Товарищи

ПОСЛЕДНЯЯ ОШИБКА МАЗАЯ

В первый же день после праздника Мазай выбрал удобный момент, когда рядом никого не было, и подал Селезневу сложенный вчетверо тетрадный лист. Селезнев прочитал, посмотрел на Мазая долгим, испытующим взглядом:

— А вы, Василий Мазай, серьезно продумали все это?

— Думал, товарищ мастер.

— Не зря затеваете?

— Не зря, товарищ мастер. Надоело.

— Ну-ну, смотрите, — сказал Селезнев и положил лист в карман. — Будем решать.

Мазай смутился. Он ожидал, что, прочитав его заявление, мастер будет возражать, станет уговаривать взять заявление обратно, а он, Васька, немного поломается для виду и выставит свои условия.

— После обеда соберите в красном уголке свою подгруппу. Посоветуемся с ребятами.

— А зачем, товарищ мастер? Я же не им заявление пишу, а вам и директору. Больше никого это дело не касается.

— Старостой подгруппы вас выбирали не мы с директором, а ребята. Так-то.

Когда Мазай объявил о собрании, кто-то спросил, какой вопрос будет обсуждаться, но Васька ответил, что не знает — он решил поразить всех неожиданностью.

В красный уголок Мазай пришел пораньше. Ему сказали, что сегодня вышла из больницы Оля, и в красном уголке он надеялся увидеть ее до начала собрания. Разговаривать с Олей Васька не собирался, ему просто хотелось взглянуть на нее, чтобы убедиться, продолжает она сердиться на него или слова, сказанные в больнице, были вызваны минутной вспышкой.

Все праздничные дни Васька думал о своей ссоре с Олей. Он и верил и не верил, что дружбе их конец. Иногда ему казалось, что Оля, как это не раз бывало с ней и раньше, просто погорячилась, а немного остынет, успокоится — и будет относиться к нему по-прежнему.

Мазай не ошибся. Оля была в красном уголке. Она сидела на стуле в центре небольшого кружка ребят и девушек. Рядом с ней стоял Сережа. Он играл на гитаре, а все пели «Кто сказал, что надо бросить песни на войне». Батурин и Жутаев сидели за шахматами у окна.

Поймав на себе взгляд Оли, Васька помахал рукой. Оля ответила чуть заметным кивком головы.

Мазаю показалось, что Оля уже не только не сердится, но смотрит даже дружески и ласково. Этого было достаточно, чтобы Васька снова почувствовал себя в роли победителя. Он пробрался в середину кружка и с насмешливой улыбкой уставился на Сережу:

— А ты вроде ничего бренькаешь. Только не поймешь, гитара у тебя или разбитый барабан. Шумит здорово, заглушает голоса, даже толком и не разберешь — не то Наташа поет, не то козленок пищит.

— Нечего смеяться! — резко ответила Наташа. — Пою, как умею, а твоя критика меня не волнует. Да, правду сказать, это и не критика, а так себе, болтовня.

Сережа протянул Мазаю гитару:

— Не нравится — сам сыграй. Я не возражаю.

Но Мазай гитары не взял.

— Была нужда! — насмешливо ответил он, опуская руки в карманы.

В разговор ввязалась Надя:

— Вася, сыграй «Ах ты, сердце», а мы с Олей споем. Знаешь, сколько времени мы не пели вместе! Сыграй!

— Настроения такого нету, чтоб играть. Не хочется.

— Ну, сыграй! — продолжала уговаривать Надя. — Тебя же просят.

— Разучился. С тех пор как своей гитаре расставанье устроил, не играю. Других послушаю, поучусь маленько.

— И зачем вы, Надя, просите, кланяетесь ему? — не выдержал Батурин, слышавший, этот разговор. — Не хочет— и не надо. Что, на Мазае свет клином сошелся?

— Правильно, товарищ Батурин, — подтвердила Наташа. — Воображала ты, Мазай! Сережка, играй! Без кривляк обойдемся.

Сережа взял аккорд.

