Среди рабочих

XXXVI

В первый день мы отошли от имения верст тридцать, нигде не останавливаясь и не справляясь относительно работы. Мы чувствовали себя бодро и итти нам было хорошо. Дорога везде просохла… Итти приходилось по большей части молодыми, мелкими березовыми лесами… Пели птицы, жужжали шмели, мухи, пахло цветами…

Мы часто делали «залоги», то есть садились где-нибудь, снимали сумки, закуривали и разговаривали, наслаждаясь отдыхом и полной свободой… Разговаривать про работу, где ее найдем, как будем жить, сколько будем получать, точно сговорившись, мы избегали в этот день, говорили совсем о другом.

Я забыл, между прочим, упомянуть, что в нашей компании был еще Терехин земляк, солдат Яков Малинкин, человек бывалый, веселый и разговорчивый… На отдыхах и в дороге он без умолку рассказывал про свои похождения и мытарства по белому свету, особенно же про русско-турецкую кампанию, в которой он участвовал.

Тереха слушал его рассказы, и они, видимо, доставляли ему невыразимое удовольствие.

— Жуть! — восклицал он в особенно сильных местах и, обернувшись, окидывал нас своими прекрасными глазами, как бы приглашая взглядом разделить с ним восхищение.

— А убивал ты, дяденька Яков? — спросил он однажды.

— Эва! — воскликнул Малинкин. — Редьку, что ли, я таматка таскал? Знамо — убивал!.. На то война…

— Стра-а-ашно!!

— Ни чорта не страшно! Православного ежели, скажем, убить — страшно… Христианскую душу загубить — дело десятое… а их что! Нехристь, пес — все одно! — И, затянувшись из своей черной трубки на коротком чубуке, солдат продолжал:

— Забрали мы ихнюю деревню. Злые мы о ту пору были, голодные… жрать смерть хотелось… Иачали по избам ихним шарить. Забежал я в одну, гляжу: сидит на полу в углу ба ба… прижалась… И ребенок с ней, году этак, сказать не соврать, по пятому… Кричу я: «хлеба»! Жую эдак, показываю… не понимает!.. «Э, думаю, нехристь!..» Начал сам шарить… шарю, про бабу забыл… А она, стерва, что ж ты думаешь: как ахнет меня по этому вот месту… Свету не взвидел… Как господь спас, — диво!.. Видно, норовила меня по голове, да не попала по голове-то… А то бы крышка, не сидеть бы Малинкину с вами, убила бы, истинный господь.

Оглянулся я… «О-о-ох!..» — думаю… А она так вся и ощерилась, ровно ведьма какая, аль чорт, зубами скрипит… Я как ее, понимаешь, ахну штыком… насквозь… Завертелась… «ля, ля, ля, ля!..» Вырвал я штык, да этого самого щенка ейного к-а-а-к ахну, так к стене и пришил!.. Никак штык не выдерну… Выдернул, а он, щенок-то, на нем вертится… Стряхнул его, взял, ей в рыло… На, сука, лопай!..

— Ох-хо-хо! — крикнул дядя Юфим. — Грехи!

— Жуть! — воскликнул Тереха, глядя большими испуганными глазами на Малинкина. — Жуть! Грех… Ну, дяденька Яков, ну, ну!

— Ну и ничего… Подохли, да и все!

— А хлеба-то нашел? — спросил дядя Юфим.

— Нет, какой хлеб!.. Сами, должно, голодней собак жили; не нашел,

— Ребенок-то не виноват, — помолчав, в раздумьи произнес дядя Юфим. — Ни при чем он… разве он смыслит? Грех! Ты попу на духу сказал бы…

— Скажешь тоже! — усмехнулся Малинкин. — П-а-а-пу! Чудак человек… до старости дожил, а кругом не сечен… Ну, а кабы она меня, а?..

— Я не про то, — произнес дядя Юфим и замолчал, задумавшись.

— А попа-то напомнил ты мне… Я на духу второй год не был… Оказия, голова!..

Малинкин помолчал, наполнил новую трубку и, закурив, заговорил:

— Со мной, братец ты мой, какая оказия вышла… и смех, истинный господь, и грех! Задумал я летось постом говеть… Дома жил о ту пору, в деревне. Все, понимаешь, честь честью: в среду к заутрене сходил… обедню отстоял… Ну, в четверг службы нету… пятница подошла… сходил опять к заутрене, к обедне… Пришел домой… думаю: «Часика через два пойду на дух к попу»… Ладно… Лег, полежал, встал… Стал было обуваться, — гляжу, а портянки у меня протерлись… загрязнились, обузились… Я и говорю жене: «Ты бы, говорю, Аксинь, мне портянки новые сделала, мешок бы, что ли, распорола»… — «Ладно!» — говорит… А матушка от печки, слышу, кричит… Строгая она у меня, да с дурью, бог с ней. Даром, что мать, а не скрою… с женой завси ругань, страмота, ей-богу… «Мешок, кричит, гадить… и в эфтих хорош… Куды ему ходить-то… Сшей ему из рогожи…» А жена и говорит: «Неужто он и мешка не стоит?» А мать ей на это: «Мешок-то пятиалтынный… на земле не подымешь»… Слово за слово, пошла это промежь их ругань… Ругались, ругались, корили, корили одна другую, сцепились драться… «Ах ты, думаю, владычица, вот те и говенье… фу! Разнять ежли, как разнять?.. Жену обидеть — жалко, мать… Как-никак власти не имею»… И взорвало, понимаешь, меня. «Провались вы, говорю, и с портянками-то… Не буду говеть, коли так, наплевать! Какое с вами говенье!?» Плюнул взял… Будьте вы неладны!.. Собрался, ушел в казенку… По вечеру пришел пьяней вина… Нате вот вам, коли так, портянки… навели человека на грех… Так и не говел…

— Это тебя он смутил, — сказал дядя Юфим, — враг рода человеческого… Он рад!.. Ему это все равно, что медку лизнуть…

— Да уж видно, что так! — согласился Малинкин, накладывая новую трубку.