Товарищи офицеры

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Луна, тяжелая и желтая, пробилась из облаков и застряла в спутанных лапах сосен. От ее света в лесу стало мягче, словно упала на траву тонкая, неслышная паутина и, падая, заодно очистила воздух от мельчайших соринок и звуков… Лагерь спал. Палатки ровными рядами уходили в лес, как бесконечная, прямая, белая от тумана река. И сосны — как два крутых черных берега…

Радость пришла просто и знакомо. Ведь она, радость, естественное состояние человека, полного сил, здоровья, любви. И все-таки Машу удивляла простота, с какой приходит счастье. Коричневый картонный прямоугольничек — билет. Вагон до станции Заозерная. День и ночь, день и ночь — дорога. И — Вадим. Это с ним она идет через лес, это его такая горячая и такая сильная рука. Это он говорит:

— Машенька…

Он выслал ей на дорогу денег. Она купила на них уйму необходимых в лесу вещей — от носовых платков до особых эмульсий против комаров и солнечных ожогов. Ни копейки зря не потратила, купила фруктов, и еще триста рублей привезла назад: хотелось, чтобы он увидел, что она не транжирка…

Вот уже пять суток они вместе. Он расцеловал ее за платки и эмульсии, хотя ни то, ни другое пока не пригодилось. Здесь такой лес! И она знает, куда он ведет ее. Они идут к озеру, которое уже светлеет сквозь сосны где-то впереди. Летом обе зари сходятся на его просторной глади.

— Машенька…

— А?

— Ты не устала?

— Я же в тапочках. Мне легко-легко!..

…Вставало чистое лесное утро. Сосны смотрелись в озеро. Прозрачную тишину тронул всплеск опустившейся на воду птицы, а потом снова все затихло.

— Какая хорошая была ночь, — сказала Маша. — Не стреляли сегодня…

— Завтра праздник, поэтому, — ответил Климов.

Он чуть нахмурился, она надкусила травинку. Праздник — значит, и день ее отъезда. Они поняли друг друга без слов. Они так мало успели, почти ничего! И опять расставание…

Между тем изведано было не столь уж мало для пяти ночей и дней, и новое счастье не было повторением прежнего.

Маша не только заново пришла к Вадиму — она впервые пришла женщиной, и сделала новой его жизнь. Она знакомилась с его друзьями — и друзья менялись на глазах, что-то новое и прежде незнакомое открывалось в них. Артанян обрел терпение завзятого рыбака — наловил котелок красноперых карасей и принес Маше:

— Дар здешней природы. В нашей военторговской столовой предпочитают ловить прошлогодние консервы…

Молчаливый парторг Борюк пришел к ним на дачу с гитарой (дачу уступил Ермаков) и вечер напролет пел украинские песни. Сашка Лобастов, давно уже не говоривший с Климовым, заявился с бутылкой водки и… не выпил ни рюмки.

Солдаты на занятиях высказывали мнение: «Нам бы теперь самостоятельно, без вашего наблюдения потренироваться…» Помкомвзвод Крученых говорил без обиняков: «Идите, товарищ лейтенант. Вас ведь ждет… москвичка. Неужели на меня не надеетесь?»

Неизвестно откуда, весь батальон знал, что Маша — студентка из Москвы, их сестра по специальности, что она едет на целину с добровольческим комсомольским отрядом и что ей дали вроде увольнительной — на шесть суток — чтобы повидаться с командиром третьего взвода. Капитан Ермаков даже внушение сделал Климову:

— Послушайте, ее с целины отпустили. Понимаете — с целины! А вы после занятий торчите в роте!

Капитан ошибался. Климов рвался к Маше каждую минуту, потому что ни с чем не сравнимо это — быть с нею…

Не всякая туча обещает ненастье, тем более — в погожую солнечную пору. Ну, а хороший ливень просто никому не страшен — ему радуются.

Именно из-за ливня Климов с Машей очутились на даче майора Бархатова. Это произошло после генеральной, последней репетиции самодеятельности.

Компания собралась шумная и пестрая — в основном, «артисты», не остывшие после сцены, еще больше разгоряченные захватившим их дождем, некоторые еще в костюмах, трое вообще штатские, среди них пожилой танцмейстер и красивый, крепкий черноволосый мужчина, представленный как художник, гость и двоюродный брат хозяйки.

