понравилась голова молодого мастерового с гордым и мечтательным взглядом и плотно сжатыми, однако детскими губами.

Василий Дмитриевич написал своим сестрам письма, поделился новым замыслом и упомянул о заседании I Интернационала.

Эти письма вселили страх в обеих сестер. Лиля, разумеется, не показала «неудобочитаемое» послание брата родителям, а Вера скрыла «крамольные строки» от благонамеренного супруга.

В своих ответных письмах обе они, точно сговорившись, призывали брата к осторожности.

Прошел еще один месяц, и Василий Дмитриевич собрал все этюды к этой картине и без сожаления спрятал. Мечтавший о мирном и постепенном обновлении России, он скоро остыл к революционному сюжету.

«Какую же картину тогда писать? По какой дороге идти? — в который раз спрашивал он самого себя и с тоской вспоминал светлые дни на берегах Атлантического океана, когда так взволнованно писал маленькие пейзажи. — А то что получается — пять картин задумал, начал и бросил».

В минуты тревожных раздумий он, тридцатилетний художник, начинал пугаться: как это так получилось, что он до сих пор еще не нашел своего пути?

Приехал в Париж Крамской. Василий Дмитриевич с большой радостью встретил старого друга и откровенно признался ему в своих колебаниях, показал свои парижские работы. Крамской тщательно пересмотрел все до последнего листка и сказал много жесткого и неприятного, особенно о начатых и брошенных исторических полотнах. Он долго изучал эскиз к большой картине из жизни Христа и разгадал замысел огромный, но фактически еще не начатый. Единственное, что ему искренне понравилось, — это маленькие пейзажи вёльского периода.

Еще до посещения Крамского Василий Дмитриевич начал сомневаться — является ли историческая живопись его стихией. Мысли его все больше и больше склонялись к пейзажу.

«Я за границей больше не останусь. Пользу, однако, она мне принесла во многих отношениях, а главное, в том, — писал он семье, — что все, что до сих пор я делал, не то, все это надо бросить и начать снова-здорово. Тут я пробовал и перепробовал все роды живописи: историческую, жанр, пейзаж, марину, портрет головы, образа животных, nature morte^[4] и т. д., и пришел к заключению, что мой талант всего ближе к пейзажному, бытовому жанру, которым я и займусь».

Поленова неудержимо потянуло в Россию. Он писал в Академию художеств:

«Никто более меня не желает вернуться на родину, чтобы моим трудом доказать на деле мою горячую любовь к ней и искреннее желание быть, насколько могу, ей полезным…»

Так же, как и Репину, ему удалось получить от Академии художеств разрешение на выезд. После четырех лет пребывания за границей он досрочно прервал свою командировку и в июле 1876 года покинул Францию. Репин выехал еще раньше его. Васнецов остался в Париже на попечении у поселившегося там Крамского. Часть денег на поездку Илья Ефимович получил от Поленова. После продажи Третьякову картины «Право господина» Василий Дмитриевич чувствовал себя богачом и мог помочь другу.