Солнечная палитра

24. «Его величество кислород»

Осенью 1889 года Василий Дмитриевич с женой и сестрой приехали в Париж на Всемирную выставку, посвященную столетию Великой французской революции. Наталья Васильевна и Елена Дмитриевна вскоре вернулись в Москву, а Василий Дмитриевич остался лечиться.

Московские врачи, а за ними и вся родня убеждали его, что только знаменитый французский профессор-невропатолог Шарко может помочь ему избавиться от головной боли.

В Париже, в одиночестве, Василий Дмитриевич сильно тосковал о семье, о живописи, о России. Ежедневные ненавистные ледяные души не приносили ему облегчения; он совсем не верил в их пользу и ходил на процедуры лишь потому, что дал слово родным покорно выполнять все требования врачей.

Одно занимало его — это письма жены. Она писала часто и подробно: он знал, что у них в доме по-прежнему собираются молодые художники, но только не по четвергам, а по воскресеньям — рисуют, лепят, спорят по-прежнему об искусстве, нередко отправляются во главе с Лилей изучать московские памятники старины. И Василий Дмитриевич радовался, что эти встречи художников в его гостеприимном доме продолжаются.

Наташа писала о сложности с оформлением покупки Бёхова: что ладилось, что не ладилось. А не ладилось многое, и это раздражало Василия Дмитриевича. То доверенность была не по форме составлена, то одно письмо пропало, то гоголевская Коробочка — Саблукова вздумала набавлять цену, то еще что-то.

Реально существующее Бёхово заменило в письмах мужа и жены призрачную Илтань.

Василий Дмитриевич отлично помнил, какой на Оке животворный воздух, и был убежден, что именно на ее берегу пройдут наконец его головные боли, что только физическая работа топором и лопатой вперемежку с работой кистью над окскими пейзажами исцелят его.

А в Париже он ни разу не раскрыл альбома даже для карандашных рисунков.

Наконец Наталья Васильевна написала, что поместье Бёхово площадью 81 десятина сделалось их собственностью.

Получив это письмо, Василий Дмитриевич попросту сбежал из Парижа в Москву, так и не кончив курса лечения у Шарко. Друзья с огорчением узнали, что он вернулся неисцеленным, а все возлагали на чудодейственного эскулапа большие надежды.

— Поправлюсь, поправлюсь на деревенском воздухе! — убеждал он их и, переполненный самыми радужными планами на будущее, помчался в Бёхово.

Для усадьбы и дома ему больше всего приглянулся тот бугор на урочище Борок, который он показывал когда-то Коровину. Но бугор принадлежал не госпоже Саблуковой, а бёховским крестьянам.

Василий Дмитриевич предложил им променять 26 десятин пашни на 13 десятин этого бугра. Однако дело с променом участков затягивалось, и тогда он решил строить рядом с саблуковской ветхой усадьбой временный небольшой домик с комнатой на чердаке для художественной мастерской.

Уезжая во Францию, он оставил почти законченной картину «Федюшкино воспоминание». Эскизы для нее были сделаны еще два года назад в Абрамцеве. В Москве он вернулся к этому полотну и, предвкушая, как будет писать пейзажи на берегах Оки, работал над ним с большим воодушевлением.

Картина получилась очень поэтичной, проникновенной и немного грустной: тихий лесной уголок осенней порой; дремучий смешанный лес сплошной стеной окружил мелкую и прозрачную речку; золотые и оранжевые березы чередовались с темными островерхими елями; маленькая одинокая осинка горела пунцовым пламенем; налево высился еще по-летнему зеленый дуб. Краски были яркие, нарядные, звонкие и одновременно какие-то тревожные. Казалось, словно пела где-то в лесу нежная и тонкая скрипка.

Свои произведения художник или продавал, или дарил друзьям. «Федюшкино воспоминание» он особенно любил, и ему захотелось оставить его для своего будущего музея^[10].

К весне домик по соседству с саблуковским был готов, и Василий Дмитриевич с семьей переселился туда.

Бёховские крестьяне постепенно перестали его чуждаться. Они видели, что барин был человек простой, хотя и шибко, как им думалось, чудаковатый.

Иногда Василий Дмитриевич бросал хозяйственные дела, брал этюдник и вырывался писать пейзажи, однако к серьезным полотнам не приступал — некогда было.

И за одно лето он точно преобразился. «Его величества кислород», купание в Оке два раза в день, работа с топором и лопатой и вся хлопотная деревенская жизнь, казалось, навсегда исцелили его. Красота Оки всецело захватила художника. Каждый день, каждый час река раскрывала перед ним новые свои краски. Он бродил вдоль ее берегов и голубой весной, и знойным летом, и золотой осенью…

Как-то темным октябрьским вечером приехал в Бёхово Коровин. Далеко за полночь зашла беседа двух друзей-художников. Они выпили на брудершафт.

Василий Дмитриевич с увлечением говорил о своих будущих полотнах. Ему мерещилось множество окских пейзажей.

«Поэтом красок», «художником света» называли его раньше. Теперь Костенька Коровин дал ему имя «поэт Оки».

Два дня прожил бывший ученик у своего бывшего учителя, потом вернулся в Москву. А Поленов остался. Предвкушая будущую творческую работу, он перебирал свои краски, кисти, чинил мольберты, сам мастерил подрамники, натягивал холсты.

Какую же Оку запечатлеть первой? Он выбрал самую скромную и блеклую — глухой осенью. Из окна чердачной мастерской им был написан этюд. А следующей зимой с этого этюда он закончил один из своих самых проникновенных пейзажей.

Это «Ранний снег».

Художник хотел захватить как можно больше пространства, поэтому картина получилась сильно вытянутой в длину.

Тут нет обычного поленовского солнца, игры светотеней. Порыжелая, высохшая листва еще не везде облетела с потемневших осенних кустов и деревьев. Небо пасмурное, серо-лиловое, дали исчезают в темной дымке; свинцовая Ока вот-вот застынет, белый снег покрыл землю. Природа готова погрузиться в зимний сон; чувствуется молчаливое ожидание сна. Пейзаж удивительно красив и величествен.

Поленов любил это полотно и сделал с него несколько повторений. Первый этюд он оставил себе, а сама картина разными окольными путями попала в Париж.