Товарищи

ТОНЯ УГОВОРИЛА

Дедушка Кузьма и Анна Кузьминична ушли из дому задолго до рассвета. Егор остался одни. Он долго лежал в постели, закрывал глаза, стараясь уснуть, но сон не приходил.

Егор не заметил, как нахлынули воспоминания. Он представил себе знакомую комнату в общежитии ремесленного училища. Интересно, что сейчас делают

ребята? Наверно, спят еще. А может, встают. Васька Мазай включил свет, разбудил всех. Первым побежал в умывальную Сережка. А последним Коля. Он всегда последним умывается…

Егор как бы следил за ними: вот они одеваются, потом вышли на улицу, освещенную ленивым утренним светом, пришли в столовую, уселись завтракать, по четыре человека за столик… «А кто теперь сидит на моем месте? — подумал Егор. — Наверно, новенький, Жутаев». Он мысленно отправился вместе с товарищами в цех. Пришел на свое место, взял знакомую модель, опоку и начал формовать…

Егор протяжно и глубоко вздохнул и открыл глаза.

За окном стало совсем светло. Он умылся, позавтракал, убрал постель. Делать было нечего. Играть на гармошке не хотелось. Егор прошел в кухню, поискал, чем бы заняться. Взял веник и начал мести избу, хотя необходимости в этом не было: Анна Кузьминична перед уходом не только подмела, но и протерла полы влажной тряпкой.

С подметанием покончено. Егор прошел из горницы в кухню, из кухни в горницу и, не найдя больше никакого занятия, заскучал. Он сел у окна и стал смотреть во двор, но там ничего интересного, только сугробы. Он перешел к другому окну, потом посидел у стола, снова вышел па кухню.

Вдруг в окно он увидел в соседнем дворе двух мальчишек, прочищавших в снегу дорожки. Егор ожил. Он быстро натянул валенки, надел полушубок и шапку, захватил дедушкины варежки, взял в чулане деревянную лопату и выбежал во двор.

Дорожки были расчищены, но Егор решил, что они очень узки, и начал расширять их. Он вырубал лопатой большие снежные глыбы и, слегка покряхтывая, бросал на вершину сугроба.

Когда во дворе не осталось снега, который можно было бы куда-то бросить, Егор, раскрасневшийся, насвистывая веселый мотивчик, пошел в избу. Он был доволен, как бывает доволен человек, изрядно и с охотой поработавший.

Не успел он раздеться, как вошла девушка-почтальон:

— Вот вашей маме письмо. Только не от отца. Из армии все письма без марок посылаются, а это — с маркой. Значит, гражданское. Возьмите.

Егор положил письмо на стол и проводил почтальона.

— Откуда бы это?

Он снова взял в руки конверт и не спеша прочитал адрес: «…Село Платовка, Анне Кузьминичне Баклановой». Он посмотрел адрес отправителя, и вдруг в его висках словно молотки застучали: письмо было из ремесленного училища. Не думая, хорошо ли он поступает или плохо, Егор разорвал конверт и торопливо достал из него небольшой листок. Там было всего несколько строчек, написанных на машинке:

«Уважаемая Анна Кузьминична! Ваш сын Георгий Бакланов, являющийся воспитанником нашего училища, сбежал. Нами приняты меры к его розыску. Училище убедительно просит вас, Анна Кузьминична, немедленно сообщить, если ваш сын, а наш воспитанник Георгий Бакланов приедет домой. Директор училища Колесов».

«Что делать? Что теперь делать? — думал Егор, поглядывая то на письмо, то на конверт. — А я не отдам. Не отдам мамке, и все. Она даже и знать ничего не будет. Если пришлют второе, так не скоро». Он смял письмо, разорвал его на мелкие кусочки и вместе с конвертом бросил в печку, где грудой лежал еще жар от кизяка. Кусочки бумаги тут же воспламенились и легкими пластинками золы улетели в трубу. Егор закрыл печку и, сев у стола, задумался: «Значит, меня ищут. Наверно, и в милицию заявили. Чего доброго, милиция и домой нагрянет. Заберут и поведут к поезду. Как арестанта, как ворюгу какого-то». И Егор живо представил себе, как милиционер выводит его из дома, ведет по улице, а повсюду народ, все смотрят, удивляются, спрашивают — за что, а мать идет сзади и плачет. «Стыда не оберешься, — подумал Егор. — Скорее надо на работу в колхоз поступать. Тогда не очень прицепятся — был в училище, а теперь работает в колхозе. Сегодня надо повидать председателя колхоза. Дядя Лукьян вроде и суровый с виду, но на деле человек добрый, можно уговорить. Да и не враг он своему колхозу, чтобы от рабочих рук отказываться».

