Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве

XXIII. У «Судьбы животных» есть в рукаве еще один трюк — последний

Слева от страдающего синего оленя в центре картины Марка — другие страдающие животные. Справа от этого же оленя — еще четыре оленя в более традиционных исполнении и расцветке; они стоят рядом с деревом, которое на картине Марка — центральное и образует структурный хребет всего изображения. Мы уже кратко обсуждали это дерево выше. Но теперь к нему возвращаемся, поскольку чуть лучше поняли, как на него смотреть.

Ранее мы сказали, что это дерево — еще одно из расколото-рассеченных творений природы. Но это не совсем верно. Теперь мы видим, что неким образом это дерево занимает место вне круга существования, то есть круга пламенеющего страдания, в котором заключены другие растения и животные. Дерево крайне солидное и, в отличие от прочих деревьев, не срублено полностью, хотя и тоже показывает кольца в своей нижней части, — или, может, лучше сказать, что у Марка получилось создать композицию, при которой дерево срублено и показывает свои кольца, но одновременно с этим полностью невредимо. Едва ли мы ошибемся, сказав, что это разом срубленное и не срубленное дерево — особенное. Вокруг него с любопытством и в предвкушении стоят четыре оленя. Они чего-то ждут. Бытие, которое они проживают, в предвкушении собравшись вокруг этого дерева, — иного рода, нежели бытие пламенеющего страдания.

Наш старый приятель-ученый Фредерик С. Левин, автор книжки «В созерцании Апокалипсиса: живопись Франца Марка и немецкий экспрессионизм», делает насчет этого особого дерева на картине одно интересное наблюдение. Левин отмечает, что в Новом музее в Берлине был когда-то один мурал. Нарисовал его, этот мурал, один немецкий художник по имени Эрнст Эвальд. Мурал назывался «Три норны» и был написан около 1864 года. Сегодня Эвальд — художник едва ли не совершенно забытый. Во многом из-за того, что Новый музей в Берлине был почти что разрушен во время союзнических бомбардировок в конце Второй мировой, «Три норны» — работа едва ли не совершенно забытая тоже. «Три норны» были уничтожены, и сегодня мурал известен только по фотографиям, снятым еще до его уничтожения.

Насколько я знаю, нельзя доказать — хотя я и не проводил необходимую работу по изучению всех сочинений Марка и всей его переписки, — но насколько я знаю и насколько об этом на момент написания своей книжки мог судить Левин, — так вот, невозможно представить убедительного доказательства, что Франц Марк когда-либо видел этот мурал Эрнста Эвальда. От того чрезвычайно абстрактного постимпрессионистского стиля, в котором Франц Марк написал все свои важнейшие картины после annus mirabilis в зиму с 1910 на 1911-й, «Три норны» отстоят как нельзя дальше. Собственно, Эрнст Эвальд выполнил «Трех норн» в неоклассическом стиле, который для Франца Марка в качестве формы живописи был чем-то глубоко мертвым и устаревшим. И все-таки тема картины Эвальда вполне могла бы заинтересовать Марка. Мы знаем, что до своей гибели Франц Марк бывал-таки пару раз в Берлине, так что у него были все возможности посетить Новый музей и поглядеть на мурал Эвальда. Еще мы знаем, что затронутые в эвальдовом мурале темы завораживали Марка и что данные темы и даже композиционная структура того, как они были отражены в «Судьбе животных», обнаруживают любопытные сходства с ныне утраченным Эвальдовым муралом.

