Тайна за семью печатями, или… Новые невероятные приключения Брыся и его друзей

Глава 42. «Диверсия»

— Мы вас утомили, простите, — Лина решительно поднялась из-за стола и стала собирать чашки. — Если позволите, мы придём завтра. Очень хочется вас слушать и слушать, но сейчас уже поздно, а вы из-за нас целый день ничего не ели.

В действительности Лине захотелось поскорее найти укромный уголок, где она могла бы поплакать в одиночестве. Слишком живо представила она торфяное болото, ставшее могилой для такого огромного количества беззащитных людей. Представила ужас родителей, прижимающих к себе детишек и понимающих, что жизнь их малышей вот-вот закончится… Представила малышей, они держат в ручках свои любимые игрушки (специально не стали убирать их в чемодан, чтобы играть «в дороге») и плачут, потому что чувствуют страх взрослых, но не знают, почему взрослые так боятся этих дядей в серо-зелёной форме… Представила подростков… Они уже обо всём догадались, но не могут поверить, что это происходит с ними, что происходит на самом деле, ведь ещё недавно они сидели в школьных классах и писали шпаргалки… Представила стариков… Они плачут, потому что обрывается род, их продолжение, которое должно было жить в детях и внуках, а теперь умрёт вместе с ними…

Одно дело — читать о таком в книгах и видеть в фильмах. Другое — когда рассказывает человек, живший в ту окаянную пору. Пусть он и не был свидетелем страшной трагедии, пусть сам всего лишь слышал о ней от других, пусть говорил об этом скупо и без слёз, но Лина, Николай Павлович и Саша чувствовали, как словно порвалась ткань времени и они смотрят в эту прореху, а там — изломанные судьбы, оборванные жизни…

Василий Егорович тоже поднялся, чтобы проводить гостей. В прихожей, увидев кошачью сумку-переноску, спохватились, что нет Брыся.

— Ван Дейк, — позвал Саша, — нам пора!

— Кыс-кыс-кыс, — поддержал его хозяин квартиры.

— Да он у нас на «кыс-кыс» никогда не откликается, — махнул рукой Саша.

— Так я погляжу, он и на имя не очень-то откликается, — усмехнулся Василий Егорович и, шаркая тапочками, направился назад в гостиную. — Может, он втихаря торт поедает, не пропадать же добру, — пошутил он, удаляясь по длинному коридору.

Брысь к торту не притронулся, он вообще не любил сладкое, но уходить от ветерана, не услышав того, ради чего приехал, не собирался. Дедушка старенький, каждый день парадно одевается, мало ли что… Он перешёл на диван, такой же монументальный, как и всё в комнате, — кожаный, с потёртостями в тех местах, где на нём чаще всего сидят, с потускневшими латунными заклёпками на спинке, дубовыми подлокотниками, когда-то блестевшими от лака, а теперь матовыми, и пыльными резными ножками.

— Вот он ваш кот! На диване устроился, хитрец, — добродушно пожурил Брыся хозяин квартиры. — А знаете, что, — обратился он просительно к прибежавшим следом Лине и Саше, — оставьте его у меня до завтра? Вы ведь всё равно придёте, а мне не так одиноко будет. Себе-то уж никого не завожу…

— Даже не знаю, — растерялась Лина и посмотрела на сынишку, а потом вместе они вперили взгляды в питомца. Брысь ответил тем, что удобнее подвернул под себя лапы, аккуратно обернул их хвостом и прищурил янтарные глаза.

— Да, пожалуй, он и сам хочет у вас остаться, — со вздохом согласилась Лина. — Тогда до завтра? Мы часам к десяти придём, если не возражаете.

— Не возражаю, — повеселевшим тоном попрощался Василий Егорович.

Вернувшись из прихожей после того, как закрыл за гостями дверь, бывший партизан сел на диван рядом с Брысем и похлопал себя по колену:

— Ну, давай, устраивайся, так мне тебя сподручнее гладить будет.

Брысь перебрался на колени к старику.

— А я догадываюсь, почему ты такой финт выкинул, — почёсывая кота за ушком, сказал Василий Егорович.

Брысь с любопытством поднял мордочку: да неужели?

— Ты думаешь, я такой древний, что до завтра всякое может случиться, а тебе почему-то непременно нужно мой рассказ до конца дослушать.

Брысь изумлённо вытаращил глаза: вот это да! кто бы мог ожидать такой кошачьей проницательности от человека!

Василий Егорович тихонько задребезжал, что должно было означать смех, и тут же закашлялся. Откашлявшись, продолжил размышлять вслух:

— А ведь нам всем тогда эти две собаки странными казались. Но если бы вы ко мне с вопросами не явились, я бы об этом не вспомнил, а вот сейчас мне, знаешь, какая мысль в голову пришла? (Брысь с интересом уставился на седую голову ветерана.) А пришла мне в голову мысль, что ошейники, как у них были, только в наше время в магазинах купить можно, особенно с заклёпками-звёздочками, как у Красавицы. У нас во дворе несколько собак в таких щеголяют.

Брысь замер, наверное, даже дышать перестал, потому что ведь неизвестно, к чему приведут рассуждения старого партизана. Не всякому дано спокойно воспринять факт перемещения в другую историческую эпоху. Однако долгие годы жизни, видимо, не только котов, но и людей учат мудрости и пониманию того, как сложно устроен мир.