Но продумать все как следует не удалось — пришел Максим Ивкин.

— Здорово, Егор! — крикнул он от порога и начал тереть валенки о половичок. — Что делаешь?

— Да так, ничего. Отдыхаю. Поиграл малость на гармони, снег почистил во дворе. А больше вроде и делать нечего. Раздевайся да проходи, садись.

— Э, нет! Присесть я присяду на минутку, а раздеваться не буду. Некогда. Я к тебе по делу.

— По делу?!

— А что ты удивляешься? Я правду говорю.

— А по какому?

— Никогда не отгадаешь. Никогда! Но я сам скажу. Ты в читальне вечером видел нашу Тоню?

— Какую Тоню?

— Вот тебе раз! Неужто не заметил? Такая красивая, она все тебе подсказывала, что играть.

— А-а-а, видел. Ну, и что?

— Она у нас секретарь комсомольской организации.

— А ты разве в комсомоле?

— Давно. Уж скоро год. А ты?

— Я? Я — нет. Пока. Скоро буду. Все, понимаешь, некогда. Думаешь, легко формовщиком быть да с чугуном возиться? Попробуй — не то запоешь.

— Я совсем и не думаю, что легко. Любое дело без труда не сделаешь. Это всем понятно.

— Правильно.

— Ну, так слушай. Меня прислала к тебе Тоня.

— Прислала Тоня? Зачем?

— Она дала мне поручение — договориться с тобой.

— О чем договориться?

— Ты подожди. Не перебивай, дай все сказать. У нас сегодня комсомольское собрание. Так? Вот Тоня и решила, чтобы после собрания оставить ребят и чтобы ты рассказал, как работает молодежь в городе, на заводах. Ты понимаешь, это просто-таки интересно. Ты расскажешь, как сам начал работать, как стал ударником. А про завод разве не интересно? Да, я думаю, тут можно столько насказать всякой всячины…

— Ничего интересного.

— Брось, брось, Егор, и не говори зря. Это ты бывал на заводе и все знаешь, ко всему привык, а вот я, например, даже понятия не имею, что там и как. А таких у нас много наберется. Значит, ты согласен? Не возражаешь?

— Нет! Нет, не согласен, — не задумываясь, поспешно ответил Егор.

— Вот это здорово! Да ты что, очумел?

— Просто не согласен, и все.

— Интересно… Ну, а почему? Почему?

— Так, пустая это выдумка.

— Насчет выдумки ты напрасно — дело хорошее, и, если Тоня предлагает, — значит, не пустяки. Ты мне уже поверь. Может, ты сам не хочешь, вроде не желаешь затруднять себя: дескать, я человек видный, в городе большими делами занят, — тогда другой разговор. Только так и говорить надо, а не вертеться вокруг да около.

— А я и не верчусь.

— Ну, так что сказать Тоне?

— Одним словом, скажи ей, своей Тоне, что я не приду. Сказал, мол, что не согласен. И все.

— Неужто тебе, Егор, трудно? А? По-моему, тут не очень большой труд. Или, может, похудеешь от того, что придешь в читальню да минут десять поговоришь с людьми?

— Почему похудею? Не похудею.

— Тогда скажи: почему не хочешь прийти? Молчишь? Не придумаешь, что сказать, да? Или говорить нечего?

Егору и действительно говорить было нечего. Его мысль торопливо работала. Он искал причину, такую убедительную причину, в которую могли бы поверить и Максим и эта самая выдумщица Тоня. Но причина не находилась. Рассказать же Максиму правду Егор не мог. Какое там! Он боялся даже подумать, что кто-то в селе может узнать о его лжи.