Входя в комнату, Мазай не заметил Батурина и увидел его, только когда секретарь комитета вмешался в разговор. Васька понял, что переборщил и Батурин им недоволен. Этого Мазаю, да еще перед сегодняшним собранием, никак не хотелось, и он, желая хотя немного оправдаться, решил выдать все за шутку:

— С тобой, Наташка, разговаривать можно только по конспекту, как бы что с языка не слетело. — Он почти вырвал из рук Сережи гитару: — Пошутил я. Давайте, певицы! Закручивайте!

В умелых Васькиных руках струны дружно запели.

Оля, слегка опираясь на палку, поднялась со стула и вплотную подошла к Мазаю.

— Отдай гитару Сережке! — негромко сказала она.

— Ладно, Ольга, давай затягивай, — примирительно ответил Мазай, не прекращая игры.

— Под твою музыку петь не стану. Понятно? Отдай Сережке, тебе говорят! Подумаешь, знаменитость!

В комнату вошли Колесов и Селезнев. Разговоры мгновенно прекратились, ребята встали и подтянулись. Сунув в руки Сереже гитару, Мазай отрапортовал:

— Товарищ директор, моя подгруппа в полном составе!

Колесов поздоровался и пригласил ребят сесть.

— Собрали мы вас, ребята, затем, чтобы посоветоваться и коллективно найти правильное решение. О чем будет идти разговор — вы, наверно, знаете… Не говорили? Мазай подал в дирекцию заявление, его-то и нужно нам разобрать. Расскажите, Мазай, о чем вы просите.

— А там, в заявлении, все написано, товарищ директор.

Селезнев сделал Мазаю замечание:

— Заявление — заявлением, а если директор просит рассказать, то не переговариваться нужно, а делать то, о чем просят.

Мазай поднялся с места:

— Пожалуйста, не трудно. Я прошу, чтоб перевели меня в другую подгруппу. А то и совсем в другую группу. Если меня нельзя, как я, значит, староста, то пусть переведут Жутаева. Работать с ним я не хочу.

— Скажите, Мазай, из-за чего вы так не любите Жутаева? Что он сделал вам плохого? В чем он мешает вам?

— Ничего не мешает, товарищ директор. А работать с ним я не стану. Вот и все.

— Нет, так не пойдет, — не выдержал Батурин. — Комитет комсомола, например, ценит Жутаева и рекомендует его комсоргом вашей группы. Расскажи, Мазай, в чем дело. Может, ты знаешь о нем такое, чего все мы не знаем. Говори.

— Нечего мне говорить. Что я знаю, то и все знают.

Оля подняла руку:

— Товарищ директор, я хочу сказать.

Мазай обернулся в ее сторону и по суровому взгляду из-под сдвинутых бровей понял: Оля будет выступать против него.

— Ладно уж ты… знаем, о чем будешь говорить. Для тебя лучше Жутаева никого на свете нет.

Щеки Оли покраснели, но она не растерялась:

— Не ехидничай, Васька! Не поможет. Да, я начала дружить с Борисом. Ну и что? Плохо? Я знаю. почему ты злишься на него: завидуешь. А завидуешь потому, что видишь — он лучше тебя. Да, лучше. Кто от него плохое видел? Никто. Еще недавно я тоже была против него, насмехалась вместе с другими. Думала, что Васька Мазай у нас первый парень на деревне. Мы в то время даже название себе такое придумали — мазаевцы! Помнишь, Вася? А как вели себя эти мазаевцы? Проходу никому не давали. И себя и училище позорили. И всё твои были затеи, а мы как попугаи. Ну, ничего, хотя поздно — все ж спохватились. А тебе это не нравится, хочется на прежнее повернуть. Правда, Вася? Обидно: был атаманом, а стал никем. Только не выйдет, назад нас не утащить. И атаманом тебе больше не быть. Вот это я и хотела сказать.

После Оли выступили Широков и Сережа. Они говорили о том, что Мазай, если хочет, может уходить, но Жутаева переводить не нужно.

— А ты почему ни слова? — обратился к Борису Батурин. — Может, расскажешь о своих взаимоотношениях с Мазаем? Ведь он на тебя обижается.

Жутаев поднялся со стула, помолчал, словно собираясь с мыслями:

— Ну что ж, пусть обижается. А я против него никакого зла не таю. На работе я с ним соревнуюсь. Хорошо Мазай работает, с ним тягаться нелегко. За работу Мазая просто уважать можно. А вот когда он начинает строить из себя атамана, то до того противно становится, что и говорить не хочется. Ты, Василий, как знаешь, можешь обижаться, а молчать, когда ты свои штучки выкидываешь, все равно не буду.

