Соль под кожей. Том третий

Глава сорок вторая: Данте

Если бы я хотя бы на секунду поставил под сомнение, что Лори не сможет вывезти все «подвиг» своего отца — я бы взял на себя это вонючее дерьмо, под названием «благословенная ложь». Мои парни подчистили бы всё Гаринское дерьмо так, что оно превратилось бы в детские шалости. Что-то такое, что делают даже владельцы каких-нибудь магазинов или салонов красоты, когда нужно решать вопросы с налогами или типа того.

Но Лори хотела правду.

И она была готова принять все последствия.

Даже те, которые сейчас, спустя несколько часов, заставляют ее то и дело вздрагивать.

Я спиной чувствую каждый ее вздох, каждую попытку справиться с чувствами, набрать в легкие новую порцию воздуха, чтобы переварить очередное говно на лопате.

Пару раз она захлопывала крышку ноутбука, плотнее жалась спиной к моей спине.

Я скрестил наши пальцы, чтобы напомнить, что всегда здесь.

И она снова возвращалась к чтению.

Пока, наконец, все не кончилось.

Я понимаю это по тому, как медленно на этот раз она закрывает ноут, как будто боится испортить стеклянную вещь. Как кладет его на стол рядом. Зачерпывает ложкой остатки горячего шоколада.

Всхлипывает.

Вздрагивает всем телом.

Я поворачиваюсь, чтобы обнять ее, но Лори просто врезается в меня с разлета, обхватывает руками, прижимается как будто из всех опор в этой жизни, у нее осталась только моя дурная туша.

Тяну ее к себе, обнимаю руками, ногами.

Я бы ее сердцем обнял, блядь, лишь бы она не плакала так горько.

Трясется и воет, кусает мое плечо.

Орет.

Скребет мою спину.

Я чувствую себя таким беспомощным в эту минуту, потому что я могу достать для нее даже ебучую звезду с неба, но никак не могу разделить эту боль. Но вот я — моя на хрен испачканная душа, сердце в шрамах — я готов забрать все, лишь бы она не плакала.

— Димка, почему так?! — Обезьянка яростно вонзает ногти мне в спину. — Господи, почему?!

В ответ я только сильнее прижимаю ее к себе.

Гарин наворотил дел.

Замазался в таком говнище, что даже меня пару раз проняло, пока вникал. Некоторые, конечно, умудряются замазаться еще больше — отец Лори хотя бы на тот свет никого не отправил, хотя вряд ли это можно назвать достаточно индульгенцией от того, что он на пару с Завольским выстроил целый грабительский механизм. Фактически, шарил в карманах у всех, кому не повезло вляпаться в их строительно-ипотечную аферу. А когда история начала набирать обороты — все пришло к логической развязке. У меня нет доказательств, только голая теория, основанная на личном опыте, что в этой истории выиграл тот, кто первым схватился за нож. Фигурально. И если бы Завольский не сделал это первым — скорее всего, Гарину пришлось бы запачкать руки его кровью. Ну просто чтобы появился труп, на который можно спустить всех собак.

И когда Лори поднимает на меня свои огромные, как у совы, заплаканные глаза, я вижу, что моя маленькая умница пришла ровно к тому же выводу. Не так уж это и сложно, когда все плавает на поверхности, а твой мозг способен решать более сложные задачки, чем уравнение с одним неизвестным.

Я обнимаю ее лицо ладонями, большими пальцами стираю соленые лужицы под глазами, но они наполняются снова и снова.

— Все, во что я верила, Дим… — Она мотает головой, но я держу крепко, не даю разорвать зрительный контакт.

— Ты верила в человека, который тебя любил, Лори.

— О да, и он оказался… он…

У меня нет семьи. Моя семья — коробка из-под обуви и парочка крыс, которые просто не успели отгрызть мне ничего лишнего. Я могу запросто называть тех двух бессердечных тварей — просто биоматериалом, мразями, гнилью и как угодно еще. Могу даже собственные слова для них придумать, потому что они просто пустые грязные факты из моей жизни.

А Лори была его любимицей.

Маленькой балованной принцессой.

Папиным сокровищем. У нее даже ебучий пони был.

То, что происходит сейчас в душе моей маленькой обезьянки — это адский Армагеддон, по сравнению с которым мои сердечные проблемы — что-то типа порезанного пальца.

