Товарищи

КОСА НА КАМЕНЬ

Мазай привычным движением включил свет, увидел вместо четырех коек пять и на одной из них незнакомого парнишку, чуть присвистнул и, как всегда, громко процедил:

— Ага-а! В кубрике, значит, уплотнение. Ну что ж, ладно. Поживем— увидим, как оно будет и что.

Слегка раскачиваясь и медленно, как в танце, передвигая ноги, он подошел к своей койке, снял со степы гитару и взял аккорд.

— А Бакланова нет, — сказал он, садясь на койку. — Наверно, правду ребята сказали, что видели его у кино… Я тебе покажу кино, дождешься! Ишь ты, ударник недоразвитый…

Он рванул струны и запел во весь голос:

Мазай пел нарочито громко, чтобы разбудить спящего, но тот не просыпался. Тогда Мазай так же не спеша подошел к койке новичка и крикнул:

— Эй, ты! Житель! Встань-ка! Слышишь? Проснись, если люди добрые просят.

Но спящий и на этот раз остался без движения. Мазай кулаком толкнул его в плечо:

— Просыпайся. Ну?

Тот с трудом приподнял голову и, ничего не понимая, сонно спросил:

— В чем дело?

Мазай отошел в сторону, будто ему никакого дела нет до новичка, и снова заиграл и запел:

— Чего тебе надо?

Мазай резким движением обернулся и прервал аккорд.

— Если будят, значит, нужно. Живу в этой каюте я. Зовут меня Васька Мазай. Понятно? Слыхал, наверно?

Сон мгновенно оставил Жутаева. Борису захотелось тут же подняться с постели и повнимательнее, как редкую диковину, рассмотреть стоявшего перед ним с гитарой и неприязненно глядевшего парнишку, о котором он слышал сегодня столько разговоров. Но он вовремя сдержал себя и ничем не выдал интереса к Мазаю. Внешне он остался спокойным и даже безразличным.

— Мазай? Слышал, — сдержанно ответил он.

Мазай ожидал большего впечатления, но и эти два слова прозвучали для Васьки приятной музыкой. На лице его появились самодовольство и надменность, и он даже не пытался их скрыть.

— То-то. А кто тебе обо мне рассказывал? Наверно, наплели семь верст до небес и все лесом.

Жутаев не спешил с ответом.

— Да нет… Так чтоб специально — никто не говорил. А вообще упоминали твою фамилию, когда направляли в общежитие. Секретарь комитета комсомола сказал, что в комнате живет староста восьмой группы, и назвал тебя.

Мазай недовольно поморщился:

— Давно перекочевал сюда?

— Недавно. Наверное, часа два прошло, не больше.

— Ясно…

Мазай что-то промычал и под аккомпанемент гитары затянул:

Мазаю очень нравилось обрывать песню на полуслове, а игру — на самом звучном аккорде. Резким движением положив ладонь на струны, он спросил:

— Слушай, а тут больше никого не было? Вот на этой койке. Невысокий такой, волосы светлые. Розовенький да сытенький.

— Егор?

— Он самый. Значит, был?

— Был… Он ушел.

— Давно?

— Нет, не особенно.

— А не говорил, куда?

— Сказал, что в кино.

Мазай взглянул на дверь и, словно видя там Бакланова, погрозил кулаком:

— Ах ты, симулянт первой статьи! В кино захотел? Ничего, поймают. Сережка с Колькой такие тральщики — со дна моря выловят. Я тебе покажу, как мой авторитет срывать! Навсегда про кино забудешь.

Мазай снова заиграл и запел:

Ты формовщик? — строгим тоном спросил он Бориса.

— Формовщик.

— В какую группу направили?

— В восьмую.

— Наша группа. Учти — группа передовая. Понял? А подгруппа какая?

— Подгруппа первая.

— Ага! Я в ней и состою и командую.

Мазай отвернулся и пропел:

Затем небрежно, словно нехотя, задал новый вопрос:

— У тебя кто отец?

Жутаев ответил таким же топом:

— Отец.

Он не мог говорить о своих родителях, если и тоне собеседника не чувствовал искренности.

— Известно, не бабка. Я про специальность спрашиваю.

— Инженер, — сухо ответил Борис.

Мазай презрительно улыбнулся. Он повернулся к Жутаеву и молча, не спеша начал рассматривать его, будто только сейчас впервые увидел.

