Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве

X. Продолжение темы ебли (сойти с нее у меня, видимо, не удается), и дальше про мочеиспускание (приумножение непотребств), и затем, наконец, — про Иисуса Христа

Отличить по-настоящему бодрствующего от лунатика бывает непросто. Человек пробудившийся — человек, живой для своих страстей, — одновременно с этим живет в том же мире, что и человек спящий, погруженный в оцепенение, — таких, по Лоуренсу, большинство. Мир — он самотождествен и не делается совершенно иным для пробужденного или для спящего. Что меняется — так это наша готовность этот мир принимать, обеими руками цепляться за материальную сокровенность жизни — так сказать, добровольно утопать в поверхностях мира.

Это позволит нам объяснить, почему Д. Г. Лоуренс так неистово был повернут на ебле. (Хотя нужно отметить, что в свои последние годы — годы болезни, физической немощи и депрессии — Лоуренс стал повернут на ебле куда меньше и испытывал к ней даже некое отвращение. Может, он был просто измотан. Ебля его истощила — и как занятие, и как идея. Однако с точки зрения философии он и в последние свои дни — вплоть до кончины — считал еблю истиной жизни.) Бóльшую часть своей жизни Д. Г. Лоуренс не видел вообще никакого смысла в любви, если в ней нет ебли. Мы физические существа. Вот есть любовь. Благодаря ей мы сближаемся. Но какой в сближении смысл, если сближение не является само по себе физическим? Вот что спросил бы у всех у нас Лоуренс. Как подтвердить материальную осязаемость своего «я» в любви, если ей не сопутствует ебля? Именно сопутствующая ебля (если так можно выразиться) и является доказательством и подтверждением того, что любовь — нечто реальное, посюстороннее и физическое.

В этом плане Д. Г. Лоуренс был всеми фибрами души антиплатоник. Физическая любовь была для Д. Г Лоуренса отнюдь не низшей формой любви и не первой ступенькой — началом какого-то восхождения, по итогам которого тело оставляется позади. Есть лишь один вид любви — настоящая, и есть лишь один вид настоящей любви — любовь с еблей. Так бы мог сказать Д. Г. Лоуренс. Собственно, именно это Д. Г. Лоуренс в большинстве своих романов и говорит.

Франц Марк счел бы эту мысль слишком низменной и не принял бы. Это не значит, что Марк воздерживался от ебли. Насколько мы знаем, Марку доводилось участвовать в ебле супружеской, равно как и всякой прочей. Вполне может быть, что какое-то время Франц Марк, его первая жена и вторая жена (та самая Мария, которой он писал в Первую мировую) жили в своего рода тройственном союзе, — и для всех троих тот союз мог быть в том числе актом сексуальной раскрепощенности. Марк не очень-то жаловал буржуазную мораль. Он считал, что буржуазная мораль — в основном фарисейство. В этом плане он разделял воззрения многих тогдашних интеллектуалов и деятелей искусства. Однако же Марк не очень-то полагался на мощь сексуальной раскрепощенности как таковой. Он не считал, что сексуальность — ключ ко всему. Он не думал, что его путь к истине лежит через постель.

В глубине души Франц Марк чувствовал, что его высшее призвание, так сказать, — чистота и абстракция. На материальности физического мира он сосредоточился лишь затем, чтобы эту материальность пронзить. В письме, которое Марк отправил Марии в канун Рождества из караулки в Мюльхаузене, есть такие мысли: «Ничтожнейшая крупица новостей из газеты, услышанный мною обычнейший разговор имеют для меня тайное двойное значение; за ними всегда что-то стоит; за чем угодно стоит нечто еще; натренируешь глаз или ухо — и оно уже не оставит в покое. И что же глаз! Я все больше гляжу за вещи — или, точнее, сквозь них — и обнаруживаю нечто сокрытое за внешним обличьем, часто неочевидным образом; для человека же вещи прикидываются чем-то совсем иным, чем то, что скрывают в действительности».

В некоторых отношениях данная мысль нашла бы отклик и у Д Г. Лоуренса. Идеи «двойственности» или «тайных значений» вроде бы интересовали и его тоже. Вот и опять сравнивать мировоззрение Лоуренса с мировоззрением Марка оказывается непросто. Но делать это необходимо — коль скоро мы желаем понять легковесность всех тех заявлений, что Марк, дескать, стремился в своей живописи пробиться к некой лоуренсовской истине. Ни Марк, ни Лоуренс с этим в конечном счете не согласились бы. Д. Г. Лоуренс в конечном счете не принял бы теорию Марка, что истина видимостей уводит от самих этих видимостей прочь. Он ни за что бы не принял идею, что можно глядеть «за» или «сквозь» вещи и обнаруживать нечто — нечто, запрятанное столь глубоко, что даже противоречит смыслу и назначению вещей, которые мы считываем из их наружности.