— Он был чудовищем, — произносит моя маленькая сильная, смелая обезьянка. — Он был просто… чудовищем, Димка, господи… Мой отец…

Ей хватает смелости озвучить это вслух.

Придать правде форму — беспощадную и уродливую.

На такое не каждый мужик способен. Для этого нужны яйца размером, блядь, как у слона.

А она может.

Она всегда могла.

Даже стоя в той ледяной воде по пояс, она была чертовски смелой. Я бы, сука, не рискнул в такое полезть на трезвую голову, а она даже не дрожала. Она даже голая ко мне в машину садилась вот точно с такими же глазами — упрямыми, злыми. Потому что в ней всегда был этот стержень. Невозможно воспитать из ссыкливой карманной тявкалки — бойцовского добермана, эта хуйня совсем не так работает.

— Он, наверное, чертовски мной гордится, — зло смеется Лори, и снова плачет. — Смотрит откуда-то и думает, что его кровь не пропала зря, заколосилась и дала прекрасный урожай! Но он мой отец!

Последние слова вырывает как будто из самого дна души.

Ее боли так много, что она оголенная, как провод — наружу всеми эмоциями.

— И я все равно его люблю, Шутов. Потому что он был лучшим отцом на свете! Мне просто… очень больно.

— Это означает, что ты живой человек, обезьянка. — Бросаю в рот сиротливое зефирное, перепачканное в шоколад сердечко. Улыбаюсь. Вероятно, немного по-джокерски. — Меня ты ты тоже любишь, даже зная, что я такое на самом деле.

— Шутов, я за тобой в ад пойду. — Лори вздыхает, но уже как будто с облегчением. — И горло за тебя тоже перегрызу любому. Вот она я — Валерия Гарина, у меня тоже руки по локоть в дерьме!

— В очередь, женщина, первый мудак в нашей семье — я, — пытаюсь немного разрядить обстановку, потому что самобичевание, если дать ему волю, это тотальный пиздец. А Лори сгоряча сейчас повесит на себя даже тех собак, которых размазало по автобану гружеными фурами. — Лори, твоего драгоценного братца надо было кастрировать уже давно, и единственная причина, по которой я этого не сделал — не хотел лишать тебя удовольствия сделать это собственными руками. Наратова туда же — такое вообще не должно размножаться. А Завольскому просто тупо надо было надавать по ебалу — звонко и задорно. Поэтому, знаешь что? Я тобой горжусь и мне по хуй, что иногда ты играла по правилам этого сраного не идеального мира. Ты просто вернула долги. Хочешь распинать себя? Окей, где мой крест? Буду висеть рядом и травить шутки про три ебучих гвоздя и жесткий матрас.

Лори трагически всхлипывает.

Целую ее соленые искусанные губы.

Плевать, что не идеальная, не правильная, не хрустальная.

Она — мой самый надежный тыл.

И если бы я однажды пришел и сказал, что собираюсь воевать — моя обезьянка достала бы пилочку и как следует подточила бы мои когти. Ей я безоговорочно доверю наших будущих детей, потому что за них она будет драться на смерть.

Поэтому мои черти так в нее вцепились — чуют свое и только из этих рук готовы жрать, хоть отборное вагю, хоть болотную жижу. И Авдеевские рогатые тоже это учуяли, блядь.

— Обезьянка, только одно уточнение — ты не Гарина. И даже почти не Ван дер Виндт. Ты уже Шутова.

Лори шмыгает носом, но улыбается даже через боль.

Может, кому-то в этой жизни нужна сладенькая принцесса.

По хуй вообще — это их выбор.

А мне нужна моя Малефисента.

Я понятия не имею, сколько времени мы сидим вот так — просто в тишине, обняв друг друга, на моей огромной кухне, куда я, до появления здесь Лори, заходил только чтобы взять из холодильника бутылку воды или сварить кофе. А теперь мы тут ровно каждое утро строим планы на будущее, едим, устраиваем бои на вилках, занимаемся любовью и отвязно трахаемся. Иногда мне кажется, что для счастья мне в принципе было бы достаточно этих двадцати квадратов, или даже десяти, главное, чтобы моя обезьянка была рядом.

И улыбалась.

Но рассчитывать на это сегодня было бы слишком наивно. В то, что человек не может спокойно проглотить дерьмо прошлого и переключиться на свою реальность, я пиздец как ощутил на собственной шкуре. Мой собственный призрак совершенно заслуженно гонял меня несколько лет и чуть не свел в могилу.