— Жутаев, скажите, вы согласились бы перейти в другую подгруппу или группу?

Вопрос директора был неожиданным, Борис не знал, что ответить.

— Не смущайтесь, Жутаев, говорите так, как думаете. Душой кривить — ни-ни!.. Что вы хотите сказать, Сергей Рудаков? — обратился Колесов к поднявшему руку Сереже.

— Товарищ директор, а почему вы спрашиваете Жутаева, согласен ли он перейти? Пускай Мазай переходит, если надоело с нами.

— Я пока никого никуда не перевожу, только спрашиваю— согласен Жутаев или нет? Так что же вы скажете Жутаев?

— Не хочется переходить, товарищ директор.

— Правильное решение! — поддержал Бориса Батурин.

— Жалко расставаться с товарищами, верно? — спросил Селезнев.

Жутаев молча кивнул головой.

— А вам, Василий Мазай? Жутаев в училище третий месяц, вы же два года. Неужто так спокойно и расстанетесь со своими друзьями? Ну, говорите.

Быстрым взглядом Колесов окинул присутствующих— все смотрели на Мазая, ожидая ответа.

— Понимаю, — снова заговорил Колесов, прерывая затянувшуюся паузу. — Понимаю, Василий Мазай, как вам трудно сейчас говорить. Трудно потому, что говорить вам нечего. Своим заявлением об уходе вы оскорбили товарищей, оттолкнули их от себя. Ну что ж, друзья, давайте решать вопрос.

— А мне можно сказать?

Все удивленно уставились на Колю Епифанова, потому что на собраниях Коля выступал очень редко. Коля покраснел от смущения и машинально похлопывал правой ладонью по спинке стула.

— Вы говорите, товарищ директор, — несмело начал Коля, — что он нас будто оттолкнул сегодня. Так? А я другое скажу. Мы с Васькой все время дружили. Ну, как самые, сказать, настоящие друзья. Правда, Васька? А потом? Стали никто. Просто учимся вместе и никакие больше не друзья. Ему нужно, чтоб кланялись в ножки. А другого он и за человека не считает. Правда, Васька? Может свободно избить. Ни за что. В «Крокодиле» его протянули? Значит, заработал. А если поговорить насчет этого самого ключа… Одним словом, друзья так не поступают, как Васька. Хочет — пускай уходит. Верно?

Ему никто не ответил, но сразу поднялось несколько рук.

Когда перешли к предложениям, слово взяла Оля:

— Я предлагаю сделать так: хочет Мазай уйти от нас— пусть уходит, плакать не станем. А старосту подгруппы давайте выберем другого. Сейчас.

Филатов поддержал предложение Оли:

— Я думаю, товарищи, что вопрос о переходе Мазая решит сам директор. А насчет старосты подгруппы — предложение Писаренко правильное. И еще хочу ног что добавить: я думаю, если он подтянется, пусть ведет группу до конца. А если будет держать себя по-старому, договориться с директором и тоже переизбрать.

С Филатовым дружно согласились. Старостой подгруппы единогласно избрали Сережу.

Колесов и Селезнев ушли. Тут же вышел и Мазай. А вслед за ним, опираясь на палочку, заспешила к двери Оля.

— Ты куда, Оля? — остановил ее Батурин.

— Пойду посмотрю… он такой бледный…

— Не ходи, не нужно… Мазаю сейчас не по себе. И, скажем прямо, трудно. Не надо ему мешать, пусть один подумает.

Оля ничего не ответила, по вскоре незаметно выскользнула из комнаты.

Мазая она нашла в общежитии. Васька лежал на койке, сунув голову под подушку.

«Плачет», — подумала Оля и резким движением отбросила подушку.

— Что разнюнился? Может, по головке погладить? — нарочито грубовато, чтобы не выдать своего волнения, спросила она.

Мазай медленно поднялся и сел. Он не плакал. Глаза его, обычно прищуренные, сейчас были широко открыты.

— Хватит, и так погладили, — хриплым голосом ответил он и, взглянув на Олю, опустил глаза.