Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве

V. Художник открывает для себя цвет, то есть по-настоящему открывает, по-настоящему схватывает мощь и загадку цвета — а еще, может быть, по инерции, открывает силу судьбы, предназначения, а эта сила — она реально опасная. В эпизодической роли появляется Хайдеггер — философ-нацист

На протяжении многих лет — вплоть до того, как он начал создавать гениальные творения — Марк был художником, который брел сквозь туман и в сумрачной чаще пытался выйти на верный след. Его руке недоставало уверенности. Цвет, кажется, буквально приводил его в замешательство. В композиции не чувствовалось цели или же направления. Полный кошмар.

Потом что-то произошло. Произошло оно в районе 1910 года. Почва для этого, конечно, была подготовлена раньше. Но все-таки между тем, как он работал до 1910-го, и тем, как он работал после, случился некий кардинальный разрыв. Как вышло, что Марк скакнул от невнятной мазни к тому, чтобы видеть столь глубоко, — загадка. На первый взгляд, никакого повода не было. Меж вещами он обнаружил линии. Узрел формы. Его животные сходили с холста чистыми и настоящими. Стал чище и цвет. Красный стал красным. Желтый стал желтым. А синий — синим.

Во главе угла — как раз-таки цвет. Какое же буйство цвета. Основные цветá. На холсте выделяется красный, прямо контрастирующий с полосой синего. С Марком в те дни творилось всякое-разное. Он смотрел работы постимпрессионистов. Смотрел Гогена и Ван Гога. Видел, как дерзко обращаются эти художники с цветом, как охотно кладут основные цвета рядом друг с другом — то есть насколько же им глубоко наплевать на все то, чему учат в художественных академиях. Контрастные цвета не кладут на холст рядом друг с другом. Но именно это постимпрессионисты и делали. Это же делали и «дикие звери» — фовисты. И новые абстракционисты. Робер и Соня Делоне тоже так делали и этим гордились. Чета Делоне создавала полностью абстрактные конструкции — сферы, круги, пересекающиеся конусы цвета. Они рисовали так, будто кроме самого цвета ничего и не нужно, а затем повторяли на стенах и детской коляске цветá и формы с полотен, а затем изготавливали одежду, которая выглядела как все те же геометрически-цветовые фигуры, называли эту безумную мешанину искусством и кайфовали от того, какое оно все абсолютно симультанное.

Франц Марк глядел на весь этот цвет как на какое-то откровение. Цвет и был для него откровением.

Ближе к началу 1911 года Марк сочинил письмо другу и собрату-художнику Августу Макке. «За одну короткую зиму, — пишет он Макке, — я стал полностью другим человеком». Дальше в своем письме Марк говорит об искусстве и еще о том, как нашел себя в роли художника. Связано это было во многом именно с цветом и с той чистотой композиции, какой он за прошлый год выучился. В итоге, пожалуй, насчет Марковой живописи можно сделать такое весьма четкое заявление. Сопоставив данные в плане того, какие картины он создавал реально, с тем, что он пишет о тогдашнем своем душевном состоянии, можно заключить, что художником Франц Марк стал в зиму с 1910 на 1911-й. Что-то в нем пробудилось, что-то сошлось. Это значит — хотя Марку это было неведомо, — что работать как подлинный художник ему оставалось менее четырех лет. Жизнь подлинного художника продолжалась для Франца Марка всего лишь с 1911 по 1914 год, поскольку в 1914-м он отправился на войну и никогда уже не брал в руки краски, хотя и сделал несколько приличных рисунков на фронте. А затем погиб под Верденом. Бóльшую часть своей жизни он был неудачником, затем — гением, а затем — покойником.

То нечто, что пробудилось в Марке, благодаря чему он стал рисовать, как рисовал — дерзко и красочно, что позволило ему написать желтую корову, красную корову и синих лошадей, то явившееся в жизнь Марка — три года оно заставляло его рисовать, а затем привело его на войну, а затем погубило.

Можно ли так говорить? Можно ли говорить, что нечто пробудившееся внутри Франца Марка и сделавшее его художником — что эта же сила затащила его на войну и привела под Верден — где, как известно, в виде осколка снаряда ему явится смерть? Мысли довольно-таки беспощадные.

Нельзя ли то «нечто», что «пробудилось» внутри Франца Марка, хотя бы как-то назвать? Чем оно было, это «оно»? Какой «силой»? Назвать его очень трудно. Что мы знаем по меньшей мере — так это что Франца Марка если не прямо заботила, то занимала идея «судьбы». Мы знаем, что название его самой известной картины — «Судьба животных». Знаем, что в письме к Марии, своей жене, которое датируется 28 октября 1915 года, то есть, так сказать, самым кануном Вердена — сражения, которое начнется всего через несколько скоротечных месяцев, — Марк пишет Марии, что «Нашими телами управляет не война, а судьба». То есть судьба или нечто, определяющее судьбу, что за сила ни стояла бы за судьбой, — это-то нечто и управляет войной, управляет историческими событиями, управляет предназначением каждого, управляет даже нашими физическими телами.

В том же письме, где Франц Марк говорит, что нашими телами управляет судьба, он говорит и еще кое-что. «Опасности не существует, есть только предназначение», — так он пишет Марии. По-немецки тут слово Schicksal, оно означает и «судьба», и «предназначение». Что примечательно, ибо есть такой немецкий философ Мартин Хайдеггер, который тоже служил в Первую мировую солдатом, — правда, в отличие от Марка, служил не на поле боя или фронтах, а в штабе, но тем не менее был глубоко затронут и глубоко потрясен тем, что пережил в Первую мировую, — так потрясен, что потом стал нацистом, и именно из-за того, что он пережил в Первую мировую. Так вот, этот Мартин Хайдеггер, известный (или печально известный) философ-нацист, написал такой важный философский трактат — «Бытие и время», и предназначение, или судьба, то есть Schicksal, там — один из ключевых терминов.

Слово Schicksal Хайдеггер в той знаменитой работе связывает с глаголом schicken, который можно перевести с немецкого как «передавать». Поэтому, по Хайдеггеру, Schicksal — это состояние «переданности». Помимо этого, Хайдеггер связывает слово Schicksal с термином Geworfenhe, который часто, хотя и довольно-таки неуклюже, переводят неологизмом «брошенность». Смысл тут, если вынести за скобки неологизмы и этимологии всяких немецких слов, такой, что «судьба» и «предназначение» — это когда индивида, так сказать, тащит некое положение дел, которое тот не выбирал. «Выбрать свою судьбу», вопреки известной присказке, невозможно. Но судьба — это и не просто покорность бытийному произволу. Судьба не равна «фатализму».

Судьба (или Schicksal), по Хайдеггеру, — и эта его идея вроде бы согласуется с тем, что пытался в письме к Марии выразить Марк, — то есть действие судьбы, заключается в том, что индивидуальное человеческое существо оказывается брошено в определяющую его ситуацию и затем индивид должен стать деятельным агентом этой самой определяемости. Такая вот, наверное, непростая концепция. Идея здесь следующая: чтобы стать самим собой в полной мере, нужно выбрать свою судьбу — эту брошенность, которая уже была выбрана. Нужно овладеть ситуацией, которая уже овладела тобой. Изволить уже изволенное.

Здесь, конечно, нужна осторожность, ведь такая мысль может довести до нацизма, если вы вдруг считаете, что нацизм — это судьба. Но эта же мысль может привести и к тому, что вы станете тем, кем хотели стать всегда, кем ни хотели бы, — и вы не узнаете этого, покуда не отдадитесь этому и не присвоите себе.