Среди рабочих

LX

Хозяин, действительно, как говорили мужики, оказался «выжигой». Мы прожили у него всего лишь четыре дня и ушли, пожелав ему… всего нехорошего…

Кормил он нас отвратительно, будил на работу часа в два ночи, когда еще было темно, и морил на работе до самого позднего вечера. Ужинали с огнем, спали в хлеву… Кроме того, раз ночью он поехал с нами в барский лес и заставил украсть тридцать штук слег…

При расчете недодал по пятачку, ссылаясь на то, что Тереха-Воха нечаянно оборвал у него косу о пенек.

— Подавись ты нашими деньгами! — сказал ему на прощанье Малинкин. — Прохвост! Своего брата грабишь… Отольются тебе наши деньги…

— Идите… Идите!.. — кричал трактирщик. — А то урядника позову. Злая рота!..

Мы ушли… Купив затем в уездном земстве собственные косы, мы подрядились косить у богатого, торговавшего красным товаром, купца в «лугах».

Там, в «лугах», мы и жили в шалаше. Хозяин-купец остался нами доволен, при расчете дал «на чай» и, весело улыбаясь, сказал:

— Приходите, ребята, на то лето, ждать буду… На совесть работали!..

После Ильина дня, когда сжали рожь, мы продали наши косы, вооружились цепами или, как выражался Тереха-Воха, «тяпками» и «ударились» по молотьбе… На этом деле мы зарабатывали гораздо больше… За нами ухаживали, кормили хорошо…

После ржи мы молотили овес до самой поздней осени, переходя из деревни в деревню…

Это время я всегда вспоминаю с любовью.

Осень стояла прекрасная… Днем солнце, точно в мае. На небе не было ни облачка… Лист с принявших осенний убор деревьев неслышно падал. Клен, липы, березы стояли золотые, рябины и осины — красные… Паутина белыми длинными нитями носилась по воздуху, цепляясь за растущую по межам дикую рябину и за кусты. Озими ярко зеленели, как бархат… Словом, была та «короткая, но длинная пора», когда

Природа точно улыбалась на прощанье, все глядело как-то необыкновенно бодро, празднично, весело…

Вставали мы на работу рано и шли на гумно с фонарем. По утрам было свежо, но тихо и как-то таинственно прекрасно… Кругом ни звука, точно все давным-давно умерло… Темносинее, далекое и глубокое небо горело звездами, и там, казалось, было еще тише, еще таинственнее, чем на земле.

Придя на место, мы вешали фонарь так, чтобы он освещал гумно, и, разложив снопы, принимались за работу.

«Буц, буц, буц! — раздавались глухие удары. — Буц, буц, буц!..»

— весело каждый раз затягивал слегка дрожащим голосом наш добрый милый «старшой», дядя Юфим.

— подхватывали мы, и «Буц, буц, буц! Буц, буц, буц!..» — раздавалось сильнее.

Вскоре, однако, нам пришлось расстаться…

Проходя как-то раз уездным городом, я получил печальное известие из дому, из-за которого мне необходимо было вернуться. Я сообщил о своем решении товарищам.

— Как же так, — сказал дядя Юфим, глядя на меня удивленными глазами, — а мы-то?.. Не уходи, Павлыч!..

— Не могу… Нельзя…

— Ах, ты… Жили, жили вместе… ан вон оно дело-то…

На прощанье мы зашли, конечно, в трактир… Дело уже было к вечеру. В трактире «на черной половине» было полутемно, гадко, печально. Растрепанный половой подал нам бутылку водки с обрезками противной колбасы на закуску, «две пары» чаю, баранок, и отошел прочь…

Мы все четверо сидели грустные и молча по очереди тянули из граненого стаканчика водку.

Когда, наконец, покончили с водкой и попили чаю, я сказал:

— Ну… прощайте!..

— Прощай, Павлыч… — ответил дядя Юфим, моргая глазами. — Прощай, родной… Дай тебе господи… Живи по-божьи.

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и, обняв меня, поцеловал. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступают слезы.

Тереха-Воха молча глядел на меня во все глаза, и в этих прекрасных глазах стоял туман.

— Я тебя провожу чуток! — наконец, вымолвил он, — за город.

Я еще раз поцеловался с дядей Юфимом, с Малинкиным и вместе с Терешкой вышел из трактира.

Мы оставили город и вышли в поле. Вдали виднелось село на горе. Солнце низко стояло на горизонте и слепило нам глаза. Мы остановились.

— Прощай!..

— Прощай, Павлыч!

Мы три раза крепко поцеловались.

— Дай тебе бог… Неужели не увидимся николи?..

— Бог знает… Прощай!..

С грустью в сердце я пошел прочь и, отойдя шагов пятьдесят, оглянулся.

Тереха стоял и смотрел мне вслед, заслонясь рукой от солнца. Я махнул ему еще раз фуражкой и торопливо пошел по убегающей вдаль дороге, навстречу заходящему яркому солнцу.