Солнечная палитра

26. Христос и действительность

Возвращение мужа к евангельской теме не удивило Наталью Васильевну. Он всегда делился с ней своими размышлениями о религии, она одна знала все его сокровенные думы. Написать серию картин на сюжеты из жизни Христа было его давнишним желанием. «Евангельским кругом» называл Василий Дмитриевич для себя эту задуманную им серию, которая началась еще картиной «Христос и грешница».

Наталья Васильевна всячески поддерживала в нем творческие замыслы, связанные с этой темой. Но она оставалась равнодушной к его пейзажам, считая их его временным увлечением. Ей казалось: увидел он красоту какого-нибудь уголка природы — и увлекся этой красотой, увидел Оку — и Ока на время захватила его. А главное в его творчестве, думала она, всегда остается и должен остаться Христос.

Картина «Среди учителей». Хорошенький мальчик в длинной белой одежде сидит на корточках на ковре, расстеленном в притворе храма. У него тонкое серьезное лицо, задумчивые темные глаза. Это юный Христос. Вокруг разместились мудрецы — учителя. Видимо, необыкновенный мальчик задал им совсем не детский вопрос. Они углубились в свои думы и не знают, что ответить.

Покой, тишина. Как и в картине «Христос и грешница», умело расположены фигуры. Полосы и пятна солнечного света и теней переливаются на пестрых складчатых одеждах людей, на стенах и на полу храма. Чарующе красив дальний пейзаж, синеющий направо в просветах между темных колонн. А лица сидящих людей точно окаменели. И зритель, взглянув на картину, может быть, обратит внимание на тщательно вырисованные детали архитектуры храма, на искусно поданную игру светотеней — и отойдет к тем исполненным прелести и очарования пейзажам, которые занимают другую стену маленького поленовского зала Третьяковской галереи — к «Московскому дворику», «Заросшему пруду», «Бабушкину саду» или к этюдам путешествия по Ближнему Востоку.

Другая картина — «Мечты».

Василий Дмитриевич писал ее в своей мастерской в доме на Оке. Наталья Васильевна оберегала его покой от гостей, не позволяла детям играть и бегать поблизости. Никто не смел заходить к нему, только она сама изредка осторожно приоткрывала дверь мастерской и останавливалась у порога.

Художник изобразил на ней все того же человека, что и на картине «Генисаретское озеро», — мудрого, сосредоточенного, одинокого. Только там он шел в глубоком раздумье вдоль берега озера. Здесь тот же одинокий мыслитель сидел на камне на высоком берегу озера. Он весь ушел в себя, в свои думы, в созерцание природы…

Светлое небо царит над пустынной природой; обрывистый берег, кое-где поросший кустарником, спускается к самой воде. Чувствуется тишина, только голубое озеро плещется далеко внизу. Краски разливаются на полотне мягкие, воздушные, солнечные, но не ослепляющие — настоящие поленовские тона.

Художник символически изобразил свои настроения тех последних лет девятнадцатого столетия, когда уже издалека слышался набатный колокол революции. Он хотел уйти от мира, от людей и жить среди прекрасной природы.

Иным кругам интеллигенции была близка заложенная в картине идея ухода человека в мир природы, но эта идея не захватывала передового зрителя, не ко времени она была в годы бурной смены событий.

Поленов работал неустанно и весь, казалось, ушел в «Евангельский круг»; кончал одну картину, принимался за следующую. Он замыслил десятки полотен из жизни сына плотника, нареченного Христом. И вдруг…

Письмо от Саввы Ивановича Мамонтова из Нижнего Новгорода. Давний друг страстно звал Василия Дмитриевича приехать на помощь. Толком нельзя было понять, что случилось. Стряслась какая-то беда с молодым одаренным Врубелем?

Василий Дмитриевич всегда ценил оригинальный и блистательный талант Врубеля. Он искренне любил и самого художника, чуткого, особенно чувствительного, как бы не от мира сего.

