Товарищи

В ИЗБЕ-ЧИТАЛЬНЕ

Вечером Анна Кузьминична пришла домой, когда Егор уже зажег лампу. Даже не сияв полушубка, она подошла к окну и деланно равнодушным голосом спросила:

— Ты, Егорушка, идешь сегодня куда-нибудь или весь вечер дома будешь?

— Пойду, — ответил он. — На комсомольское собрание.

Анна Кузьминична не стала ни о чем больше спрашивать, она обеими руками притянула его голову к своей груди и, волнуясь и торопясь, еле сдерживая слезы, заговорила:

— Я все знаю! Знаю, куда и зачем ты идешь. Все, все знаю! Спасибо тебе, сынка, спасибо, Горушка, что ты порадовал меня, что ты стал человеком, в люди вышел! Такая добрая слава по колхозу прошла, что мне радоваться— не нарадоваться. Кто ни повстречает — все с поздравлениями. Дождалась, мол, ты светлых дней, Анна Кузьминична. А тут еще наклейки повсюду, объявления, что сегодня ты будешь рассказывать, как работают городские рабочие. Кровушка ты моя родная, счастье мое найденное! Радость ты моя!

Егор молчал, покорно принимая материнские ласки, но и не отвечая па них. Мать и раньше, бывало, ласкала его, и всегда ее ласки словно грели, заставляли забывать разные обиды и даже физическую боль. И хотя он, с тех пор как начал ходить в школу, стал делать вид, что сторонится материнских ласк, в глубине души всегда ждал их и любил по-прежнему. А вот сейчас, когда мать была очень нежна с ним и осыпала его ласковыми именами, ему хотелось вырваться из ее рук и закричать: «Мамка! Не надо! Не говори так. Я совсем не такой, как ты думаешь…» Егор еле сдерживал себя, чтобы не убежать из комнаты. Он знал, что это обидело бы мать, а обижать ее он не хотел.

Скоро пришел дед Кузьма. Он не любил, когда Анна подолгу «возилась» с сыном, и считал, что она портит его, балует чрезмерными ласками, и потому в его присутствии Анна Кузьминична разговаривала с Егором строговато и требовательно. Вчуже могло даже показаться, что она сторонилась его.

Поужинали. Анна Кузьминична взглянула на ходики:

— Тебе, Гора, не время собираться? Гляди чтоб не опоздать.

— Не опоздаю. Сейчас пойду.

Егор взялся за полушубок.

— Ты разве не в шинели пойдешь? — спросил дедушка Кузьма.

— Нет, в полушубке. Надоело в шинели.

Дедушка Кузьма недовольно засопел:

— Слышала, Анна, что герой наш придумал? Шинель, вишь ты, форменная надоела ему. Вот тебе и ударник! А может, чего доброго, и само ремесленное училище надоело? Я так понимаю: ежели тебе государство доверило форму, ты должен любить ее и беречь. Вот, например, как солдат бережет амуницию и вообще обмундирование.

— Я и берегу. Пускай повисит шинель, отдохнет, пока дома буду, — сказал Егор. — Ничего не случится, если надену полушубок.

— Нет, Егор, тут я никак не согласна с тобой. Надевай лучше шинель, — возразила Анна Кузьминична. — Полушубок в каждом доме есть, а в ремесленной шинели только ты один ходишь, один на весь колхоз.

— Это понимать надо, — добавил дедушка Кузьма. — Надеть такое обмундирование, чтоб просто покрасоваться, пожалуй, немало охотников найдется меж ребят. Только для этого требуется право, а оно не каждому дано, его заслужить нужно трудом да мозолями. Один раз, скажем, надел полушубок, вроде как показать, что не забыл деревенской одежды, что не гнушаешься ею. А затем шинель надобно носить. Особенно когда идешь на такое почетное дело, как сегодня.

Егор повесил полушубок и взял шинель.

Собрание комсомольцев платовского колхоза проходило в избе-читальне. Имея в виду выступление Бакланова, Тоня предложила обсудить всего один вопрос — о сборе золы для удобрения колхозного огорода. Повестка дня была принята, и собрание потекло, как обычно: заслушали доклад участкового агронома и перешли к прениям. Все выступавшие комсомольцы соглашались с предложениями агронома и тут же заявляли, кто сколько может собрать и сдать золы. Вопрос был совершенно ясен, не вызывал никаких возражений, и собрание перешло к предложениям. Тоня с беспокойством поглядывала то на часы, то на дверь, ожидая Егора, но его все не было.

Начали голосовать. Тоня решила, если обсуждение вопроса закончится, а Бакланов все еще не придет, устроить перерыв. Но, когда комсомольцы уже голосовали за предложенную Тоней резолюцию, в комнату вошел Бакланов. Тоня обрадовалась, быстро закончила голосование, поманила Егора к себе и объявила, что предоставляет слово ученику третьего ремесленного училища города Чкалова, земляку-платовцу Георгию Бакланову. Будто между прочим, она упомянула, что Бакланов приехал домой на месяц в отпуск и что отпуск он получил за хорошую работу. Егор так волновался, что почти не слышал этого, и опомнился, лишь когда Тоня сказала:

— Ну, Гора, просим вас. Начинайте. Народ ждет.

Сказать-то «начинайте» легко, а вот начать куда труднее. Человека ждут и удивляются его молчанию, а он стоит, никого не видя. Стоит и молчит, будто вообще разучился говорить. Прежде чем произнести речь, нужно сказать какое-то одно слово, но это-то первое слово как раз и не дается, его-то как раз и бывает трудно найти.

