Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве

XXII. Франц и Мария Марк мечтают обустроить сад

До того письма от 16 декабря 1915 года эти вот «поменьше говори» и «побольше чувствуй» Франц Марк переживал восемь или около того месяцев. Однажды ранней весной, в апреле того же года, Марк размещался в каком-то городишке и прогуливался в садах. «Все начинает расти, — писал он Марии 13 апреля 1915-го. — Стоять посреди роскошного старого сада, когда весна глядит на тебя мириадой крошечных глазок, — довольно волнительно». Франц Марк прогуливался по саду, а на фронтах — в считаных километрах от того места, где он стоял в этом уголке возделывавшейся многими веками Европы, где целые поколения засевали сады и заботливо за ними ухаживали, — бушевала в эту минуту война.

Такие вот старые сады Марк называет «на удивление смелыми». Может быть, он имеет в виду, что такие сады знают, что представляют собой, и прямолинейно в этом себя выражают. Он пишет Марии, что «влюблен в цветы и листья более, чем когда-либо». Но военные испытания, опыт предшествующих месяцев и всё открывавшееся его взору на полях сражений Великой войны, мысли, которые проносились в голове у него с тех пор, как он поступил в германскую армию, и еще в дни и годы перед его поступлением в германскую армию, дни и годы борьбы, приведшие его в итоге к прорыву — тому, чтобы в annus mirabilis (это зима 1910 и первые месяцы 1911 годов) стать настоящим художником, — весь этот опыт наложил на Франца Марка свой отпечаток. Он более, чем когда-либо, влюблен в цветы и листья, но еще после всего пережитого глядит на цветы и на листья иначе. Марии он пишет об этом вполне открыто. Он пишет: «Теперь я гляжу на них совсем по-другому. Во мне неизменно присутствует чувство жалости — чувство, что мы заодно; мы глядим друг на друга молча и с выражением, означающим: „Мы понимаем друг друга; истина — где-то еще, мы оба берем в ней свой исток и однажды в нее возвратимся“».

Перед нами, хотя и в другом изложении — все то же интуитивное соображение, мерцающее наитие, напряженная внутренняя уверенность, которая утверждает разом, что «этот мир — он необходим, тварность необходима» и в то же время что «этот мир — трагедия, отпадение от любой мыслимой истины, любого мыслимого единства. Тварность — это мучительный разрыв, заброшенность и влачимость чрез этот процесс становления и затем исчезания». Сказано по-другому, но смысл тот же: все сущее — пламенеющее страдание.

В письме от 13 апреля 1915 года Марк отвлекается от своих размышлений на тему жалости и любви к цветам и листьям. Он думает о собственном саде, разбитом у их с Марией домика. Позволяет себе помечтать, что именно они бы устроили на собственном клочке земли, — помечтать о том саде, который они насадили бы вместе и за которым ухаживали бы. Он грезит о том, как состарится, и спрашивает себя, будет ли с возрастом поспокойнее, не таким взбудораженным от пронзающих его мыслей и творческих порывов. Читая это письмо сейчас, мы уже знаем, что Марку не суждено будет ни состариться, ни вернуться к Марии, ни обустроить свой сад, ни возделывать землю, ни написать те картины, что будоражили его ум, когда в последние месяцы своей жизни он продвигался по полям сражений Великой войны, чтобы наконец встретиться со своей участью в битве при Вердене.

Но этот собственный сад, о котором Франц Марк размышлял и которого у него никогда не будет, в каком-то смысле у него был. И будет всегда. В письмах к Марии, которой сейчас тоже давно нет в живых, этот сад, за которым супруги ухаживали лишь в своих общих фантазиях, цветет вечно и навсегда. Это еще один из аспектов судьбы животных. Такая у животных судьба — быть существами, которые появляются и исчезают, и еще такая судьба, что они связаны с появлением и исчезанием, которые абсолютны и вечны — которые пребывают так, как не может пребывать и длиться их конкретное бытие во плоти. И этот аспект вечного тоже присутствует на картине Марка «Судьба животных» — наряду со страданием и той раной, что зияет в сердце всякого рожденного в мир.