Итак, что же такое норна? Оказывается, что норна — такая значимая фигура в скандинавской мифологии. Норны — сущности женского пола. Пожалуй, их можно назвать богинями, хотя в некоторых вариантах скандинавской мифологии они описываются как великанши. Главное то, что норны связаны с судьбой, Schicksal. Норн в скандинавской мифологии немало, но есть три самые важные. Их зовут Урд, Верданди и Скульд. Нас эти три скандинавские богини судьбы заставят припомнить трех же богинь судьбы (мойр) в греческой мифологии — Клото, Лахесис и Атропос. Во многом они, конечно, похожи. Но в скандинавской мифологии у Судеб, то есть у норн, есть одна отличительная черта — их положение в структуре мироздания. То есть у норн есть некое свое место. И это их место — подле Источника Урд, Источника Судьбы. Вот подле этого-то источника и пребывают три норны. Их особая задача — черпать из этого источника воду и поливать этой водой гигантское древо. Древо же известно под именем Иггдрасиль.

Древо Иггдрасиль — это древо из мифов. Оно заключает в себе вселенную — ну или представляет ее, отражает, а еще определяет ее судьбу. Все эти способы, как мыслить себе Иггдрасиль, — одинаково верные. Или одинаково ложные. Как говорит Д. Г. Лоуренс в своей причудливой книжке под названием «Апокалипсис», нельзя понять мифическое сознание, сводя его образы к жестким определениям. Иггдрасиль — это все сущее и одновременно то, что возвышается над всем сущим; принцип тотальности, исходя из которого обретает смысл все прочее. Кроме этого, древо связывает между собой миры, которые составляют вселенную, — по его ветвям и корням можно даже перемещаться. Иггдрасиль есть то, что связывает между собой девять миров. Иггдрасиль есть сама природа — а также то, что исполняет природу силой. Это основание мироздания и волшебное средство, которое позволяет переходить из одного мира в другой, из земных обителей — в божественные.

На больше не существующем Эвальдовом мурале из Нового музея в Берлине древо Иггдрасиль было окружено четверкой оленей. И эти четыре оленя изображены жующими листья Иггдрасиля. По крайней мере какой-то один смысл тут ясен. Великое древо — источник пропитания для животного мира. Если копнуть глубже, то можно, пожалуй, добавить, что олени показывают, как жизнь питается от себя же самой, чтобы себя поддерживать, а отсюда мы неминуемо приходим к той мысли, что жизнь — это разновидность смерти, и наоборот. На полотне Франца Марка олени не питаются листьями Иггдрасиля, они застыли сбоку от него в ожидании — в ожидании, может быть, что древо одарит их знаком или откроет им предначертанное.

У четверки рогачей есть имена: Даин, Двалин, Дунейр и Дуратрор. Так что в каком-то смысл Франц Марк создал картину на тему скандинавской мифологии. Поэтому «Судьба животных» — еще и портрет вот этих четырех рогачей. Это откровение четверки рогачей из скандинавских мифов, которые вгрызаются в Древо Жизни, Мировое Древо, пока вокруг них — и с их участием — разворачивается драма живых существ, драма творения.

Еще это великое древо — мировое древо по имени Иггдрасиль — связано особыми отношениями с Одином, который в скандинавской мифологии, помимо всего остального, — верховное божество и творец рода людского. Можно сказать, что еще это Бог-безумец, Бог-сумасшедший. Об этом говорит само его имя. Имя «Один» восходит к древним корням в протогерманском языковом древе. И эти корни свидетельствуют, что имя «Один» происходит от других слов, означающих «безумный», а еще «одержимый». То есть Один еще и Бог-пророк — Бог, который, подобно сивилле, пребывает на самом краю языка и рассудка.

Более того, Один — Бог одноглазый. Бог, имеющий особое исключительное отношение к ви́дению. Бог, который хочет увидеть все и немало странствует. Но просто видеть ему недостаточно. Ему хочется видеть больше, чем видишь зрительно. Хочется, чтобы его видение перестало быть просто видением, — стало видением. Рассказывают, что Один отправился к самому основанию Иггдрасиля, того самого мирового древа. Он искал Источник Судьбы, Источник Schicksal. Обуреваемый страстной одержимостью видением, Один хотел узнать, что там в источнике, — хотел заглянуть в источник. Мимир — а он страж источника и тоже воплощает судьбу — поведал Одину, что тот не сможет заглянуть в источник, если буквально не выдернет свой физический глаз из глазницы и не бросит в источник. Дабы обрести возможность заглянуть глубже — в то, что есть geistig, — ему, так сказать, придется пожертвовать органом физического видения. Придется пожертвовать зрительным видением ради духовного.

