Солнечная палитра

18. Вокруг большой картины

Меньшово принадлежало древнему, но захудалому роду Лопухиных. Там в пятнадцати верстах от Подольска в большом старинном деревянном доме весной 1885 года и поселился Василий Дмитриевич с женой, сестрой Еленой Дмитриевной и годовалым сыном Федюшкой.

Он пригласил на лето к себе и любимого своего ученика Костеньку Коровина. «Иначе совсем заболтается», — объясняла Наталья Васильевна.

В просторном зале Василий Дмитриевич повесил свое большое полотно и начал работать углем.

Когда бывала солнечная погода, учитель и ученик ходили писать пейзажи. Глядя на них, и Наталья Васильевна тоже пристрастилась к живописи. Она искренне радовалась, когда какое-нибудь дерево получалось у нее «немножко хуже», чем у Костеньки.

Василий Дмитриевич постоянно ворчал на своего ученика за чрезмерную быстроту его кисти.

— Не торопитесь. Много еще вам надо работать, чтобы с вашим талантом выходили бы настоящие чудеса живописи. Вечно у вас недописки да недохватки, — корил он.

Однажды отправились они вдвоем за четыре версты в деревню Тургенево и сели рядом писать один и тот же пейзаж — прозрачную речку на переднем плане, дальше, в зелени деревьев, ветхие сарайчики под соломенными крышами.

Через час Костенька поднялся:

— Василий Дмитриевич, я кончил. Пойдемте купаться.

— Нет, не кончили. Сидите. Пройдитесь кистью еще раз.

Костенька покорно вздохнул и остался сидеть, скучающе подремывая.

Еще через час встал Василий Дмитриевич.

Поставили оба этюда рядом, начали сравнивать: воздуха, света, звучных сочетаний зеленых тонов у обоих художников было хоть отбавляй. Этюд Василия Дмитриевича получился аккуратнее, тоньше, нежнее. Этюд Костеньки выглядел резче, размашистее.

Василий Дмитриевич видел: краски, солнце Костенька перенял от него, а размах, смелость кисти — это у мальчика свое, взятое от самого сердца. И он радовался и восхищался талантом и блеском своего ученика, говорил, что скоро сам начнет у него учиться. А Костенька, услышав похвалы, скромно отвечал, что, наоборот, этюд Василия Дмитриевича куда лучше, что его краски словно поют и звенят.

Оба возвращались домой пешком, в приподнятом настроении. Василий Дмитриевич рассказывал о своих дальнейших творческих планах: закончит большую картину из жизни Христа, начнет писать другие, также на евангельские сюжеты…

Костя осмелел и решился спросить:

— Василий Дмитриевич, объясните, пожалуйста, мне непонятно: как это вы, такой признанный мастер русского пейзажа, природы русской, а мечтаете совсем не о пейзажах?

Василий Дмитриевич помрачнел и оставил вопрос без ответа. Все следующие дни, хотя погода стояла отличная, он с утра уединялся в большом зале, превращенном им в мастерскую.

Наталья Васильевна забеспокоилась. Она давно замечала: когда Василий работает над своей большой картиной, он неразговорчив, угрюм, сосредоточен. Когда же всей компанией они идут писать пейзажи, его словно подменяют — он веселый, оживленный, шутит, рассказывает разные потешные эпизоды.

Но никогда еще эта разница в настроении не была у него столь разительной, как после похода в Тургенево.

К счастью, приехал милейший Илья Семенович Остроухов. Он и раньше несколько раз приезжал в Меньшово. Наталья Васильевна и Елена Дмитриевна очень любили его.

— Я хоть и не был вашим учеником, но никому столько не обязан, как вам, — не раз говорил Остроухов Василию Дмитриевичу.

С приездом Ильи Семеновича сразу все оживились. Теперь отправлялись на этюды уже впятером. Василий Дмитриевич снова стал прежним жизнерадостным, милым собеседником.

Так в творческих общениях прошло все лето.

Осенью Поленовы вернулись в Москву на свою божедомскую квартиру. Опять возобновились по четвергам поленовские рисовальные вечера, снова Василий Дмитриевич увлекся преподавательской деятельностью.

А картину из жизни Христа он все еще не начинал писать.

Выручил Савва Иванович. Он предоставил в распоряжение Василия Дмитриевича свой роскошный кабинет в особняке на Садовой-Спасской.

И художник вернулся к своему долголетнему замыслу. В поразительно короткий срок ему удалось создать огромный, в размер будущей картины, рисунок углем. Не переливались на этом рисунке краски, только свет и тени играли даже на самых мелких деталях, только умело расположились мастерски исполненные фигуры.

Рисунок был подобен законченной картине. Им восхищались друзья — художники, артисты, родные — все, кто видел его. Впрочем, были и такие, кто молчал и не высказывал своего мнения.

По совету многих Василий Дмитриевич не стал покрывать рисунок красками, а перенес контуры на другое, таких же размеров полотно. Верный Костенька Коровин помогал ему в этой работе.

С затаенным страхом приступил наконец художник к самой картине.

Порой тяжелые раздумья охватывали его. Он начал уставать, но никому не поверял своих сомнений. И только однажды в письме к Васнецову у него вырвалось одно поистине зловещее признание:

«Я все работаю над моей картиной и не предвижу конца…»

Весной следующего, 1886 года Поленовы опять переехали в полюбившееся им Меньшово. И снова наезжали к ним молодые художники, чаще других гостил Костенька.

Неожиданно страшный удар обрушился на семью Поленовых. Умер, проболев всего несколько дней, их двухлетний первенец. Горе обоих родителей было неописуемо. «Да, нет у нас больше нашего Федюшки, дорогого мальчика, а какой он становился милый; вспомнишь о нем, как-то радостно станет. Уж зато как горько, как обидно, что нет его больше, голубчика», — жаловался Василий Дмитриевич в письме к Васнецову.

До глубокой старости с болью в сердце вспоминал он свою невозвратимую потерю.

Деятельная меньшовская жизнь оборвалась. Мамонтовы увезли к себе в Абрамцево неутешных родителей и там старались их всячески отвлечь. Горе подкосило Василия Дмитриевича. С ним нельзя было говорить, он почернел, глаза его потухли. К тому же начались страшные приступы головных болей. Не только будущая большая картина, даже любимая пейзажная живопись, даже искусство, казалось, перестали для него существовать.