Товарищи офицеры

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Почти накануне праздника Климов решился на отчаянный шаг. Он снова отыскал на окраине Болотинска тихий домик и спросил там медицинскую сестру по имени Настя. Его провели в маленькую светлую комнатку, служившую не то библиотекой, не то гостиной или красным уголком. Настя появилась вскоре, и он сразу ее узнал, хотя фактически видел ее впервые. Облик живой Насти совпал с вымышленным, сложившимся в представлении Климова неизвестно когда и неизвестно как… Кругленькая блондинка; в красивых серых глазах — неожиданная, молчаливая боль; она смогла крикнуть Лобастову: «Негодяй!» — и заплакать…

Климов извинялся. Слова, придуманные заранее, теперь звучали смешно. Настя слушала, не скрывая грустной усмешки. В сущности, он просил ее о том, чтобы она помирила с ним Артаняна.

Она спросила:

— А Артанян что (она называла его — Артанян), не хочет с вами мириться? — Климову показалось, что Настя скрыла, поджав губы, неуместно светлую улыбку и сама усмехнулась произнесенному по-детски слову «мириться».

Все действительно получалось слишком по-детски. Или, может быть, наоборот… Настя ни словом не вспомнила о том случае, для нее он будто бы не имел никакого значения. А с Артаняном она сама в ссоре… Климов ни в чем не успел разобраться, а тут новый сюрприз:

— Не нужен нам Артанян. Я вас с Борисом познакомлю. Это будет лучше.

Климов густо покраснел, тут же услышав ласковое:

— Боречка-а! А Борь?..

«Значит, у нее в комнате мужчина?.. Пока я тут изъяснялся…»

— Ну знакомьтесь же… Боречка, скажи дяде, сколько тебе лет?

— Тли лета…

Климов открыл рот, боясь расхохотаться и напугать белоголового малыша, важно вышагивавшего откуда-то из-за стола.

— Боречка, не нужен нам Артанян? — спрашивала мать. Малыш кричал:

— Нужен, нужен, нужен!..

В монастыре Артанян впервые заговорил с Климовым, но разговор вышел такой, что не обрадовал.

— Эх, ты! — сказал Артанян. — А еще стихи пишешь! Про любовь! А сам пьянствуешь и таскаешься с Лобастовым по бабам!

— Я только один раз… — начал было Климов.

— Напиши об этом беленькой, которая на фото!

А Климова и не примирение вдруг заинтересовало:

— Скажи, это Настю ты называешь «бабой»?

— Дурак! Мальчишка! — крикнул Артанян, готовый броситься на Климова с кулаками. Ему не хватало слов. — Гадкий мальчишка! Идиот!..

…Мир не состоялся, хотя обедали они вместе. Накануне праздника одиночество становилось особенно тягостным. Была мысль: самому напроситься на дежурство. Завидовал солдатам: у них праздник был расписан по минутам, и некогда было тосковать. День провел с солдатами. Стало легче, но не надолго. Гарнизонный радиоузел начал предпраздничную передачу. Радио на плацу и в казарме гремело о героях дня — об отличниках.

После обеда получил поздравительное письмо от Маши. Стало еще тоскливей.

Вечером его вызвали в канцелярию. Ермаков, Борюк, Артанян — все были в сборе.

— Мы вот что решили, — сказал ротный. — Встретим май вместе. У меня. Вы не против?

— Я… с удовольствием, товарищ капитан, — ответил Климов.

В эти дни Климову необыкновенно повезло на знакомства с детьми. Едва появился он у Ермаковых, командир первой Воркун представил лейтенанта вихрастому мальчугану — своему сынишке:

— Смотри, Тарас. Это дядя Вадим. Чемпион батальона по лыжам.

— Батальона? — уточнил Тарас. И потащил Климова в комнату, отведенную для детей. Сколько их тут было! Усатый старшина Грачев, тоже оказавшийся пленником детской, весь в медалях, весь в нависших на него ребятишках, картинно рассказывал что-то про серого волка.

Тарас тоже кинулся было к усачу, но остановился, застеснявшись Климова.

— Про волка?.. Это для девочек. — Вздохнул и предложил: — А вы про войну чего-нибудь знаете?.. Дядя Ваня знает — у него вон сколько медалей! — а рассказывать не хочет…

Может быть, маленький Тарас и юный Вадим и успели бы найти общий язык, но власть в детской перешла к новому лицу — подвижной старушке с добрыми, смешливыми глазками.

Лейтенант неумело потрепал мальчишечий вихор:

— Про войну потом… Ведь мы еще увидимся?

— Да, — уверенно ответил Тарас. — Увидимся. Мне немного осталось. Осенью папа обещает отдать меня в суворовское училище…

…Праздничный стол накрыли на большой застекленной веранде. Первый тост подняли за Первомай, второй — за Николая Борюка, которому утром на плацу объявили о присвоении звания «старший лейтенант».