Михаил Александрович Врубель изредка посещал поленовские рисовальные вечера и всегда поражал всех своими словно сверкающими драгоценными каменьями акварелями, своим оригинальным восприятием натуры, линий, красок…

Получив письмо, Василий Дмитриевич понял одно: ему надо встать немедленно на защиту товарища-художника. И он, не раздумывая, завесил свою очередную картину из «Евангельского круга» и помчался в Нижний.

Летом 1896 года в Нижнем Новгороде должна была открыться Всероссийская промышленная и сельскохозяйственная выставка. Растущий не по дням, а по часам русский капитализм собирался показать себя во всей своей хищной силе и блеске.

Василий Дмитриевич с интересом ходил по обширному низменному пространству при слиянии Оки с Волгой. Жизнь вокруг буквально кипела. Пыхтящие буксиры подводили к пристани баржи. Грузчики с пением «Дубинушки» вытаскивали из их недр тяжелые машины, огромные ящики, выволакивали бревна, выводили скот. Спешно строились павильоны один другого ярче и вычурнее; плотники стучали топорами, визжали пилами, столяры свистели рубанками. Подрядчики то бранились, то сулили магарыч. Тысячи подвод поднимали пыль; крики, шум стояли над всей этой разношерстной толпой, босоногой и в лаковых туфлях, в лохмотьях и во фраках.

И конечно, самый предприимчивый капиталист, тот, кто в это время строил железную дорогу на Архангельск, тот, кто мечтал освоить пустынные берега Ледовитого океана и Белого моря, был в первых рядах этой толпы. В своем павильоне «Крайний Север» Савва Иванович Мамонтов собирался показать, какие неисчислимые рыбные и лесные богатства таятся на далеких холодных окраинах России.

Коровин и Серов по его поручению ездили на Белое море и на Мурманское побережье. Они привезли оттуда массу этюдов и зарисовок. Панно Коровина, показывавшие суровую природу Севера, труд и быт поморов, являлись истинным украшением мамонтовского павильона.

На выставке в отдельном просторном помещении был организован специальный Художественный отдел. Для этого павильона Мамонтов заказал Врубелю два панно — «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». Художник начал работать над ними в Москве в особняке Саввы Ивановича. Первое панно вскоре было почти готово, а второе никак не давалось Михаилу Александровичу. Между тем сроки подходили.

Члены жюри, назначенные Академией художеств, ознакомившись с эскизами, поняли, что сами, огромные и оригинальные, блестящие, как перламутр, панно Врубеля затмят произведения других живописцев, и… почти единогласно забраковали их.

Но Мамонтов, горячий сторонник всего нового и талантливого в искусстве, был не таков, чтобы сдаться. Он начал энергично действовать: покатил в Петербург к тогдашнему всесильному министру финансов Витте, который ему покровительствовал, и добился разрешения выставить панно отдельно.

На специально арендованном пустыре возле входа на выставку в кратчайший срок был воздвигнут просторный павильон.

Но тут дело застопорилось: решение жюри так подействовало на впечатлительного Врубеля, что он заболел нервным расстройством и просто был не в состоянии закончить свои панно. И тогда Мамонтов позвал Поленова в Нижний.

Увидев эскизы Врубеля, художник понял, что перед ним замыслы поразительные, новое слово в искусстве, и панно необходимо и закончить и отстоять, чего бы это ни стоило.

Он немедленно отправился в Москву и там в кабинете Мамонтова или просто во дворе, не считаясь с усталостью и временем, вместе с Коровиным работал над врубелевским панно. Случалось, к ним заходил Серов, помогал советами, а порой не удерживался и тоже брался за кисть.

Панно было закончено вовремя и отправлено в Нижний. Врубель был в восторге от того, как повернулось дело, и горячо благодарил своих товарищей.

Над только что отделанным павильоном появилась удивительная вывеска:

«Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, отвергнутая жюри Императорской Академии художеств».

