Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве

IX. Мы в средоточии распри между Д. Г. Лоуренсом и Францем Марком по вопросу о том, что это значит — по-настоящему быть живым. Кому достанется победа? Всё — как это часто бывает, если связаться с Лоуренсом, — сводится к вопросу о ебле и как заниматься ей правильно

В общем, едва ли Франц Марк прямо жаждал разбить оковы цивилизации и стать свободным, словно животное — дикий конь. Едва ли он жаждал сорвать с себя всю одежду и помчаться вскачь по лесу. Одежда ему вполне себе нравилась. Ему, насколько можно судить, очень шел китель. В формах, очертаниях и повадках животных, в их неосознаваемой способности просто быть самими собой он, скорее, видел более первобытно-первообразную силу выражающей себя жизни.

Поэтому, сравнивая Марка и Лоуренса, профессор Левин не вполне понимает, в чем эти двое различны. Франц Марк был другим человеком: его не мучили ни тоска по инстинктивному, которая вдохновляла Лоуренса в его самых неистовых произведениях, ни жажда объединить сексуальное и животное, отбросив при этом все то, что, по мнению Д. Г. Лоуренса, было в современных людях недужным, утонченным сверх меры и мертвенным. Значительную часть своей жизни Лоуренс, кажется, хотел превратить себя из современного человека во что-то, больше напоминающее животное, — и жить в животном принятии всего, что чувствуешь или к чему потянуло вот прямо сейчас.

У Марка этих желаний не было. Франца Марка, в отличие от Д. Г. Лоуренса, глубоко занимала идея чистоты — очищения человека и очищения духа, а Д. Г. Лоуренса от этих идей прямо-таки выворачивало наизнанку, так что Д. Г. Лоуренс бранил их во многих своих романах, письмах и обличительных проповедях — вроде того странного текста, который мы уже цитировали, «Апокалипсиса».

Притом, что Д. Г. Лоуренс и Франц Марк могли бы сойтись во мнении насчет постигших современного человека болезней и немочей, они сразу бы разошлись насчет того, как понимать geistig, что есть подлинно духовное и что следует раскрывать в искусстве. Вот что важно продумать — ведь у Марка и Лоуренса немало общего. Насчет многого они бы сошлись. Но у них есть и расхождение — принципиальное и глубокое. Если мы разберемся, какие у Марка и Лоуренса есть сходства и принципиальные расхождения, то подступимся к сути того, что, по мнению Марка, должнó творить — должно раскрывать — в этом мире искусство.

Лоуренс хотел обнажать то, что в человеке есть животного и инстинктивного — а потому животворящего и жизнеутверждающего. Желание Марка было совсем другое: он хотел раскрывать всё geistig — духовное, что таится за обличьем животного, хотел показывать, что именно эта духовная, эта geistig сущность лежит у самого корня того, что еще конкретнее и глубже делает животное и человека ими самими. Поэтому не будет ошибкой определить Д. Г. Лоуренса как в своем роде примитивиста, сторонника всего естественного и жизнеутверждающего — то есть инстинктов, не запятнанных ограничениями цивилизации.

Марка же можно обозначить как в своем роде эссенциалиста, для которого примитивное хотя и может раскрывать сущностные качества, но лишь иногда, а не постоянно. Ни примитивное как таковое, ни животное и чувственное как таковые его не интересовали. Все примитивное или чувственное было нужно ему лишь как промежуточный пункт на пути к некой более глубокой истине.

Францу Марку хотелось проникнуть сквозь завесу видимостей, чтобы разыскать нечто более подлинное, чем природа и та кажущаяся жизнерадостность, с которой мы сталкиваемся, даже попросту наблюдая за животными в природных условиях. Марка трогало не поведение животных вообще, не собственно их естественно-инстинктивные повадки (хотя он мог ценить и естественность, и инстинкты), а то, что, так сказать, скрыто за видимостью, что предъявляется нам в плане сущностей, — реальную истину, определяющую животных и все живые существа.

Если «метафизический художник» есть тот, кто заглядывает за изнанку физического мира именно в той манере, против которой всю свою жизнь боролся Д. Г. Лоуренс, то Франц Марк — художник вполне себе метафизический. Для Д. Г. Лоуренса «здесь и сейчас» со всеми его страстями и устремлениями и было миром духовного само по себе — вместилищем Geist в-себе и для-себя. Марка тоже всегда занимали тела, осязаемые формы и материальность. В конце концов, именно в живых телах мы и сталкиваемся с силой жизни как таковой. В этом Марк и Лоуренс сходятся. Если вам вообще интересна жизнь — придется столкнуться с жизненной силой в том виде, в каком она проявляется в реальных живых существах — растениях и животных, жучках и людишках, во всем вокруг нас, что растет и что умирает. Жизнь — она здесь. Не где-то еще. И все-таки та жизненная сила — если можно ее так обозначить, — которую стремится выражать в своих произведениях Лоуренс, и та жизненная сила, которую пытался раскрыть на своих картинах Франц Марк, — в конечном счете совсем не одно и то же.

Для Лоуренса человек определяется интуициями и страстями, и эти страсти неизменно возвращают нас к телу. Глубочайшее, как считал Лоуренс, есть также предельно поверхностное — если его, так сказать, обрести заново. Лоуренсу хотелось, чтобы мы оставались на поверхности жизни — но, если так можно сказать, в эту поверхность глубочайшим образом проникали. У большинства, полагал он, такого не получается. Для Д. Г. Лоуренса вполне может быть, что ты движим любовью к женщине и овладеваешь ей сексуально, стремишься ей овладеть сексуально и в итоге овладеваешь — и все-таки ты ничего не пережил (к слову, это язык самого Лоуренса — сексуальный напор самца в рамках этого языка неизменно овладевает самкой, завоевывает ее, а самка мучится от внутреннего конфликта — она и хочет, чтобы ей овладели, и противится этому. Язык довольно сомнительный, но, опять же, оно так у Лоуренса).

Порой человеческие существа живут в каком-то оцепенении, в нежелании принимать испытанное и прожитое. Одной только еблей не обойдешься — даже для Лоуренса. Даже для Лоуренса бывает такая ебля, которая не ухватывает сути. Когда по-настоящему трахаешься — должен чувствовать себя ошалевшим, живым, исполненным чего-то, что едва можно сдерживать. По большей же части ебля, как уж точно сказал бы Лоуренс, — просто возвратно-поступательные движения бедер, неуклюжее сообщение тел в более или менее зомбированном состоянии. По правде сказать, ебля по большей части — занятие скучноватое, и на Лоуренса эта мысль наводила такую тоску, что он едва ли не соглашался с Иоанном Патмосским. Если для человеческих существ ебля будет занятием столь глубоко и формально скучным, более или менее откровенно во множестве своих книжек говорит Лоуренс, то давайте согласимся с Иоанном Патмосским — и весь мир в труху.