Среди рабочих

LII

Прошла неделя. Мы привыкли к монастырю, освоились с порядками, пригляделись к монахам, хорошо узнали отца Зосиму, который только любил напускать на себя строгость и кричать ни к селу, ни к городу: «я хозяин!» — а в сущности был добрейший человек.

В рощу мы ходили каждый день и, по совести сказать, больше «залоговали», чем работали… Совет повара отца Савелия: «как ударят к достойной, — бросайте» и «по вечеру звонят к вечерне — опять бросайте», — мы приняли близко к сердцу…

Такая жизнь очень нравилась Терехе-Вохе. Он несколько раз говорил мне:

— Малина, Павлыч, а не житье — жисть здешняя… Истинный господь! Харчи — помирать не надо… Квас — сусло, работа легкая… Не ушел бы отседа!..

Нас навещал по вечерам отец Пимен. Он, как оказалось, был страстный рыболов и как-то раз пригласил меня итти на ночь ловить рыбу. Я согласился и с тех пор стал ходить с ним почти каждую ночь.

Собравшись с вечера, забрав снасти, мы уходили из монастыря версты за три, на реку. Придя на место, закидывали удочки и молча сидели на берегу. Ночи были тихие, звездные, прекрасные. С низких мест, с болот, где стояли всю ночь похожие на дым туманы, неслось неумолкаемое кваканье лягушек, блеяние бекасов, жалобное уханье выпи. Лишь только на землю спускалась ночь, и небо становилось темносиним, в воздухе являлись странные звуки: тихие и жалобно-непонятные, они рождались сами собой, сливаясь в одну странную мелодию, наводившую на душу приятно-сладкую жуть. Они рождались, замирали, таяли и снова оживали в таинственной прелести ночи.

К полночи, когда рыба переставала брать, мы разводили небольшой огонек и ложились навзничь, подложив под себя широкий старый подрясник отца Пимена, захваченный нарочно с этой целью.

Прямо над нами сияло усеянное звездами небо. Звезды мигали, гасли, падали и манили к себе.

Какая-то тихая, непонятная грусть наполняла душу… Хотелось не быть человеком, хотелось иметь крылья… Хотелось забыть все, подняться от земли высоко-высоко и потонуть навсегда там, где бродят эти, тихо мигающие, прекрасные, манящие к себе своей таинственной прелестью звезды…

Перед восходом солнца, когда ярко разгоралась заря и начинали петь птицы, когда листья на прибрежных кустах и травы и цветы блестели, покрытые росой, мы шли обратно в обитель и там пили в каморке отца Пимена из грязного самоварчика чай или сушеную землянику.

Напившись, я шел через двор, где было тихо и бродили только что проснувшиеся куры, в рабочую и будил товарищей. Они лениво поднимались, долго зевали, умывались и, наконец, после долгого «разламыванья», отправлялись в рощу на работу.