Егор молчал, а Максим продолжал настаивать:

— Ну? Говори!

— Не пойду, и все. Не хочу. Понял?

Максим широко раскрыл глаза и даже поднялся со стула.

— Не… не хочешь? — удивленно спросил он. — Вон как! Нужно сразу говорить: я, мол, не хочу. Не нуждаешься нами, да? Выходит, были товарищами — теперь точка. Вы, мол, работаете в колхозе, а я стал городским, и не просто так себе, а передовиком. Знать вас не знаю и признавать не хочу. Ну и не признавай, и без тебя обойдемся!

Максим напялил на голову ушанку и решительно шагнул к выходу. Уже приоткрыв дверь, он обернулся и крикнул:

— Зазнайка ты, вот кто! И пошел к черту!

— Максим, погоди! Максим! — закричал Егор.

Но Максима в комнате уже не было. Широко размахивая руками, он выскочил со двора на улицу и помчался в избу-читальню.

И до прихода Максима на душе Егора было скверно, а теперь стало еще пасмурней. Чувство опустошенности и ненужности заполнило его. Как и утром, без всякой цели он начал ходить из угла в угол.

Если бы Егора спросили сейчас, о чем он думает, он пожал бы недоуменно плечами и не смог бы ответить. Его взгляд скользил с предмета на предмет, не замечая их. Егором все больше и больше овладевало раскаяние, что ушел из училища, что сейчас он не там, а дома. И, может быть, впервые за всю жизнь ему захотелось уйти из дому, уйти немедленно, уйти куда угодно, лишь бы избежать позора, который неумолимо должен навалиться на него страшной тяжестью. Когда это будет, Егор не знал, но знал, что этого не избежать. Не через день, так через неделю обман раскроется, и все в колхозе узнают, кто он на самом деле. Егор долго бы еще сидел у окна в таком оцепенении, но в дверь постучали. Егор открыл и, удивленный, попятился назад — в сенцах стояла Тоня.

— Здравствуйте, Гора, — приветливо улыбаясь, как старому знакомому, сказала она. — Можно к вам?

— Здравствуйте, — растерянно ответил он и не особенно приветливо пригласил — Проходите.

Тоня вошла и спросила:

— Можно сесть?

— А почему нельзя? Садитесь.

— Спасибо.

Тоня показала на стул рядом:

— Садитесь и вы, сюда поближе.

Егор молча сел.

— Скажите, Гора, был у вас сейчас Максим?

— Был. Вот недавно…

— Вы, кажется, долго и крепко с ним дружили?

— Было такое дело.

— А сегодня рассорились?

— Не скажу, чтоб вовсе поссорились, а так, малость…

— Это я, я во всем виновата! Но я этого не хотела. Нет и нет! Ни за что! Да и кому вообще интересно, чтобы друзья ссорились? Ясно — никому. Получилось как-то неожиданно. И вообще — некрасиво. Вы знаете, Гора, я послала Максима к вам. Не приди мне в голову такое — значит, и ссоры бы не было.

В ее тоне было столько искренности и раскаяния, что Егор невольно поднял на нее глаза. Улыбки, с которой она вошла в комнату, не было и следа. Ее лицо стало серьезным, сосредоточенным, а глаза даже немного печальными. Глядя в них, нельзя было не верить в чистосердечность ее слов. Тоня продолжала:

— Я просто хотела, Гора, чтобы вы поделились с нашей молодежью своим опытом, своими наблюдениями. Уж так повсюду заведено у советских людей, что они всегда делятся друг с другом своими богатствами — я имею в виду знания, жизненный опыт. Поверьте на честное слово, я не видела в своем предложении ничего обидного для вас. Наоборот, это же почетно! Мне казалось, на такое предложение каждый согласится, и вы, конечно… Максим прибежал ко мне очень возбужденный и такой злой на вас… Наспех рассказал, что вы ни под каким видом не хотите выступать, и как я ни пыталась выяснить, почему же, собственно, вы отказались, так и не узнала. Максим просто объяснил: «Он, говорит, стал зазнайкой и потому отказался». Максим — парень весь па виду, прямой и откровенный, я не помню, чтобы он хоть в чем-то обманул или подвел. Я прекрасно понимаю, что если он злится на вас — значит, есть какие-то основания. Однако вот не верю, что вы зазнайка. Не верю. Не похоже. Вечером в читальне вы мне показались скромным и даже застенчивым, а такой человек не может быть зазнайкой. Нет, нет, тут что-то не то… Или вы, Гора, не поняли Максима, или он не понял вас и все напутал.