На часах около трех, когда я чувствую, что Лори в моих руках стала немножко тяжелее, что ее руки на моих плечах расслабились и она дышит ровно и спокойно. Потихоньку переношу ее в кровать, ложусь рядом и она тут же инстинктивно закидывает на себя мою руку, пододвигается к боку. Однажды я проснулся посреди ночи, а ее половина кровати была пустой. И я пиздец как испугался, что у меня все-таки протекла крыша и все наше с ней счастье было просто беспощадным жестким глюком. Последним «подарком» от призрака Алины. Реально на секунду промелькнула такая мысль в моей тридцати семилетней голове, и если бы по какой-то насмешке судьбы это действительно оказалось правдой — я бы точно слетел с катушек полностью и бесповоротно. Но потом услышал шаги, а через секунду Лори шмыгнула под одеяло, закинула на меня руку и ногу, выдохнула мне в ухо и почти мгновенно уснула.

Теперь я знаю, что она никуда не исчезнет и не раствориться с первыми лучами солнца, но всегда, даже во сне, чувствую ее рядом. «Никаких двух одеял!» — сказала обезьянка, когда впервые осталась у меня ночевать, и я был чертовски с ней согласен.

Будильник срабатывает в пять тридцать.

У меня в голове не так, чтобы свежо и ясно, но чашка кофе и порция бодрости в качалке запускают все необходимые для нормального функционирования моего тела механизмы. Забираю наш завтрак у курьера — я решил немного набрать, так что содержимое моей тарелки раза в три больше, чем у обезьянки. Когда она сонная выходит из спальни в одной моей футболке и длинных до колен толстых гольфах-елочкой, я буквально залипаю на этот вид. Она такая маленькая, лохматая, точно как сова. И пиздец какая уютная. Если бы не опухшие глаза и потемневшие ранки на губах — забил бы болт на все дела и потащил в спальню. Если бы дотащил, что вообще не факт. А сейчас пододвигаю ее тарелку и быстро делаю кофе.

— Шутов, я хочу то, что у тебя, — зевает и воровато тянет мой хрустящий бекон. И на сырники косится.

— Они с белым шоколадом, обезьянка, — смеюсь, вспоминая, как она скривилась на мои гастрономические пристрастия.

— Надо тоже на массу садиться, чтобы не заливать твою тарелку своими голодными слюнями. Наприседаю себе еще пару сантиметров на филейной части. Как тебе такой план, муж?

— Отличный план, жена, только имей ввиду, что тогда мои слюни будут у тебя на заднице примерно… всегда.

Мы быстро разделываемся с главными тарелками, налетаем на десерт. Лори все-таки предпринимает еще одну попытку полюбить белый шоколад, но быстро сдается, включает телек и перебирает каналы, чтобы найти какую-то музыку для фона.

— … пожарные и спасательные службы закончили разбирать завалы… — слышу голос диктора новостей на заднем фоне.

Лори сидит напротив, смотрит мне за спину и медленно, как будто боится что-то испортить, кладет вилку на тарелку. Делает звук громче. Втягивает губы в рот — она всегда так делает, когда нервничает, как будто пресекает даже малейшую возможность издать любой разоблачающий ее чувства звук.

Оглядываюсь, краем глаза слежу за картинкой на экране.

— Это мой дом… — как-то очень сухо объясняет Лори. — Был… когда-то…

После того, как ее отца посадили, Угорич почти сразу завалился туда с хуй пойми откуда взявшимися хозяйскими правами. «Милостиво» дал Лори и ее матери сутки, чтобы освободить помещение. В тот же день Гарин повесился, а мать моей обезьянки уже вечером не смогла пережить эту новость. Братец вышвырнул Лори просто как мусор.

Эту часть истории она не любила больше всего и почти ничего об этом не рассказывала. Но мне всегда казалось, что она все равно ни за что бы туда не вернулась, даже если бы вернула свое имя и все законные права.

— Спасатели обнаружили тело одного пострадавшего, — продолжает вещать диктор. — Предположительно, оно может принадлежать владельцу дома — бизнесмену Константину Угоричу.

— Это он, — Лори не выглядит какой-то шокированной или вдруг внезапно несчастной. Новость о том, что от дома, в котором она провела двадцать лет своей жизни, теперь мало что осталось, расстроила ее куда больше, чем гибель «любимого» братца. — Это точно он. Завольский решил проблему.

