Среди рабочих

XXVIII

Мы, то есть дядя Юфим, Тереха и я, по обыкновению, спали в сарае. Дядя Юфим как лег с вечера, так сейчас же и уснул, а нам с Терехой не спалось. Мы лежали и разговаривали…

Ворота были открыты, но все-таки было душно… Кругом пищали комары…

— Дяденька, пусти-и-и!.. — передразнивал их Тереха.

Ночь была тихая, теплая. Множество звезд горело и дрожало в темносинем небе; в лугах кричали дергачи, на реке пели соловьи; в селе далеко лаяли собаки… Все эти звуки не нарушали тишины ночи, а придавали ей какую-то таинственную, робкую прелесть.

— Деньков, гляди, через пять получат дома деньги, а?.. Как думаешь? — раз десять задавал мне один и тот же вопрос Тереха. — Дойдет ли письмо-то?..

— Дойдет, получат, — отвечал я. — Рады будут!

— Рады? — переспрашивал он, повидимому, находя в слове «рады» особую прелесть, и тихо, радостно смеялся.

— У нас, Павлыч, — шопотом говорил он, — бедно живут… жуть! А работы много. Мы нешто так работаем, как здеся? Эва! Здесь игра — не работа!.. У нас все ране поспевает: рожь, овес… все! Здесь, вон, рожь-то жнут бабы, а у нас косят… Вот трав у нас мало… Покосу…

— Так как же вы со скотиной-то?..

— Солома, а то мякоть… Лесов опять тоже нету… Топим соломой… И хлеб на соломе бабы пекут. Зараз хлеба четыре сажают, во какие, ровно колеса… жуть! Ешь, ешь их, — индо заплеснеют.

— Зимой, небось, холодно в избе?

— Нет!.. Изба махонькая… обвалишь вокруг соломой… по-здешнему — пеледа, а по-нашему — защита… Хорошо у нас. Зимой весело… На улице гуляем с девками… возимся. А то в другую деревню уйдем, а то в избу… огонь затушим… Во пойдет возня с девками — жуть! Очень хорошо!.. И девки у нас не такие, как здеся…

— Лучше?

— Знамо, лучше… Здесь что? Жуть! Родят здесь девки-то все одно, как бабы, и ничего… так, словно, и надо… Поди-ка у нас!

— А у вас не родят?

— Что ты! Нешь можно? Да у нас засмеют, со свету сживут, проходу не будет… А здесь, у вас, бесстыжие… водку пьют… матерно ругаются, тьфу!.. Уж очень здесь народ отчаянный… Убьют за грош, истинный господь! Так и норовят украсть.

— А у вас будто не воруют!

— У нас?.. Очень у нас насчет этого строго… У нас раз в деревне баба одна украла у другой бабы шаль. У-у-у, что тут было… Муж ее бил, бил, бил, бил… Потом накинул ей на плечи шаль эту самую, да и повел по деревне… А народ-то за ними, а народ-то за ними… Ведет он ее, а сам вваливает, вваливает! Жуть… И за дело: не воруй!..

— Читал ты, Терешка, книжки какие-нибудь? — спросил я.

— Я-то? — переспросил он. — О, я охотник! Ах, читал я книжку. Хороша… Жуть!

— Какую?

— Про казака одного: Тарасом его звали, а по прозвищу Бульбин… Жуть! Истинный господь! Было у него, у этого самого Тараса, два сына… Андреем да Остапом звать… Так ты что, Павлыч, думаешь, — он своего сына Андрея убил… Истинный господь! Как его из пищали полыхнет, так и дух вон… Жуть!.. Уж оченно занятно!..

— За что же он его убил?