Что Один есть Бог, ассоциированный с безумием и, конкретнее, с поэзией, поскольку поэзия — это язык, отброшенный к самому краю сказуемости, здесь совершенно понятно. Безумие Бога, который пожертвовал одним глазом, чтобы видеть. Что он увидел там, в Источнике Судьбы? Бессмысленно даже пытаться как-либо это выразить. Следовательно, Одиново безумие — то же, что и сивиллино. Это безумие того, что тебе явлено находящееся за пределами выразимого. Поэтому Один есть Бог такой формы ви́дения, такого духовного всматривания, каких пытался достичь в своей картине Франц Марк.

Франц Марк бы был несказанно счастлив тоже, подобно Одину, вырвать себе один глаз из глазницы, чтобы заглянуть в Источник Судьбы — вперить свой взор в глубины того источника. Напротив, нельзя и вообразить, чтобы вырвать себе один глаз решился художник вроде Пауля Клее. Нет уж, спасибо. Паулю Клее — притом что Клее был великим художником — такое совсем ни к чему. Но величие Пауля Клее обусловлено отнюдь не желанием заглянуть в Источник Урд. Искусство, которое вглядывается в темные глубины всяких источников, Клее было неинтересно. Такого не нарисуешь, сказал бы он. Не нарисуешь того, что лежит в основе самой возможности рисовать. Это как пытаться запечатлеть момент рисования еще до того, как к нему приступил. Такого не нарисуешь, потому что такое нельзя увидеть. Я, сказал Клее (хотя и не прямо словами), нарисую это дерево. Нарисую Иггдрасиль. Я нарисую то разное, чем может быть Иггдрасиль. Нарисую разные способы, как Иггдрасиль может быть Иггдрасилем. Но идти к Источнику Урд незачем. Источник Урд — это место, которое невозможно ни показать, ни постичь, — место, где лишаешься глаза (который в конечном-то счете нужен прежде всего для ви́дения мирского) и заглядываешь в темные глубины — ради чего? Место, где лишаешься глаза, а затем и рассудка, ловишь отблеск безумия, а затем, наконец, и погибели? Вот что Клее сказал бы Францу Марку, а до кучи еще и Одину — если бы ему когда-нибудь довелось.

Ответ Франца Марка был бы таков: я устремлюсь в это место, устремлюсь к погибели и к жертвованию глаза, к безумию и утрате всего в пламени истины, что тлеет у основания древа и уводит меня того ниже — все ниже, ниже и ниже в глубины Источника Урд. Не помчался ли он, не помчался ли Франц Марк на бранное поле Вердена именно за этим — не помчался ли туда и не словил ли в итоге врезавшийся ему в череп кусок железа, не пересек ли поля смерти в Великой войне в стремлении найти наконец-то Источник Урд?

Можно представить себе Франца Марка — он в своем кителе на каком-нибудь из полей Великой войны. Он в кителе, и еще он верхом на лошади. Кстати, есть какое-то совершенство в том факте, что Первая мировая была последней войной, когда все еще использовались лошади. Древние звери. Укрощение древних зверей. И здесь же, с лошадьми рядом, — танки и пулеметы, и то, что этих древних зверей изничтожают орудиями механизации войны, составляет подлинный ужас Великой войны. Но все это — вещи настолько несовместимые, что сложить их в единую картинку очень трудно. Наручные часы в траншеях. Точный временной расчет, вычисления, инженерия. И здесь же, одновременно с этим, — солдаты верхом на древних зверях глядят на пожарище и огонь, а они — столь же древние и безграничные, сколь и все апокалипсисы с пожарищами всех времен.

