Среди рабочих

XV

Сильно избитые, оборванные, мы с Терехой вырвались кое-как, наконец, из этой свалки и, позорно бросив кузнеца, Юфима и Соплю на произвол судьбы, побежали с поля сражения под гору, к кустам, по тому направлению, куда удрал Культяпка.

Пробежав немного, мы оглянулись и, видя, что никто не гонится, пошли шагом.

Я посмотрел на Тереху. По лицу у него текла кровь, губа распухла, красная рубаха, надетая для праздника, была растерзана и висела клочьями…

Он шел и плакал, хлюпая то и дело носом.

— Что ты? — спросил я.

— Черти! — ответил он. — Идолы! Меня-то за что били?.. Рубаху-то, вон, гляди… жуть!.. Неужели у вас завей так-то празднуют?.. — задал он вопрос, утирая слезы разорванным рукавом рубашки.

— Бывает хуже! — сказал я.

— Что ж теперича-то, а? — воскликнул он, когда мы вошли в кусты и, остановившись, услыхали крики в селе… — Дядю-то Юфима… жуть!.. А здорово кузнец бьется! — через минуту уже весело воскликнул он. — Как полыхнет — так с ног! Как полыхнет — так с ног… Сила, сичас помереть, жуть!.. Авось, вырвутся как-нибудь!..

Я ничего не ответами шел молча, думая про себя: «Если я брошу это место, то куда же мне итти, и лучше ли будут люди и жизнь в другом месте?.. Вырвусь ли я когда-нибудь из этой страшной тьмы?..»

За лесом, на опушке, около речки, в виду имения, нас встретил Культяпка.

— Слава богу, — ухмыляясь и поглаживая левой рукой бороду, радостно заговорил он, — идите… здравы, невредимы… а где ж те-то?

— Лупцуют их таматка, — сказал Тереха, — а мы убегли…

— Ах, в рот те шило! — воскликнул Культяпка, — в отделку попали, знать… Ужо, гляди, придут чище хрусталя… А за мной, похоже, тоже гнались, — продолжал он, — да нет, шалишь!.. Главная причина, — не убег бы я, кабы не водка… Себя-то не жалко — наплевать, пущай бьют! Ее-то, матушку, думаю, отнимут да слопают… деньги плочены! Сберег в целости… Чеколдыкните, что ль, с устатку-то, а? Она у меня упрятана в кусточках.

Мы пошли за ним к месту, где он спрятал четвертную. Водки было еще много.

— Вы, братцы, не подумайте, что я выпил один, — сказал Культяпка, показывая ее. — Провалиться мне на этом месте, коли вру! Ей-богу! Глаза лопни!.. Ах, в рот те шило! Из чего ж пить-то?.. разбили ведь чашку-то… И чашка-то скотницы Васены: заест теперича!.. Погоди, ребята; правда, не горюй… Голь на выдумки хитра: я из бересты сварганю…

Он живо вскочил с места и, осмотрев несколько штук берез, выбрал такую, которая, по его приметам, годилась в дело, ухитрился как-то зубами содрать кусок бересты и ловко сделать из нее ковшичек, или «фунтик», по форме похожий на те «фунтики», в которые обыкновенно в мелочных лавчонках завертывают товар.

— Гоже, — воскликнул Тереха, — молодца ты, Михайло!

— А закусим кислицей! — засмеялся Культяпка и продолжал: — Ладно… Нам тут не дует. Гляди, скоро и наши подойдут. Не убьют их, чай, до смерти.

Он налил в «фунтик» водки и стал обносить. Мы выпили, закусили щавелем и, выбрав место, где посуше и откуда было видно дорогу, легли на землю.

— Погодить надо, — сказал Культяпка, — придут, все вместе в именье пойдем… Вот чорт-то обрадуется — нарядчик-то наш… дери его дером… Вот кого бить-то надо, а не нас.

Мы немного полежали молча.