— Максим тут ни при чем.

— Значит, вы?

Егор молча кивнул головой:

— Я.

— Вы действительно отказались? Да?

— Отказался.

Топя пристально посмотрела на него, будто видела впервые.

— Но почему же, почему вы так поступили?

— Просто так. — Егор опустил глаза. — Нечем мне хвастать перед товарищами.

Лицо Тони вдруг посветлело, глаза стали ласковыми. Ей показалось — она все разгадала.

— Гора, я все понимаю. Вот только сейчас поняла. — Она взяла его большую жесткую руку и восторженно зашептала — Вы хороший парень, Гора, я еще вчера об этом подумала! А Максим не понял вас, не разобрался, в чем дело, и поднял шум. Он тоже хороший парень, очень хороший, но вот сейчас напутал. А я вас понимаю. Вы стыдитесь, стесняетесь выступать перед людьми с рассказом о себе. Правда?

Он почувствовал, как вспыхнуло лицо и загорелись уши. Им мгновенно овладело беспокойство: как она догадалась? Ведь он в действительности не умел и всегда боялся выступать. А может быть, она и о другом догадалась, о самом главном? Егор взглянул на нее и решил: нет, не догадалась. Она, видимо, не из таких, что могут скрывать. Если бы она знала хоть что-то, наверно, и не пришла бы и не стала бы уговаривать.

Увидев, как он покраснел, она еще крепче сжала его руку, слегка встряхнула ее и, стараясь заглянуть ему в глаза, убежденно продолжала:

— Ну, скажите, скажите, Гора, правда или нет? Ведь я угадала? Да? Ну!

Он кивнул головой:

— Угадали.

Она выпустила его руку и облегченно вздохнула.

— Ну хорошо! Хорошо, что все так закончилось. Максима я к вам обязательно пришлю, да он и сам прибежит, когда все узнает. Дружить с ним вы должны по-старому, а это недоразумение лучше всего забыть, словно ничего и не случилось. — Вдруг она всплеснула руками. — Ой, Гора, а что могло быть, если бы я просто поверила Максиму! Стали бы о вас говорить, а все напрасно. Как иногда легко опорочить человека незаслуженно, авторитет его подорвать… Вы не очень обиделись?

— Ну, что вы!

Она поднялась.

— Иногда случаются недоразумения. Извините, что все вышло так неуклюже. И не обижайтесь. Ладно?

— Я и не обижаюсь.

— Ну, я пошла. Всего хорошего, Гора!

— До свидания.

Тоня протянула руку, но тут же опустила ее.

— А знаете что? Давайте мы так сделаем. Собрание у нас сегодня открытое, приходите на него. А после собрания выступите. Но если вы стесняетесь, то о себе можете ничего не говорить, а о том, как работают ваши товарищи, что они делают, чтобы больше помочь фронту. Согласны? Я думаю, что о других, не о себе, можно свободно говорить, тут никто не обвинит в бахвальстве. Как вы думаете?

— Да, оно конечно… — неопределенно ответил Егор. — Про товарищей говорить — дело другое.

— Вот-вот! Значит, согласны? Ну и хорошо! Начало собрания в восемь. Вы, конечно, не опоздаете, верно?

— Не опоздаю.

Она крепко пожала Егору руку и вышла.

Оставшись один, Егор начал раскаиваться и ругать себя за то, что дал согласие, что не хватило смелости отказаться и теперь. Деваться некуда, придется перед всем народом называть себя ударником. Назвать себя любым именем нетрудно, а вот если в колхозе узнают обо всем — позорнее ничего и не придумаешь. «Кажись, дал бы правую руку по локоть отрубить, — думал Егор, — только бы не выступать на собрании. А придется. Куда теперь деваться, не станешь же снова отказываться… И взбрело же такое в голову этой самой Тоне…»