Отсутствовал лишь хозяин — майор Бархатов. После репетиции генерал пригласил на рыбалку всех желающих — и майор поехал.

— Представляю, как ваш майор полезет в воду! — сказала Климову Валентина Юрьевна. — В июле он спит под ватным одеялом!..

Сказала и улыбнулась своей обворожительной улыбкой Маше и художнику, стоявшим рядом и слышавшим ее. И до каждого дошло какое-то двойное значение фразы.

Художник ухмыльнулся, словно ему польстили.

Маша вскинула на хозяйку удивленный взгляд, потом перевела его на Вадима, будто спрашивая причину, позволяющую так говорить.

Климов почувствовал беспокойство Маши, но был далек от того, чтобы заподозрить хозяйку в дурном умысле. Лейтенанта больше покоробила довольная ухмылка брата-художника: в присутствии этого штатского был оскорблен не только супруг, но и командир…

— А что? — сказал Климов бодро. — На озере сейчас красота. Верно, Маша?.. Генерал умеет выбрать времечко…

На этот раз художник ухмыльнулся при слове «генерал»…

За стол не садились. Завели патефон. Кто-то танцевал фокстрот. Бутылка портвейна перешла из угла в угол и пустая исчезла. Климова начала тяготить атмосфера этого дома, но за окнами все еще хлестал ливень, и лейтенант не решался предложить Маше уйти.

Художник угадал нетерпение Климова броситься в спор. Довольный и спокойный, он чувствовал свое преимущество и — скучал.

— Насчет рыбалки — это интересно. Мне кажется, военный человек полезет не только в воду… ради карьеры…

— Вам кажется? — Климов побледнел. Прикосновение Машиной ладони заставило разжаться стиснутый кулак.

— Я говорю о карьере в хорошем смысле слова. В смысле движения вперед, если хотите…

— Каждое слово имеет определенный смысл…

Такого геройского отпора художник не ожидал. Подраться с этим юнцом лейтенантом вовсе не входило в его намерения. Он предпочел бы… чтобы к его словам не придирались, чтобы никто, кроме хозяйки дома, не замечал тонкой язвительности. Валя — сообразительная и преданная женщина — давно и глубоко его понимает, но он начал слишком дерзко, вызывающе, и другие тоже его поняли.

— Вы не любите военных? — прямо спросила Маша.

— Как можно не любить защитивших тебя от непогоды? — художник улыбнулся. — Но если быть честным… Я не всегда их понимаю. И погостить приехал, чтобы узнать поближе…

В разговор вмешался танцмейстер:

— Уверяю вас, вы измените свое мнение в лучшую сторону…

Климов молчал. Адвокатская речь танцмейстера казалась ему чересчур умилительной. «Одаренность сочетается с мужеством, а дисциплина обеспечивает достижение цели. О, это особенные люди!..» Никакие не особенные. Обыкновенные. А вот кто он такой, этот двоюродный брат хозяйки, чтобы кто-то был страшно заинтересован в его мнении? Ах, вот он сам объясняет…

— Нет, я скромный декоратор. Для себя пишу пейзажи. На выставку? Боже упаси! Мое, извините, время не пришло… Но если бы, например, меня привлекла военная тема…

Климов заранее сжал кулаки. Маша зашептала: «Пойдем. Дождь кончился. Скучно. Я уже слышала таких: «если бы я», «если бы меня». Их время никогда не придет…»

И он пошел бы, он уже встал, держа Машеньку под руку, но его остановил вдохновенный голос художника:

— …Необходимо понять тенденцию. Армия бесперспективна. Гуманизм отрицает войну, а следовательно, и армию. Среди людей, обеспокоенных судьбами человечества, складывается определенный взгляд на военную профессию…

«Среди каких же это людей? Ну-ну… Подожди, Машенька…»

— …Мне довелось прочитать сценарий. Талантливая рукопись. И еще более талантливая — и характерная! — концовка. Солдаты празднуют победу и бросают оружие, а маленький мальчик — ну, как это? — направляет струйку на это оружие…

Маша не удержала Климова, он шагнул к художнику и встал над ним:

— Ложь! Слышите? Кощунственная, гадкая ложь! Оружия не бросали. Оружие освободителей — во всех музеях Европы. К нашим танкам дети приносили цветы…

На них обратили внимание. А с веранды донесся голос Валентины Юрьевны:

— Вадим, прошу вас, помогите мне тут…

Он механически прошел через комнату, в темноте веранды натолкнулся на хозяйку.