— Ай еще выпить по махонькой?.. Как скажете? — предложил Культяпка. — Скучно!..

— Надо оставить тем, — сказал я.

— Знамо… неуж не оставим… есть еще… гляди-кась! — он поднял бутыль кверху и поболтал. — Грызется, матушка! «Бутылочка моя, превкусненькая, — запел он тоненьким голоском, — ты тогда нехороша, когда пустенькая»… Налью я, а?..

— Как знаешь! — сказал Тереха.

Культяпка обнес еще по «фунтику» и, крепко заткнув пробку, положил «гудуху» в сторонке под куст.

— Покурить теперь, — сказал он, доставая засаленный кисет и вертя папироску. — А ты, земляк, куришь? — спросил он, глядя на меня. — Да ты откуда, а?.. Чтой-то словно я тебя где видал, быдто лицо знакомое…

— Не знаю, — сказал я, — навряд.

— О!.. ну так, так так… — Он лег навзничь и, плюнув, сказал: — На небушке-то как чисто, ни одного облачка… А что, взаправду, — продолжал он, помолчав, — неужто, ребята, опосля смерти наши души на небо пойдут, а?

— Дядя Михайло! А что у тебя — жена молодая? — не отвечая на его вопрос, почему-то вдруг спросил Тереха.

— А что тебе?.. Аль насчет того хошь, а?.. Старая, брат, — продолжал он, помолчав, и не то с грустью, не то с досадой добавил: — Дура, брат, у меня баба.

— А дети у тебя есть ли? — опять спросил Тереха.

— Детьми я, брат, закидаю!

— А много ль?

— Семеро живы, да никак штук пять, а то и больше примерло…

— Бедно живете?..

— Что говорить!.. У меня изба-то вся с рыбий хвост… Полу, и того нет, земляной… Друг на дружке спят ребятишки-то… Повернуться негде… Бедно, брат, да!

— Кто ж у тебя хозяйствует? — опять спросил Тереха. — Чай, тоже землю держишь? хрестьянствуешь?..

— Я, друг, не хрестьянин.

— О-о-о! — удивился Тереха. — Кто же ты?.. Холуй?..

— Холуй и есть, — засмеялся Культяпка, — мещанин я! — добавил он.

— Что ж ты в деревне делаешь-то?

— А ничего, живу! Плачу в мир три бумажки в год за место. Боле ничего…

— А велико ль место?

— А как избе встать… вовсе мало… Да что, теснят православные, прижали, как ужа вилами… Курицу держать и ту не моги… Плохо…

— Ах ты, горюн! — сочувственно произнес Тереха-Воха и покачал головой. — Жалко мне тебя, дядя Михайло, истинный господь. Зачем же ты, чудачина, женился-то, а?..

— А шут меня знает зачем? Да коли правду баить — по пьяному делу, да с жиру… С жиру-то, друг, и собака бесится… Жил я в те поры в кучерах…

— В кучерах!.. о-о! — с недоверием воскликнул Тереха, перебивая его.

— В кучерах, — продолжал Культяпка, — а ты, что ж, не веришь?.. думаешь, вру… Э, друг, да я этих разных должностей-то во сколько на своем веку произошел — у плешивого на голове столько волос нет… ей-богу!.. Кем только не был! — воскликнул он. — Кучером был, за лакея был, водолазом на реке Шексне был, синизатором был, — с бочками ездил… за дворника был, за коновала, и то раз был… ей-богу!..

— О-о-о?! Как так?..

— Как да как… все так! Нужда-то, брат, и попа скоблит. Жрать захочешь, — поневоле, что и не умеешь, скажешь умею… Да, друг… так-то!

— Да ты, дядя Михайло, может врешь?