Впоследствии Коровин в своих воспоминаниях писал, что «члены жюри взбесились как черти».

Публика валом повалила в новый павильон. На саму выставку требовалось покупать билеты, а творения Врубеля щедрый Мамонтов показывал бесплатно. Через неделю члены жюри умолили его убрать с вывески последние пять слов.

Василий Дмитриевич вернулся в Борок веселый, словно помолодевший; весь день смешил и увлекал слушателей остроумными рассказами о выставке и о врубелевской истории, а к вечеру как-то притих.

— Голова опять болит? — встревожилась Наталья Васильевна.

— Да, — коротко ответил он, встал с кресла и вышел.

На следующее утро художник поднялся к себе в мастерскую, откинул занавеску с мольберта и начал работать над очередной картиной «Евангельского круга».

Два несчастья обрушились на Василия Дмитриевича. В 1895 году умерла мать Мария Алексеевна, всеми уважаемая, всю жизнь посвятившая детям и внукам. А в 1898 году скончалась младшая сестра Лиля — Елена Дмитриевна.

Талантливая художница, она горячо интересовалась народным творчеством, писала акварелью цветы и пейзажи и была первой в России, которая серьезно занялась иллюстрированием русских сказок. Ее очень ценил и всячески поддерживал Стасов. Вместе с Елизаветой Григорьевной Мамонтовой, женой Саввы Ивановича, она руководила абрамцевской кустарной мастерской резьбы по дереву.

Об этих двух замечательных женщинах, которые и свою долю положили на пользу русского искусства, можно было бы написать целую книгу.

А дальнейшая судьба Мамонтова сложилась печально. Своей неуемной предприимчивостью он приобрел много врагов и среди капиталистов, и в царском правительстве.

Будучи председателем правления Ярославской железной дороги, Савва Иванович затеял строительство нескольких рельсопрокатных и паровозостроительных заводов. Нужны были деньги. И он без ведома акционеров взял из железнодорожной кассы солидную сумму, рассчитывая вернуть ее позднее. Акт этот был признан незаконным, и в сентябре 1899 года Мамонтов был арестован.

Василий Дмитриевич тяжело переживал несчастье друга, неоднократно ездил к нему на свидание в Таганскую тюрьму, написал коллективное, от имени художников, письмо прокурору. А сам Савва Иванович к своему краху отнесся удивительно стоически. Он и под замком оставался верен своему всегдашнему знамени — искусству: пока бывало светло, лепил какую-то статуэтку, а по вечерам переводил байроновского «Дон-Жуана».

— Давно собирался, наконец нашел время, — шутливо сказал он Василию Дмитриевичу при свидании.

После длительного следствия суд признал, что Мамонтов лично себе не присвоил ни копейки, и оправдал его. Однако по иску держателей акций все его имущество, в том числе роскошный особняк на Садовой-Спасской с многочисленными сокровищами искусства, было продано с молотка. «Частная опера» перешла в другие руки, но Абрамцево, купленное им на имя жены, уцелело.

После своего освобождения разоренный Мамонтов жил уединенно, лепил, увлекался керамикой. Все, что касалось искусства, по-прежнему волновало и захватывало его, однако помогать художникам он уже не мог.

Василий Дмитриевич и друзья по временам навещали его в маленьком домике за Бутырской заставой, где он жил при своей небольшой керамической мастерской.

А в Борок на берега Оки Савва Иванович приехал только однажды. Василий Дмитриевич повел своего старого друга по комнатам музея. Савва Иванович остановился перед этюдом Репина «Абрамцево». Он приехал в Борок веселый, оживленный, а тут вдруг замолчал, верно, вспомнились ему давнопрошедшие дни. Положив руку на плечо Натальи Васильевны, он грустно сказал, кивнув на этюд:

— Как ты тут похожа, молодая, счастливая…

Скончался он весной 1918 года в возрасте семидесяти семи лет.