Лоуренс мог бы, правда, перевернуть всю эту метафору с ног на голову. Лоуренс, пожалуй, сказал бы, что видимости обманчивы лишь постольку, поскольку дурят нас ложной надеждой — иллюзией, будто за ними сокрыта некая тайная истина. Стоит нам принять видимости в качестве таковых, сказал бы Лоуренс, стоит на такое решиться — и лишь тогда мы откроем настоящую тайну. И эта настоящая тайна — в том, что никакой тайны нет. Настоящая тайна — в том, что мы не нуждаемся ни в чем, кроме этих тел и потребностей этих тел — таких, каковы они есть и чем кажутся. Вот это, сказал бы Лоуренс, и есть духовная истина, geistig истина — если такая штука, как geistig истина, вообще существует. Мы телесные существа, твердит нам Лоуренс во всех своих текстах, мы обусловлены телесными же потребностями, и эти потребности нужно удовлетворять — жрать, трахаться, ссать и срать, и именно то существо, которое делает все это во всепохотливейшей честности, достигло высочайшего уровня Geist, духовной истины. Такой вот он, Д. Г. Лоуренс.

В этом Франц Марк был на Д. Г. Лоуренса совсем не похож. Едва ли Марку пришлась бы по вкусу, например, та картина Д. Г. Лоуренса, где абсолютно голый мужик стоит у садовой стены и ссыт на траву. «Вот оно, изображение реальности, — заявляет нам Лоуренс, тыча пальцем в свою картину, где ссущий мужик орошает траву и землю струей мочи из своего пениса. — Вот оно, человеческое существо в полноте своего физического бытия, без вранья. А любые другие стили в живописи, любые другие формы искусства — это как раз вранье».

Но если бы Франц Марк взглянул на картину Д. Г. Лоуренса, где ссущий мужик, то, несомненно, испытал бы отвращение к такому изображению реальности, которое столь безапелляционно отказывается эту реальность пронзить, — к предъявлению физического, отказывающегося видеть глубинные geistig истины, которые открываются нам посредством чувств, но которые недоступны для физического, материального как такового. В очередном письме к Марии, на этот раз от 21 ноября 1915 года, Марк напомнил супруге, что «Все и всегда определяет единственная идея: если мы смотрим не на видимое, а на невидимое, то мир, „физические блуждания“, нас не затрагивают». Но то, что было «определяющим» для Франца Марка, Д. Г. Лоуренсу показалось бы совершенной нелепицей.

Остается тем не менее открытым вопрос, может ли столь безусловно визуальный медиум, как картина, являть или пробуждать невидимое. Тут есть по меньшей мере уловка, двойная игра, связанная с глаголом «видеть». Из цитаты Марка про зрение и слух мы уже выяснили, что иногда, в его понимании, можно видеть и без того, чтобы видеть глазами. Видеть по-настоящему можно и как-то еще. Иначе говоря, есть ви́дение ложное и есть подлинное. Или есть ви́дение пустое и есть насыщенное. Или есть ви́дение поверхностное и глубинное.

Все это перекликается с евангельскими рассказами, где Иисус исцеляет слепых, плюя им в глаза, или размазывает кашицу из слюны, пыли и грязи по лицу какому-нибудь страдающему от слепоты гражданину — и этот человек сразу же исцеляется и вновь может видеть. После этого Иисус, как правило, спрашивает человека, может ли тот видеть по-настоящему. «Конечно, я излечил твою физическую слепоту или какой-то иной недуг, — заявляет Иисус, — но теперь давай-ка подумаем, что именно значит — быть слепым, хромым или недужным». Что имеет в виду Иисус — так это то, что нехватка физических способностей лишь отсылает к нехватке способностей духовных — geistig способностей, если угодно.

Не то чтобы мы должны вовсе забить на тело. Мы и есть тело — это Иисус признаёт. Он исцеляет телесно. Но Иисуса часто разочаровывает, когда люди остаются на уровне тела и не желают постигать глубинные значения. «Я открываю тебе глаза не затем, чтобы ты мог видеть, — как бы говорит им Иисус, — я открываю тебе глаза, чтобы ты мог видеть».

Иисус, так сказать, обращается к телесному бытию встреченных им людей, чтобы открыть им путь к бытию духовному, то есть geistig. Разочарование — то постоянное разочарование, которое в евангельских рассказах мучит Иисуса, — вызвано тем, что лишь изредка кто-то из тех, кто за ним последовал, включая даже апостолов, может перескочить от физических исцелений и воскрешений — всех этих так называемых чудес, — лишь изредка хоть кто-нибудь может перескочить от чудес Иисуса Христа к перемене ума и духа (geistig перемене, если угодно), к которой подталкивает этих людей Иисус.

Бытие в смысле бытия тела, как бы заявляет нам всем Иисус, имеет ценность и является тем-чем-является, лишь если это бытие тела открыто для бытия духа. На самом деле вся эта тема в Библии сплошь и рядом — то есть идея, что можно слышать, не слыша, и видеть, не видя, и еще что духовная задача — превратить тело в орудие подлинного слышания и ви́дения, сделать бытие человека фундаментально открытым, а не закрытым.

Франц Марк писал Марии, своей жене, про книжку «Эммануэль Квинт» — это книжка Герхарда Гауптмана, которую Марк взял в Первую мировую на фронт и почитывал зимой 1915 года, то есть меньше чем за четыре месяца до кончины, а полностью она называлась «Юродивый во Христе Эммануэль Квинт», — так вот, Марк писал Марии, что главный герой романа «живет лишь ради смирения пред лицом мира — и находит освобождение; он не желает помогать людям физически, чтобы те были удовлетворены и здоровы; его обращенную к духовному, к невидимому, душу терзает мучительный страх из-за этого требования — требования, которое он, к своему вящему разочарованию, снова и снова прочитывает в глазах у людей. Вот то самое, в чем мир больше всего недопонял Христа».