Наконец Егор заговорил. Речь его была и сбивчивой и неокладной, он забывал, о чем начинал говорить, по многу раз повторял одно и то же слово и вообще ничем не доказал, что может быть хорошим оратором.

Когда Егор начинал особенно заметно путать и сбиваться, Тоня с беспокойством поглядывала на ребят, боясь, как бы кто из них не стал смеяться или не бросил обидную реплику. Это могло еще больше смутить оратора и заставить его замолчать. Но ребята будто и не замечали недостатков в речи Бакланова и внимательно, как интересную книжку, слушали его рассказ.

Егор говорил недолго, всего минут десять, но ему показалось, что прошло очень много времени и он уже успел рассказать все. Он предложил задавать вопросы, если кому захочется узнать что-либо подробнее. Повторять предложение не пришлось — вопросы посыпались со всех сторон. И о чем только его не спрашивали! И кто лучший литейщик в городе, и что делают рабочие, когда встают на фронтовую вахту, и как плавится металл, и трудно ли быть формовщиком. Егор отвечал как мог. Много ему помогли лекции, которые он прослушал в училище. Не все его ответы были гладкими и исчерпывающими, а на некоторые вопросы Егор просто не смог ответить и прямо сказал об этом. Никто не удивился: все понимали — не может же человек знать всего. Когда Егор ответил на все вопросы, кроме тех, которые касались лично его самого, его попросили рассказать о себе — в частности, как он стал ударником.

— А что я могу рассказать о себе? О себе мне и говорить-то нечего. Учусь, конечно, и работаю. Формовщиком. значит, работаю. И литейщиком. Мы так и называемся: формовщики-литейщики. Специальность такая. Вот и все. Чего тут много рассказывать?

— Сколько часов в день тебе приходится работать?

— На сколько процентов выполняешь свой план?

— Какая у тебя успеваемость?

— Сколько человек в училище работают по-ударному?

— На сколько тебе дали отпуск?

Вопросы были отчетливые, и не ответить на них было нельзя. Егор немного помялся, взглянул на Тоню, словно прося у нее поддержки, но она кивнула головой и шепнула:

— Ты коротко, в двух словах. Ведь просят люди!

— План? План я выполняю… — он задумался, — больше ста процентов ученической нормы. А учусь… как вам сказать… вообще стараюсь, хочу, чтоб все хорошо усвоить, но в нашей группе есть ученики не хуже меня, а в других группах — и получше.

Говоря так, он, конечно, имел в виду не свои, очень невысокие, отметки, а успеваемость Сергея, который считался одним из лучших учеников группы.

Отвечая на вопрос об ударниках, Егор стал в тупик. Сколько их в училище, он не знал и сейчас соображал: назвать цифру побольше или поменьше?

— Ударников у нас много… Не так, скажем, чтоб очень много, ну, а человек двадцать есть — лучших, значит. Вот их всех и премировали, кого чем. Мне дали на месяц отпуск. Только надоело бездельничать, хочу в колхозе поработать. Пойду завтра в правление.

— А что вы делаете в своем литейном цехе, какие предметы отливаете? Не детали для сельскохозяйственных машин? — полюбопытствовал агроном.

Егор немного помялся, но, набравшись смелости, решительно сказал:

— Какую продукцию мы выпускаем, сказать не могу. Это тайна. Имею право сказать одно: наше училище тоже работает для фронта. Вот и все. А насчет деталей для сельскохозяйственных машин — мы учили это и практику прошли, ну, а занимаемся сейчас другим. После войны, конечно, на эти машины переключимся. Вот пока, пожалуй, и все. Я вроде как на все вопросы ответил и рассказал что знал.

Егор отошел от стола. Кто-то захлопал в ладоши, но Топя подняла руку, призывая к тишине:

— Товарищи комсомольцы и молодежь нашего колхоза! Всем нам очень радостно и приятно, что сейчас выступал перед нами Гора Бакланов. Он просто, от души рассказал, как трудится молодежь города, чтобы помочь фронту. Давайте, товарищи, и мы будем работать еще лучше, еще упорнее, чтобы скорее паша армия добила врага. — Тоня выбросила вперед руку и сурово сказала: — Все силы на разгром врага! Всё для фронта, всё для победы!

Ее призыв утонул в громе рукоплесканий. Ребята дружно хлопали и на предложение Тони от имени присутствующих поблагодарить Бакланова за беседу.

Домой Егора провожала группа молодежи. Всю дорогу, как только вышли из читальни, пели. Пели разные песни, пели громко, во всю силу молодых голосов.

Особенно выделялся голос Егора. Он был все время слышен среди десятка других и то затихал и становился чуть приметным, то вдруг нарастал, набирал силы, взлетал куда-то вверх и звенел, переливался — казалось, заполнял собой все пространство над спящим колхозным селом.

Настроение у Егора было возбужденно-радостное, на какой-то час он забыл о своем преступлении и чувствовал себя как человек, у которого совершенно чистая совесть.

Недалеко от дома к нему протиснулась Катя, будто невзначай наклонилась к нему и тихо, так, что ее мог расслышать только он, прошептала:

— Молодец, молодец ты, Гора!

Сказала, чуть прикоснулась пальцами к его руке и исчезла. Все это произошло так быстро, что Егор скорее угадал, чем узнал, что это была Катя.

«И чего она ко мне липнет! Ребята засмеют, проходу не дадут, задразнят», — подумал он и запел еще громче, еще душевнее:

А Катя уже стояла на крылечке своего дома и слушала. Но вот голос Егора оборвался. Егор вошел к себе во двор. И только когда он постучал в дверь, стала стучать и Катюша.