— Друзья твои, значит… Сочувствую… — тяжело вздохнул Василий Егорович. —Много хорошего успели они сделать для отряда до своей гибели…

***

«Язык» оказался разговорчивым. В полном соответствии с названием. Правда, лично ему это не помогло. Суровые законы партизанской жизни не предполагали содержания военнопленных. С врачом ситуация была иная. В отряде было много раненых. Чтобы эскулап не убежал, к нему приставили бойца с овчаркой. И по тому, как она на него смотрела, немецкий доктор понимал, что собака ждёт только повода вцепиться ему в глотку. Да и бежать было некуда, сгинуть в этих дремучих лесах и болотах было так же легко, как и в собачьей пасти. Может, не так быстро. Но уж точно наверняка.

После осмотра почти зажившей раны Владимира — он и без немецкой формы узнал в нём своего «пациента» — доктор удивлённо поцокал языком.

— Das ist ein Wunder! (Это чудо!) — сказал он, обращаясь к Тамаре, которую старший лейтенант попросил быть при докторе переводчицей.

На вопрос, каким образом по такой жаре удалось избежать гангрены, не имея никаких лекарств, Тамара указала на Альму и Мартина (Юв и Гал при этом смущённо потупились: они если и вылизывали раненого, то только лицо и руки, когда прибегали к нему в шалаш, чтобы проведать).

— Hundespeichel?.. (Cобачья слюна?..) — поразился врач, выслушав рассказ о лечении, которое «прописали» Владимиру собаки, и добавил, что проверять на себе не решился бы, но раненому они определённо спасли и ногу, и жизнь.

Кстати, жизнь самого доктора буквально висела на волоске. Каждый раз, когда он выходил из землянки, где была устроена медсанчасть, или открывал рот, чтобы что-то сказать, овчарки начинали бешено лаять и рваться с привязи. Красноармейцы, выделенные командиром в помощники Валентине, едва справлялись с тем, чтобы удерживать подопечных. Видимо, после страшных боёв, в которых погибли их проводники и друзья, ненависть к немецкой речи и форме глубоко засела в собачьих душах. Пришлось и для врача найти гражданское одеяние. Опять выручил дядька Мирон. Одежду его сына уже носил Гельмут, а теперь вот и немецкий доктор, правда, на его тщедушной фигуре она болталась как на огородном пугале. Но рубахой и штанами дело не ограничивалось, от пленного требовалось ещё и молчать. А он-то поначалу обрадовался, что есть с кем перекинуться парой слов на родном языке, к тому же Тамара получалась, пусть и на малую часть, но всё-таки немкой. С другим своим соотечественником — Гельмутом — врач почти не пересекался. Во-первых, юноша в основном пропадал на разведзаданиях, а во-вторых, Гельмут старался избегать встреч с нацистом, каковым считал и доктора.

В отличие от других собак, Альма и Мартин (так же как Юв и Гал) по лагерю бегали свободно. Все знали, что красавица овчарка и беспородный гигант заслуживают полного доверия. А безобидные пудели развлекали детвору, фактически превратившись в нянек. Тем страннее выглядел случай, когда перед выходом на задание разведчики обнаружили, что все комплекты немецкого обмундирования разодраны в клочья. Не сдержался всё-таки кто-то из собак и выместил свою злость на ненавистной серо-зелёной форме.

Задание же было чрезвычайно важным — выяснить, какой участок железнодорожного полотна охраняется не так усиленно, и подготовить его к подрыву. Время прибытия следующего эшелона с пополнением для фронта, благодаря «языку», было известно.

Старшина, как начальник разведгруппы, обратился к Валентине с просьбой выяснить, кто из её подопечных совершил «диверсию». Она привлекла к расследованию свою «помощницу». Всех овчарок построили в ряд, и Альма с важным видом настоящей сыщицкой собаки приступила к обнюхиванию. Мартин наблюдал со стороны. Он заметил, как на мгновение дольше Альма задержалась перед одной из овчарок и тут же перешла к следующей. «Вот кто форму испортил!» — понял пёс, как понял и то, что Альма не хочет выдавать свою боевую подругу. Альма действительно этого не хотела. Она помнила эту овчарку по страшному сражению у шоссе. Хотя тогда ей казалось, что она никого не видит, кроме врагов. А вот ведь, вспомнила. После того как гитлеровцы отступили под натиском разъярённых собак, эта овчарка долго искала среди искорёженных тел «своего человека».

Пройдя весь ряд, Альма вернулась к Валентине и старшине с виноватым видом, мол, простите, не справилась… Видеть Альму, профессиональную сыщицу, признающей своё «поражение» влюблённому псу было не под силу, и, тоже подойдя к Семёнычу и дрессировщице, он сел перед ними с понурой головой, словно говоря: вот он я, виноват, казните…

— Мухтар?! — поражённо воскликнули Валентина и Семёныч.

— Но зачем?! — не могла поверить дрессировщица.

— Да врёт он всё, подругу выгораживает! — в сердцах махнул рукой старшина и, ещё раз обведя строгим взглядом строй овчарок, погрозил им пальцем: — Чтоб такого больше не повторялось!

Впрочем, он уже остыл и ругался больше для приличия, чем от злости. Хотя на задание теперь придётся идти с большим риском, чем раньше…