— Вот, откупорьте, пожалуйста. Это кагор. Лечебное, но мы выпьем.

Он откупорил. Вернул ей бутылку.

— Ах, не то. — Она пошарила в шкафчике, звякнуло стекло. — Откройте эту…

Проще было включить свет и при свете найти нужное. Климов не понимал этой глупой игры и по очереди возвращал бутылки: подсолнечное масло, настой шиповника, виноградный сок.

— Майор ценит витамины…

— Валентина Юрьевна… Зачем вы оскорбляете майора в присутствии… (хотел сказать: «в присутствии штатских», но недоговорил).

— Простите. Я забыла, что вы патриот батальона… Вы поспорили? Я этого хотела. Жалею, что теперь нет дуэлей…

Когда кагор был уже в ее руках, она загородила выход:

— Постойте, Вадим. Успеете вернуться к своей невесте… Она в самом деле невеста? Счастливая девочка!..

О чем она говорила еще?.. Ах, да! О том, что художник — вовсе не брат ей. Они познакомились на юге, художник дарил ей камни и цветы. Он казался талантливым и чутким, а теперь… Вот он приехал за нею. Она когда-то намекнула на такую возможность — и он приехал, уверенный, что она побежит за ним без оглядки… Да, побежит… Но теперь она знает, за что он не терпит военных. Когда он служил, его заставляли мыть казарму…

— Я слышала, Вадим, вы спорили о высоких материях. Вам бы объяснить ему проще: казарму тоже нужно мыть…

Наверное, она кривила душой, но ей осталось слишком мало времени, чтобы найти слова, которые сблизили бы ее с Вадимом.

— Да, я уйду к нему, уйду от Бархатова. Больше некуда. Не если вы, Вадим, когда-нибудь… Я оставлю вам адрес…

В тот вечер случайные гости Бархатовых разошлись скоро, как и нагрянули. Климов и Маша ушли в числе первых, вежливо попрощавшись с хозяйкой. По дороге говорили о своем — успели на людях стосковаться.

Только теперь, на озере, Маша вспомнила:

— Она красивая…

— Кто?

— Валентина Юрьевна Бархатова…

Наступил праздник. Военный лагерный праздник, в котором каждый был участником, и зрителями становились по очереди.

С восьми утра — парад на стадионе; вечером — кино и концерты самодеятельных и приезжих артистов. Каждая минута рассчитана до самой полуночи. В полночь — торжественная заря и салют двадцатью залпами, по числу исполнившихся дивизии лет.

Будто с умыслом, до предела наполнили этот день, чтобы не осталось в нем ни капли, ни минуты для мыслей о том, чему невозможно быть на военном празднике.

Едва закончился парад, и только на мгновение оркестр опустил трубы, как на зеленый ковер стадиона высыпала тысяча обнаженных по пояс, коричневых от загара ровесников дивизии. Вступительный вздох оркестра — и, кажется, стало слышно, как дышит тысяча.

Ветерок пробежал по стадиону. Тысяча гимнастов, блеснув бронзовыми спинами, разом припала к травяному ковру. Показалось, что трибуны стадиона и крутая стена леса разом выросли, стали выше… Загорелые, мускулистые парни выпрямились, вскинув к солнцу ладони, — и стали ниже и стадион, и лес…

Климов был в этой тысяче. А там, на трибуне, среди гостей была Маша. Он хорошо видел ее издалека — голубой сарафанчик среди зеленого поля гимнастерок. Она тоже видела его. Для него именно в этом заключался смысл праздника.

В такие минуты не думалось о том, что сила и здоровье, принадлежащие ему, и принадлежащие всем этим загорелым парням, и многим тысячам других парней, припасены и накоплены для чего-то иного, кроме жизни и любви.

Разве не прекрасны сами по себе эти обнаженные тела, чтобы прятать их в броню и бетон и натягивать на них липкую резину противогазов, спасая эти тела от смертоносной радиации или от превращения в клочья мяса?..

Нет, ни о чем этом не думалось.