— Вон ты из каких! — насмешливо сказал он. — А как же попал в ремесленное? Может, ветром загнало? Ваш брат все больше с белыми ручками ходит. Отец небось и на заводе белых перчаток не скидает. Грязно, можно пальчики замарать!

— А ты на заводах бывал?

— Нет, тебя дожидался. Один дороги не найду.

— А видел там инженеров в белых перчатках?

Мазай немного смутился.

— Ведь не видел? Правда?

— Ну, может, твой и не в перчатках… зато войны, пожалуй, и не нюхал, как, скажем, другие люди. На броне он, правда?

— Не знаешь, так и не говори! — горячо возразил Жутаев. — Мой отец в саперной части. И сейчас на передовой. Он строит понтонные мосты.

Мазай удивленно поднял брови, и насмешливая улыбка сошла с его лица.

— Ну, если так, то все в порядке. — Он повесил гитару над своей койкой и снова сел у стола. — А мой папашка — моряк. За море ничего не пожалеет, все отдаст! Он в Черноморском флоте служит, старшина второй статьи. Орденов у него, медалей — счету нет. А сколько раз был ранен! Всего насквозь продырявили, только ему хоть бы что. Моряки — народ закаленный! Герои! Я гоже, если придется служить в армии, — в моряки. Больше никуда. Мы с папашкой и по характеру и портретами — как две капли воды. Тебя как зовут?

— Борис.

— А дразнят?.. Ну, фамилия как?

— Моя фамилия Жутаев.

— Жутай, значит.

— Не Жутай, а Жутаев.

— Подумаешь! Будто не все равно, что в лоб, что по лбу. Ты вот что запомни: уж если попал в мою подгруппу— слыхал: в мою подгруппу! — с первого дня должен работать, как часы. На оборону работаем, детали для фронта формуем. Это тебе, брат, не утюги для домашних хозяек, чтоб пеленки гладить или всякие занавески на окна, а капут Гитлеру формуем! Ясно? Смотри, чтоб позора от тебя не было. Мазаевскую подгруппу все знают. Понятно? Не станешь выполнять план, будешь позорить меня — долго нянчиться не стану, в морской узел завяжу и на мороз выкину. Понятно?

— Нечего меня заранее морозом пугать. Ты все это лучше Бакланову скажи.

— Ты что ж, видно, не любишь замечаний? Критики не любишь? Придется привыкать, никуда не денешься.

— Хвастунов не люблю.

Мазай встал со стула, шагнул к Жутаеву и грозно выпятил грудь:

— Это кто же хвастун?

— А тебе непонятно? Тот, кто хвастает, — спокойно ответил Борис.

— Говори — кто хвастун?

— Может, фамилию назвать?

— Я, что ли, хвастаю?

— Ты.

— Я?!

— А что, скажешь — неправда? Ты сейчас хвастался своей подгруппой… А в цеху сегодня все ребята были? Может, кто в кино пошел? Или это не имеет значения?

— Ты брось!..

— И бросать нечего. А вообще, чего ты ко мне пристал? Я тебя не трогал. Я в дороге всю ночь не спал, намерзся. Ехал в тамбуре, а мороз под сорок. Рад, что до койки добрался. А тут, пожалуйста, нечего человеку делать — разбудил.

Желая показать, что не хочет продолжать разговор, Жутаев снова лег и отвернулся от Мазая. Васька опешил. Он не привык, чтобы с ним отказывались разговаривать или вообще вели себя так независимо. Он даже шагнул было к койке новичка, намереваясь толкнуть его посильнее, заставить подняться, а потом схватить за воротник и так тряхнуть, чтобы с того слетела заносчивость, чтобы тот навсегда понял, кто такой есть Васька Мазан. По его взяло сомнение: если Жутаев держит себя смело, значит, надеется на свои силы. А раз надеется — может, и в самом деле отчаянный. Решив пока не трогать «новенького» и лучше присмотреться к нему, Мазай, больше для порядка да чтобы оставить за собой последнее слово в споре, сказал:

— Подумаешь, разбудили! Нежности какие! Здоров, видать, спать. Ладно, похрапывай, завтра потолкуем.

Мазаю с первого же взгляда Жутаев не поправился. Особенно вызвал неприязнь спокойный и уверенный тон, с которым Жутаев отвечал па грубости.

«Хорошо еще, — подумал Мазай, — что разговор был не при ребятах, а то, чего доброго, решили бы, что я сдрейфил перед ним». Он с деловым видом подошел к своей тумбочке и, хотя ничего там ему не было нужно, начал перекладывать разную мелочь, словно старался что-то найти.