— Чего мне врать. Мало ли со мной случаев было… всего! Пожил, брат, посрамил добрых людей… попил винца с хлебцем. Кабы не женат был да не детишки, нешь стал бы я работать! Будь она проклята, работа-то эта!.. Гнись, гнись… тьфу! с утра до ночи, как вол, а все нет ничего! Посмотришь, ей-богу, на нищего, и то завидки берут… Кой ему рожон! Настреляет за день-то кусков копеек на сорок, а то и боле — вечером в трактир… Сичас это в казенке половиночку раздавит, потом в трактир: чайку, бараночек, посидит, закусит, — все по-хорошему. А ночевать к десятскому: «давай фатеру»… А мы что, когда просвет-то видим, а?.. Не женись, брат Терешка, не советую… Жениться, брат, по нынешним временам все одно, что с колокольни прыгнуть… ей-богу!.. Врагу, то-ись, злому не посоветую!.. Будь она проклята, эта самая женитьба…

— Нам нельзя не жениться, — сказал Тереха. — Наше дело не такое… Наше дело хозяйское… А подаешь жене-то?

— Ужли нет! Все туда — в эту яму не напасешься хламу… Семь ртов! сам ты посуди: семь! по кусочку ежели, семь кусочков! По другому — четырнадцать… н-да, друг!.. Вериги несу на себе, вроде как угодник какой, ей-богу!.. Вспомнишь, как прежде жил, — продолжал он, помолчав, — сердце мрет… так вот и заноет, истинный господь!.. Жалко… Хорошо жил… Тятенька с маменькой любили меня… маменька особливо…. она-то, покойница, меня и изгадила, избаловала… Бывало: такой-сякой, миленький, хорошенький… Что захочу — давай! Тятенька-то в садовниках жили у генерала Ковригина… ну, жалованье получали, известно. И все у нас было: корова там, свинью держали… Одним словом, как люди, хорошо жили, говорить нечего…

— Меня в ученье отдавали тоже, — опять, помолчав, продолжал он: — в портные к немцу Фирару, Богдан Богданычу… Ну, коли жив, подох бы скорее, а коли помер — дери его черти на том свете… Эдакого пса не видывал я, да, похоже, и не увижу… В те поры не то, что теперь в мастерских-то, просто было!.. Теперь хозяин не моги крикнуть, а в те поры разговор был короткий! Уж и били же меня! Эх-ма!..

— Жуть! — воскликнул Тереха.

— Жуть, брат, — повторил Культяпка, — такого бою ни одна лошадь не видывала: печка одна на мне не была… Убег я. Тятенька было опять меня к немцу хотели, а я говорю: «Удавлюсь!» Маменька вступилась: «Не отдам дите»… А напрасно! Теперь вот подумаю: «Напрасно! Потерпеть бы мне… Ну, били, зато выучили бы, человека бы сделали»… Все родители виноваты: потворство это, баловство… Так ничему и не выучили… Всю жизнь теперь и треплюсь, как подол бабий… ей-богу! То за то схвачусь, то за это… Набалованный я человек… У меня и места хорошие были и жить бы, ан нет!.. водочка! Рот-то у меня дрянной. Да и ленив я… Работа эта проклятая для меня все одно, что нож вострый… смерть! Лежать бы мне вот эдак постоянно… аль идтить куда… чтобы, значит, ни конца, ни краю не было… Н-да!.. Эх-ма!.. Ну, что ж они, черти, не идут долго… Неужели их все бьют?

Он замолчал… Молчали и мы… За речкой, в поле, радуясь теплу и солнцу, не смолкая, тирликали жаворонки. В лесу трещали дрозды, где-то свистал скворец. Множество птичьих голосов неслось отовсюду… Где-то далеко куковала кукушка…

— Хорошо, братцы, — воскликнул вдруг Культяпка, — тепло… гоже! Вот бы так-то завсе полеживать, а? Хорошо богачам! Вот бы…

И, не договорив того, что хотел сказать, он прислушался и воскликнул:

— Стойте-ка!.. Идут! Во кузнец орет, его голос… Идут, верно.