…В двенадцать ноль-ноль со стадиона взяли старт команды связистов. Увешанные оружием, катушками, в резиновых противогазных шлемах и стальных касках они устремились к лесу, подобные мифическим полужелезным существам. Бежали почти бесшумно. Своих солдат, которых выучил и которые на его глазах обрели железную сноровку бойцов, Климов узнал бы и сквозь броню… Давнее желание — во что бы то ни стало обойти Лобастова — приобрело особый смысл. Он ловил себя на смешном честолюбии: чтобы Маша услышала по лагерному радио, что солдаты Климова заняли первое место. Ему хотелось этого для своих солдат.

Тяжелое дыхание, хруст сучьев и топот сапог одновременно волной катились по лесу, словно дикая и настороженная стая стремительно продиралась сквозь чащу.

В круглые очки противогаза Крученых видел, как мелькает в зарослях огромная, перетянутая ремнями спина Никитенко. «Хорошо идет», — подумал сержант. У соседей, справа, заметно отставал от Никитенки известный бегун Абдурахманов. «Это тебе не лыжи!» Тонкого, гибкого, как тростинка, Абдурахманова согнули пудовые катушки. «Хвастун! Нацепил бы одну, а то две захотел!» — Крученых вспомнил о старой неприязни… Когда-то, полтора года назад, новобранец Абдурахманов хитроумно обошел сержанта на лыжне… «Это тебе не лыжи!»

Команды вырвались из леса на широкую просеку. Сразу стало видно, кто впереди и кто отстает. Абдурахманов, солдат показного, лобастовского взвода, отставал. У него заедало катушку — он споткнулся и едва не повалился на бок. В эту минуту его обходил Крученых — последний номер команды соперников и сам старинный соперник и недруг.

Их взгляды скрестились лишь на одно мгновение. Противогазовые очки не скрыли ни торжества, ни злости…

Никитенко бежал далеко впереди. Крученых остановился рядом с Абдурахмановым. И даже не остановился, а схватил его за локоть и почти поволок… Рукояткой зажатых в кулаке острогубцев, также на бегу, он несколько раз стукнул в перекосившийся механизм передачи. Катушка закрутилась легко и свободно. Крученых, не глядя на солдата, выпустил его локоть. Абдурахманов, согнувшись, побежал вперед, легко, словно кошка. Железная катушка стрекотала и пела знакомым голосом: «Скоро вся, скоро вся…»

Крученых дышал ртом и поэтому не мог стиснуть зубы от досады. Это была законная, спортивная досада: Абдурахманов догонял передних…

Первое место взял Лобастов. Несколько обескураженный, Климов не заметил замешательства, происшедшего среди начальства после вручения призов. Не заметил даже того, что о результатах состязания ничего не объявили по радио…

Вокруг шумел праздник. И те, за кем не следили взгляды возлюбленных, чьи возлюбленные далеко-далеко, были сегодня счастливы и радостно возбуждены.

Аплодировали скатанному из мускулов солдату-штангисту, поднявшему рекордный для дивизии вес; отчаянно хлопали полковому трюкачу-акробату; вызывали на «бис», покатываясь от смеха, пышнолицего и невозмутимого повара-гиревика…

Климов встретил майора Бархатова, куда-то спешившего, и потом, позднее, сообразил, что комбат чем-то очень обеспокоен… «Валя?» — подумал машинально и усмехнулся тому, что ничем уже не сможет помочь комбату…

Вечерние тени все гуще ложились под соснами. На открытой эстраде Дома офицеров заканчивалась встреча молодых солдат с ветеранами дивизии. Президиум, заседавший на сцене, все еще сверкал солнечными зайчиками орденских цепочек. Там же, за длинным столом, сидел однокашник Гребешков, и знаки отличника и спортсмена блистали на его гимнастерке не хуже боевых медалей. Гребешок гордился, что сидел рядом с известным ветераном, полным кавалером солдатского ордена Славы Иваном Роговым, и Крученых с командой, получившей пригласительные билеты в Дом офицеров, тоже гордились за Гребешка.

Иван Рогов выступал и говорил просто, по-солдатски. Ведь он и был солдат. Только одетый в штатское. «Так что, ребята, приезжайте к нам, на Волгу, строить электростанции. А случись что насчет войны, так нам недолго — «в ружье и марш»! Наученные».

