Солнечная палитра

14. Неурядица

Африка. Египет. Три путешественника сидели в гостинице Каира, делясь впечатлениями от только что совершенной ими поездки к пирамидам и обсуждали планы на завтрашний день. Было душно и жарко. За широким окном виднелась залитая солнцем улица восточного города, ослепительно белые дома, как всегда у мусульман, без окон, высокий розовый минарет старинной мечети. По улице двигались, кричали толпы смуглых пешеходов в белых одеждах, в фесках, в тюрбанах, ехали всадники на конях, на верблюдах. И над всем этим живописным зрелищем раскинулось безоблачное небо такой густой синевы, какая никогда и не снилась русскому человеку.

Говорил больше Прахов, говорил увлеченно, со своим всегдашним несколько утомляющим собеседников азартом. Он постоянно повторял те мысли, какие излагал в своих многочисленных статьях, — мысли о том, что художник, создавая картины, не должен вовсе думать о пользе искусства.

Василий Дмитриевич знал Прахова как большого знатока живописи и архитектуры, но никогда не соглашался с его статьями, проповедовавшими «искусство для искусства», а теперь — что поделать? — раз поехали вместе, лучше молчать и не вступать в споры. А впрочем, и вчера и неделю назад было просто некогда спорить — хотелось как можно больше увидеть, услышать и, конечно, запечатлеть в красках.

Семена Семеновича Абамелек-Лазарева Василий Дмитриевич ценил за тонкий вкус и за его увлеченность искусством и стариной, но одновременно его забавляла скаредность молодого богача. В Египте в ту пору во множестве ходили фальшивые монеты, и князь постоянно хвастался, как ловко он сбывает на базаре фальшивые пиастры.

Василий Дмитриевич в своих подробных письмах на родину нередко подмечал разные комические черточки у своих спутников и добродушно над этим подтрунивал. Но одновременно его письма показывали, с какою страстью он относился ко всему тому разнообразию, что каждый день раскрывалось перед ним.

«Тут так много живописного и интересного, что совершенно теряешься, работы пропасть, а времени мало, и приходится брать все урывками», — писал он матери.

Еще на пароходе, еще с берегов Босфора Василий Дмитриевич жил в состоянии особенного душевного подъема. Видевший собор Петра в Риме, Кёльнский собор, Московский Кремль, он был покорен свободным полетом очертаний храма Айя-София в Константинополе. А после Мраморного моря пароход поплыл морем Эгейским, мимо далеких, в синей дымке, легендарных греческих островов. Василий Дмитриевич дал себе слово — на обратном пути заехать в Элладу, с детства любимую.

После шестидневного плавания на пароходе путешественники прибыли в Египет.

Что смотреть? Где побывать?

Привлекало все: и цветастые галдящие толпы на базаре, и огромные прекрасные в своей геометрической простоте пирамиды, и пальмы — грациозные издали, но какие-то безжизненные, словно с картонными листьями, вблизи. Он часами рассматривал коллекции древностей в музеях, древние храмы с величественными колоннами, любовался голубым Нилом в желтых песчаных берегах…

Пользуясь каждым удобным случаем, он расставлял этюдник у подножия храма, у лавочки сухих фруктов, на палубе нильского парохода, на песке пустыни и переносил незнакомые жаркие краски юга на свои маленькие холсты и дощечки. Хотелось запечатлеть как можно больше древних каменных зданий, изобразить их в красках, с игрой светотеней на древних стенах, украшенных мелкой резьбой, поместить эти здания на фоне яркого пейзажа, на фоне глубокой лазури южного неба. Художника так увлекли архитектура Египта и яркие краски Востока, что он почти не писал портретных этюдов.

Он также не забывал заниматься собиранием древностей — покупал на базаре статуэтки, мелкие изделия из камня, черепки. Все это предназначалось для будущего музея, мечта о котором не оставляла его.

В Египте путешественники поплыли вверх по Нилу до Асуана, затем вернулись в Александрию и отправились в Палестину. Там Василий Дмитриевич расстался со своими спутниками и поехал один в страну его детских грез — Грецию. И опять, как и в Египте, его потянуло к памятникам архитектуры. Он написал несколько талантливых этюдов храмов Акрополя.

В марте 1882 года кончилось его сказочное четырехмесячное путешествие, и он вернулся в Москву.

Мать Мария Алексеевна и сестра Лиля с большим нетерпением ждали его возвращения: они были уверены, что он привезет с собой материалы к своей будущей большой картине. Когда же они увидели восточные этюды, то были явно разочарованы.

— Это же всё храмы и пейзажи. А где лица, фигуры? — спрашивали они.

«Получилась какая-то неурядица», — жаловалась мать в одном письме.

Василий Дмитриевич только отмахивался. Он поспешил увезти свои этюды к Мамонтовым в Абрамцево.

Столовая абрамцевского дома была предоставлена в распоряжение художника. Он расставил этюды на стульях, развесил их по стенам и с увлечением начал рассказывать о своем путешествии.

Савва Иванович и все его многочисленные родные и друзья восхищались этюдами и с интересом слушали Василия Дмитриевича.

Среди присутствующих была и та девушка, которая постоянно думала о Поленове и только тайному дневнику доверяла свои чувства.

А художник, увлеченный впечатлениями от поездки, все не догадывался о чувствах девушки.

Три года спустя вывезенные из путешествия этюды были показаны на Выставке передвижников. Рядовые зрители встретили их восторженно, иные критики хвалили, иные отмалчивались, кое-кто непонимающе пожимал плечами, а Третьяков, не слушая предостерегающих советов, купил всю коллекцию.

Молодые художники всегда толпились у этюдов Василия Дмитриевича; для них, только еще ступивших на творческий путь, все его солнечные пейзажи, начиная с «Московского дворика», были настоящим откровением.

Достоевский когда-то сказал про русских писателей своего поколения: «Все мы вышли из гоголевской „Шинели“».

Тогда еще никому не известные Серов, Остроухов, Левитан, Коровин и многие, многие другие молодые художники могли бы, не колеблясь, сказать: «Все мы брали краски из солнечной палитры Василия Дмитриевича Поленова».