— А он измену сделал… Из-за девки тут из-за одной вышло… Из-за нее измену сделал. А какой казак-то, ишь, был, — красавец писаный, сила!.. А другого, Остапа-то, поляки в полон взяли, голову ему отрубили. Отец-го как горевал! На его глазах ему и голову-то рубили… Допрежь того мученью предали, жилы вытягивали… Терпел, терпел он… не смог терпеть, — как взвоет не своим голосом: «Тятька, тятька, ужли не слышишь?..» А он, Тарас-то, тут же стоял, в народе… «Слышу!» — баит… У-у-у, что тут пошло, жуть! Меня индо, истинный господь, слеза прошибла… Уж очень хорошо!.. А правда ли это, а?.. Кто же это за человек, кто таку книжку составил… а?.. Башковатый, должно, мужик, Павлыч! Не спишь?..

— Да нет!

— Что ты молчишь все… думаешь… Про што ты думаешь, а?.. — И, видя, что я не отвечаю, он завозился на месте и громко зашептал: «Богородица, дево, радуйся! Благодатная Мария»..

Я лежал навзничь, слушал его шептанье и глядел в открытые ворота… За воротами было тихо и темно… Вдруг отчаянно громкий крик: «Горим! Горим!» — нарушил тишину ночи.

— Пожар! — закричал я и, толкнув дядю Юфима, выбежал вместе с Терешкой за ворота.

— Скотный двор горит! — закричал Тереха, и мы побежали к месту пожара.

Горел пока не скотный двор, а огромный омет ржаной соломы, сваленный к скотному двору, к одной из его стен.

Сухая солома, треща и забирая все выше и выше, горела, вспыхивая, как порох… В какие-нибудь полчаса пылал весь омет и начал загораться скотный двор…

Все — и рабочие, и управляющий, и князь, и княгиня, — словом, все, кто мог двигаться и смотреть, — прибежали на пожар. Вскоре из соседнего села и деревень начали прибегать поодиночке и группами мужики, дети, бабы, мальчишки…

— Трубу, трубу! — закричал князь, бегая с палкой и с непокрытой головой около пожара. — Где труба?.. Чорт!..

Труба оказалась испорченной и не действовала.

— Выгоняйте скот!.. Скот выгоняйте! — кричал князь. — О, чо-о-о-орт!..

Из соседнего села привезли, наконец, общественную трубу и кое-как после довольно-таки долгих и бестолковых усилий наладили и начали «прыскать» из тонкой кишки тоненькой струйкой воду в расходившееся пламя…

Высокий и тонкий Сопля, вооружась концом этой «кишки», самоотверженно лез почти в самый огонь… Яркое пламя освещало его фигуру. Без фуражки, с вытаращенными глазами и бледным лицом он как-то необыкновенно отчетливо выделялся на ярко-огненном фоне.

Бабы и девки, подобрав юбки, бегали с ведрами за водой. Мы, рабочие, и прибежавшие мужики, бестолково суетились, ничего в сущности не делая и только крича.

— О-о-о! А-а-а! — стояло в воздухе, сливаясь с треском огня.

— Гони скот, скот гони! — кричал обезумевший, растрепанный, босой, в одном белье, управляющий.

Перепуганный скот, коровы и телята не шли со двора и их пришлось буквально вытаскивать силой.

Между тем загорелась, вспыхнула как-то сразу, со страшным треском, деревянная, из тонкой дранки крыша скотного двора и запылала, как свечка.

Половина коров и телят осталась на дворе. Их уже нельзя было вывести. Двор загорелся со всех сторон.

— Спасайте, — кричал управляющий, — черти!.. Ну, ну!… Убью… О-о-о!..

Но спасать уже было невозможно. Крыша вдруг рухнула. Туча искр взвилась к темносинему небу… Несколько голубей, мелькая и трепеща крылышками, ворвались откуда-то в этот столб и также внезапно исчезли.

Мало-по-малу стихая, охваченный со всех сторон, как огромный костер, горел теперь двор, далеко освещая окрестность.

— О, боже мой! О, боже мой! — всплескивая руками и, кажется, плача, маленький и жалкий, взывал управляющий, бегая вокруг пожара…