После небольшого перерыва объявили концерт. Стол со сцены убрали. И неожиданно для сержанта Крученых, да и для остальных солдат, вышел их командир — лейтенант Климов. Стал читать стихи. Крученых не любил стихов, но теперь слушал внимательно, потому что лейтенант, как объявили, сочинил их сам.

Звонкий, взволнованный голос отчетливо звучал с освещенных подмостков в тишину огороженного соснами людного пространства:

Слова стихов были не такие, как у Рогова, и все же это были понятные слова. Крученых одобрил: «Хорошо сочинил лейтенант!» Главное, что это был свой лейтенант, свой взводный, которого Крученых хорошо знал и которому верил.

«Так ведь и в самом деле, — подумал сержант, — так ведь и понимает лейтенант службу: понимает, как праздник…» И впервые решил, что это хорошо, хотя и невозможно порой: понимать трудную службу, как праздник…

Может быть, Крученых был прав. Но только этот нынешний праздник не стал для лейтенанта праздником.

Все было в этом дне: и солнечное утро, и полуденная близость любимой. Была овация целой дивизии, после того как он с Валей Бархатовой исполнил гопак. Был тягостный прощальный разговор с Машенькой…

Откровенность в расчете на снисхождение — добродетель грешников. Климов не числил за собой прегрешений, не думал о снисхождении, когда о многом-многом рассказал Маше. Но рассказ его не был исповедью, он задался целью успокоить Машу. Утешителя из него не получилось. Для утешителя нужна хоть малая, но привычка ко лжи.

Маше не давало покоя имя Валентины Юрьевны. Угадывая чувства Маши, Климов говорил об этой женщине — сказал все — но там, где Маша ждала от него серьезности. — шутил, а где нужно было пошутить — он становился серьезным. Его сочувствие Вале выглядело не очень оправданным участием в ее судьбе…

Маша собирала чемодан, и слезы стояли в ее глазах. Климов ходил по комнате.

Если бы они были мудрее, если бы обладали житейским опытом, они смогли бы понять, что это ужасное состояние, которое оба испытывали, всего лишь обычная тоска расставания. Они смогли бы понять, что эти муки глупой ревности — небольшая плата за дни большой любви. Нервная разрядка, и ничего больше.

Наверное, если бы они смогли так рассуждать сейчас, они не любили бы друг друга.

Все-таки она сдерживалась, даже находила силы улыбаться то насмешливо, то печально — до самой последней минуты. А потом прибежал посыльный от капитана Ермакова, сообщивший, что Климову не разрешено отлучиться из лагеря: «Жене дадут машину и провожатого до станции».

Солдат ушел, и Маша не выдержала.

— Никакая я не жена!.. — выговорила сквозь рыдания. — Я из отряда отпросилась… Зачем? Чтобы услышать о твоих приключениях? Чтобы самой увидеть, да?..

Он хотел поцеловать ее, но она вырвалась, подбежала к распахнутому окну и застыла — устремленной вперед фигуркой выражая единственное желание; уехать, уехать…

Климов сел на стул, опустил голову. И кажется, недоумение было сильнее всех других ощущений: «Зачем она крадет у нас обоих эти последние минуты?..» Лишь потом, когда за окном затарахтел мотор батальонного «газика», когда вынес чемодан Маши и проехал с нею молча до лагерного шлагбаума, пожалел о своем бездействии, о своем молчании в эти последние минуты…

Было поздно. Оклик Артаняна вернул Климова к действительности. Оглянулся и увидел его, счастливого, стоящего вместе с Настей в двух шагах от лесной тропинки. Подошел к ним, поздоровался, ничуть не удивился приезду Насти: словно и перед этим она долго была тут, и кто-то другой, а не он, Климов, был все эти дни со своей любимой.

Артанян отошел с Климовым в сторону:

— Новости знаешь?.. Лобастов погорел. Втирал очки, и сегодня обнаружилось. Перед соревнованиями приказал солдатам отвинтить трубки противогазов. Как тебе? Генерал обещает суд чести…

…Замешательство среди начальства после вручения призов, удрученный вид собственных солдат, уступивших первенство, — все представилось Климову по-новому. Он и хотел этого сейчас: чтобы будничные события службы затмили все остальное. И когда шел напрямик через лес к недостроенной дачке Лобастова, думал почти спокойно: праздник закончился.