Рядом с Климовым сидела молоденькая учительница — подруга хозяйки дома.

— Меня зовут не Вера Ивановна, а Вера Павловна, — объясняла она лейтенанту. — Чернышевского читали? Я другая Вера Павловна. Преподаю литературу…

Климову нравилась соседка. Ему вообще с самого начала нравилось в этом доме и за этим столом. А когда старшина Грачев, расправив усы, затянул знаменитую фронтовую «Землянку», Климов вспомнил маленького Тараса, с восторгом ожидавшего рассказа о войне.

Грачеву вторили всем столом: и бывшие фронтовики, и молодежь. Климов завидовал уверенности, с которой «старички» подхватывали каждый куплет. Словно там, на фронте, они пели в одной землянке.

…Может быть, дружба — это не обязательно подвиг. Подвигом дружба лишь проверяется. Дружба — это служить и жить вместе, и петь вместе, думал теперь Климов. Новый тост — за девушек, за жен, за боевых подруг. Климов вспомнил о Маше. Как она далеко! Он не был уверен, что ей за этим столом, среди его товарищей, было бы так хорошо, как теперь ему.

Он завидовал Насте и Артаняну, сидевшим напротив. Улыбаясь, завидовал Воркуну, когда жена его, полногрудая чернобровая украинка, положив руку на погон мужа, пела «Дывлюсь я на нэбо»… Воркун опустил голову, будто он, скромный служака, стыдился яркого голоса своей жены. В первомайском приказе генерал объявил благодарность обоим Воркунам — и мужу, и жене. Оксана Воркун, домохозяйка и мать четверых детей, была солисткой гарнизонной самодеятельности…

— Вера, ты знаешь, что товарищ лейтенант пишет стихи? — шутливо спросила через стол жена Ермакова Нина.

— Это правда? Стихи я очень люблю. Вы прочитаете что-нибудь? — спросила Вера Павловна.

— Это было давно… Теперь бросил, — соврал Климов и посмотрел на хозяйку. Та смеялась.

— Ведь я угадала? Вы в самом деле пишете?

Климову было легко с Верой Павловной. Это очень приятно для самолюбия: говорить с красивой женщиной и знать, что никогда не полюбишь ее, устоишь перед нею.

Он уступил только в одном — в перерыве между двумя фокстротами прочитал ей стихи.

Кажется, веселье в доме Ермаковых не утихало очень долго. Климов отличился — сплясал с женой Ермакова отчаянного гопака. Танцорам аплодировал весь дом. «Знаменитый гопак получился!» — сказал старшина Грачев.

Вера Павловна ждала лейтенанта. Она заметно погрустнела. Климов сказал ей: «Вы смеетесь, когда хвалите мои стихи?.. Вы учительница литературы. Должны понимать, какой из меня поэт. Я писал для одной девушки, которая осталась в Москве»…

Он провожал Веру Павловну через старое монастырское кладбище; в просветах лунного неба чернели между деревьями покосившиеся кресты. Климов чувствовал, что девушку словно пробирает озноб, не похожий на тот, что бывает от холода.

Между деревьями мелькнула белая лавочка, и они молча остановились возле нее, а потом сели.

— Холодно? — спросил Климов, и накинул ей на плечи свой мундир. Она прижалась к нему, он слышал, как дрожат ее руки. Он видел ее незащищенные губы и слышал дыхание…

— Отдохнули? — спросила Вера Павловна. — А я… я согрелась. Возьмите мундир…

Она пошла впереди, опустив голову. Сразу за кладбищем они миновали квартал одноэтажных свежесрубленных домиков; очутились на центральной улице, по которой утром шли городские демонстранты.

Вера Павловна оглянулась лишь возле своего дома.

— Спасибо. Я пришла. Прощайте.

…Не поцеловать девушку — разве это подвиг? Ведь ему тогда, на лавочке, так хотелось обнять ее! И она ждала. Теперь перед нею стыдно…

Нет, не любовь Маши и не мысль о подвиге во имя ее остановили его. Он чувствовал себя свободным, как никогда, и свобода его связывала.

В ночь на второе мая Климов не ночевал дома. Объяснил хозяйке:

— Дежурство. Иду карначом! — старуха знала, что «карнач» — значит, караульный начальник.

Вечером третьего постоялец заехал домой на машине, побросал в чемодан приготовленное Прасковьей Андреевной белье, засунул туда же книжки, тетрадки и тяжелые яловые сапоги. Повернулся к старухе:

— Ну, Прасковья Андреевна… Спасибо за все!.. Лагерь! До свиданья. До осени!

— До свиданья, сынок, — ответила старуха, все время стоявшая в двери, опершись на косяк.

И опять, как много раз в ее жизни, дом опустел. Сгорбленная, сильно постаревшая, хозяйка проковыляла к столу Вадима. Наполовину спрятанный под газетой, лежал там, забытый портрет белокурой школьницы…