Нужно отметить, что кусочек «-драсиль» в слове «Иггдрасиль» означает «конь». Еще в связи с Иггдрасилем есть такая этимология, по которой мировое древо — это также и дерево, на котором вешаются. Как вариант — потому, что к Иггдрасилю подъезжают на лошади, перекидывают через одну из его ветвей петлю, а затем пришпоривают скакуна — почти как в сцене из вестерна. Лошадь пускается вскачь из-под всадника, а тот остается болтаться на дереве. Еще и такие штуки творятся на ветвях Иггдрасиля.

А в одном из древних преданий на Иггдрасиле вешается сам Один. Бог Один вешается на древе Иггдрасиль. Один есть Бог безумия и истины — и он вешается на мировом древе. В «Старшей Эдде» мы слышим об этом из уст самого же безумного Бога. «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей», — говорит Один. Он вешается на Иггдрасиле и так висит — девять дней и девять ночей. «Пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву себе же». Он, то есть Один, пронзает себя и вешается на дереве. Что же он делает там, на дереве? Зачем он туда забрался? Не смотрит ли он вниз в Источник Урд — с высоты того дерева, где повесился, зависнув между жизнью и смертью, зависнув в той серой зоне, которая ни здесь и ни там — и из которой поэтому можно что-нибудь да увидеть? Он повис на том Древе, глядя с него в Источник, ища взглядом руны — символы, которые иначе прочесть нельзя. «Взирал я на землю, — сообщает нам в „Старшей Эдде“ Один, — поднял я руны, стеная их поднял — и с дерева рухнул».

Что же поведали ему эти руны? Этого мы никогда не узнаем. Безумный Бог не может нам этого сказать — лишь намекает во всяких загадках, шифрах и рунах. Сивилла лишь знаменует. Безумие на грани выразимого связной речью может только подхватываться и передаваться новым безумием, пока окончательно не иссякнет и не угаснет. Оно передается в языке повседневной жизни подобно туману — никогда не претворяясь в сказуемость, но постоянно терзая то, что сказать можно, обещанием и посулом того, что нельзя.

Так всегда и во все времена умирал Бог — скрещивая свой путь с порогом. Иггдрасиль — это древо, на котором мы делаемся свидетелями смерти Бога — безумного Бога, приносящего себя в жертву себе же. Пресловутый Schreckross — это конь ужасный, или конь перепуганный, или конь — воплощение ужаса; это конь, который под всадником с петлею на шее. Древо жизни есть древо смерти. История об Одине и его странствиях в итоге заходит так далеко, что для нее уже нет слов. Или же есть слова, но и только. Слова в их элементарнейшей форме. Имена. Наверное, величайшая из всех историй об Одине — та, где просто перечисляешь его имена. Как заявляет в старинных песнях сам Один, «с тех пор как хожу средь людей, немало имен у меня». Древним скандинавам такое нравилось — просто брать и перечислять в своих преданиях имена Одина. Вот лишь некоторые из них:

Может, имена уже говорят достаточно — а может, и слишком много. Такая вот страсть к именованию характерна для древней литературы в целом. Список кораблей в «Илиаде». Примеров не счесть. Перечни имен в книге Бытия. Слушатели древних творений — те, кто внимал старинным преданиям, — могли часами сидеть и слушать, как перечисляются имена и названия. Они улавливали их мощь на слух. Имена людей, названия мест, названия океанов и рек, имена Божьи. Это уже был акт поклонения — простое произнесение этих имен. Величие Одина — это величие тысячи имен.

Изображение собственно Одина на «Судьбе животных» отсутствует. Но некоторые из его имен тут есть. На картине можно найти многие из его имен. В жестокой корче полотно содрогается неистовством Одина, Одиновым же проникающим ви́дением, землетрясением и гибелью древ, какими сопровождается явление Одина.