— Эта проблема решалась сотней других способов, обезьянка. За этой мразью тянулся такой шлейф разнокалиберных подвигов, что парочки обнародованных фактов было бы вполне достаточно, чтобы навсегда заткнуть и Угорича, и его посягательства на кусок «ТехноФинанс».

— Завольский испугался, что если Угорич пойдет в суд, что история с «ОлмаГрупп» снова всплывет и привлечет к себе не нужное внимание. — Лори, не моргая, смотрит в экран. — Он очень испугался, Шутов.

Еще бы он не испугался с таким «расстрельным списком» и неделей в камере, пока его карманы выворачивали наружу буквально все, кому не лень.

— Я рада, что этот проклятый дом сгорел. Я бы сама его сожгла, чтобы даже фундамента не осталось. Потому что я уже не Гарина. — Смотрит на меня в поисках поддержки. — Я — Шутова.

Она спрыгивает со стула, убегает куда-то, а потом возвращается с пачкой белых листов.

Достает сковороду, кладет их туда крест-накрест.

Я даже не пытаюсь ее остановить, хотя прекрасно понимаю, что она задумала.

Просто молча смотрю, как она находит в каком-то из ящиков длинные каминные спички (я в душе не ебу, откуда они тут взялись, у меня даже камина нет), зажигает одну, секунду медлит… и поджигает стопку сразу с нескольких сторон.

Не предпринимает ни единой попытки задуть стремительно разгорающееся пламя.

На лице ноль сожаления.

Единственное, что выдаёт ее мысли — нервно и быстро бьющаяся венка на шее.

И пока огонь медленно сжирает страницу за страницей, Лори пятится ко мне, зарывается в мои руки, прижимается спиной к моей груди. Она такая чертовски хрупкая — моя маленькая сильная Валерия.

— Ты подумаешь, что я слабачка, если я пошлю на хер и Завольского, и «ТехноФинанс»?

— Никогда так не думал и не вижу причины, откуда бы в моей голове взялась такая дичь.

Уверен, что это решение вызрело в Лори еще вчера, а сегодняшняя новость просто подвела под ним черту.

— Я не хочу… Дим… — Она набирает в легкие побольше воздуха. — Пусть он катится к черту со своими деньгами и драгоценной финансовой империей. Пусть этот Скрудж сидит на своих мешках с золотом и подохнет тоже на них. Но я не хочу воевать с ним… до такой победы. Я просто выхожу из игры, Дим. Я слабачка, да?

— Ты совесть нашей семьи, Лори. — Вообще ни капли не преувеличиваю и не утрирую. Я вот отбитый на хуй, я вообще не уверен, что смог бы вовремя врубить ручник, как она. Поэтому в тот день, когда надел кольцо ей на палец, пообещал себе быть хорошим парнем и железобетонно страховать тылы. Чтобы к моим никто даже на пушечный выстрел не подошел.

— Встану на биржу, — смеется обезьянка, — как думаешь, стоит писать в резюме, что у меня богатый положительный опыт построения финансовых схем?

— Я тебя к себе заберу.

— Нет, Шутов, даже не заикайся больше. — Она разворачивается, строго и решительно смотрит мне в глаза. — Я очень тебя люблю, но давай мы будем реализоваться каждый в своей песочнице? Я хочу, чтобы мы разделяли друг с другом каждый свою жизнь, успехи и поражения, а не мелькали друг у друга перед глазами двадцать пять часов в сутки. И потом — мы вместе уже поработали, спасибо тебе за этот незабываемый опыт.

И несильно тычет меня большим пальцем под ребра.

— Звучит разумно. — Забрасываю руки ей на плечи, сгибаюсь в три погибели, чтобы наши глаза были на одной линии. Она прищуривается, делает обманчиво задумчивое лицо. — Даже в шутку не говори, что пойдешь к этому Сверкающему нимбу, обезьянка — я на твоей жопе места живого не оставлю!

— Ревность у кого-то прорезалась? — дразнится она. Заплаканная, смешная, но все равно жутко сексуальная.

— Та пиздец просто, — заключаю я, сгребаю ее в охапку и тащу в спальню. — Цени, что я вхожу в твое положение и собираюсь жарить тебя в кровати, а мог бы прямо на полу.

— Зверюга ты бешеная, Шутов! Блин, дай носки хоть снять!

— Хрен тебе, Шутова!