Товарищи офицеры

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В то воскресенье не одним только отдаленным взрывом на озере был нарушен зыбкий лагерный покой.

Эскадрилья вертолетов, словно стая гигантских жуков, тяжело и стремительно пронесла над верхушками леса свои жужжащие тени. В штабе дивизии задребезжали стекла. По всему лагерю зашумели сосны, и шум этот уже не улегся, не затих до поздней ночи.

Вертолеты прибыли в канун учений. Они же доставили в Заозерье большую группу инспекторов и посредников. Вскоре многих из них увидели в ротах, и воскресный отдых дивизии как бы сломался, испортился на глазах непрошеных гостей.

Забегали связные, насторожились дежурные. На телефонной станции лагеря резко возросла нагрузка.

Когда с лесного аэродромчика снова поднялся один из вертолетов и пошел над соснами обратным курсом, его тяжелый рокот мало кого встревожил, и только в батальоне связи люди оставили все дела и долго глядели вслед удалявшейся машине.

В этот вечер в батальоне не слышали песен. Опустела волейбольная площадка. А когда у саперов, по соседству, лихо взялась гармошка — туда пошел молчаливый Никитенко, и гармошка замолкла.

…В курилке тоже молчали. Приходившие сюда с разговором солдаты из чужих рот сочувственно смолкали, уважая беду третьего взвода. Все знали, грамотный был у них лейтенант. «Грамотный» — сюда много входило!..

Обо всем было переговорено раньше. Обо всем абсолютно… Солдатам с лица своего командира не воду пить, но вспомнили и о том, что красавец был парень. «Был» — словцо это осмелились произнести немногие, а в общем, старались как-нибудь без этого словца…

Их молчаливый сговор был о том, чтобы не ударить в грязь лицом на предстоящих учениях. Ведь лейтенант не зря их учил. Ведь на фронте тоже случалось так, что выбывал командир…

На фронте бывало так — им рассказывал ротный Ермаков: «Есть связь — подвиг, нету связи — преступление».

Сигнала тревоги почти не расслышали из-за шума ночной грозы. Промокшие дневальные врывались в палатки и орали что есть мочи:

— Подъем! Тревога! В ружье!

Мощная молния насквозь прохватила красным светом картину пробудившегося лагеря: потоки воды, журчащие в кюветах, и потоки людей, хлынувших сквозь лес.

В автопарках снова взревели моторы, перекрывая грохотание грома и шум дождя. Машины вытягивались в колонну; возле машин, в темноте, наскоро шла перекличка взводов и рот. Прошло еще немного времени — времени, которое измеряли по секундомерам — и ночное движение, похожее на переполох, приобрело определенное направление и смысл: один за другим по лесным дорогам потянулись на север механизированные полки. Танки, бронетранспортеры, самоходки — с выключенными фарами и длинными усами радиоантенн, щупающих темноту…

«Есть связь — подвиг, нету связи — преступление…»

— «Стрела», я — «Электрон». Вас слышу отлично. «Молния» пока не отвечает…

Федор Бубин обеими руками прижимает черные наушники. В тесной аппаратной будке «Циклопа» Бубин вдвоем со вторым номером — Гуськовым. И вообще их только двое на этом берегу. Их машина — в сыром, туманном, словно залитом молоком овражке.

— «Стрела», я — «Электрон». «Молния» не отвечает…

«Стрела» — это позывной штаба учений. «Электрон», где Бубин с Гуськовым, — промежуточная станция. А «Молния» — это другой берег, куда стягиваются войска, где сжимается бронированный кулак…

— «Молния»… «Молния»…

Бубин продувает микрофон. Гуськов посмеивается:

— Нет продувания — дуй на линию!.. — И тут же вздыхает: — И часу поспать не дали… И погодку ж выбрали!.. Игрушки!.. Вот если б настоящая война… Я бы показал…

— «Молния», я — «Электрон»… — Бубин скосил глаза на Гуськова: грамотный парень, а мелет чушь. Связи нет, а он про дождь. Есть еще время втолковать ему. Попытать?..

— Я, Гуськов, недавно книжку прочитал. Называется «Пятьдесят лет в строю».

— Игнатьева? Ну и что?

— А вот что. Сказано в этой книжке, что в семнадцатом году Временное правительство покупало в Англии — знаешь что? — веревки.

— Ну и дальше? Причем здесь веревки?

— И ведал закупкой веревок — ни много ни мало, а генерал-лейтенант…

— Ну и что же? Причем здесь мы?

— А при том. Мы с тобой не генералы, и даже не ефрейторы, а доверили нам штуку похлеще веревок. Называется «Циклоп» — ясно?.. Такая штука в семнадцатому году и сниться не могла Керенскому и всяким, раз даже веревки за границей покупали…

Гуськов усмехнулся:

— Наивный ты, Федя!.. Кого агитируешь? Меня? Да разве так агитируют?

— Постой, я не все сказал…

А в наушниках — снова голос «Стрелы», требующий связи с «Молнией»… Там, на «Молнии», майор Бархатов, а с ним — два механика, из тех, что записали в учебный взвод накануне самых учений. Может, ребята не справились? Там и лейтенант, Климов должен был бы находиться…

— Кабы не озеро… Добежать бы до них… Всего километра полтора…

Гуськов говорит:

— А что, начальник, давай доберусь до них?

— Ты? — удивляется Бубин.

— Я. А что? Думаешь, не переплыть? У меня по плаванию второй разряд…

— Там не пловец, а механик нужен. И все равно не успеть. Рассвет — вот он… А все же… Садись, бери наушники, Гусь!..

Трижды в своей жизни люто завидовал Федор Бубин другим людям.

Когда вышел в двадцать лет из исправительно-трудовой колонии, завидовал тем, честным, у которых с детства не поломана жизнь. У которых с детства прямая дорога. Потом завидовал грамотным — тем, что успели пройти и алгебру, и физику, и все, чему учат в неполной и полной средней школе.

Неуклюжий, но здоровый, весь будто сбитый из железных бугорков и полосок, никогда не думал Федор, что позавидует Гуськову — и не его грамотности, а тому, что Гуськов легкий и быстрый, как вьюн, что Гуськов спортсмен-пловец.

Но — позавидовал.

Когда загребал, словно лопатами, своими ручищами черную, густую озерную воду, холодную, пронизанную родниковыми струями, чувствовал, как обгоняет его, мгновение за мгновением, минута за минутой, не знающее жалости время.

Дышал, как паровоз. Паровозу плохо на воде. Изо всех сил бил по воде лопатами-ручищами. Сил хватало, но дыхание портачило. Проклинал махру, которой привык заряжаться натощак с утра и тянуть ее, проклятую, чуть не круглые сутки.

Эх, махра! Лучше выпивать, как Гуськов, изредка, чем подыхать от дыма!..

Он почувствовал дно босыми ступнями и пошел, держась за воду, пока вода не ушла и песчаный скрипучий берег не качнулся у него под ногами.

Федор упал в песок, как пьяный. Сообразил напоследок, что доплыл вовремя: рассвет только-только занимался над озером.

…Лежал, всем промокшим телом вбирая холод берега. Зубы начали стучать. Стало до того стыдно, что едва не заплакал. Забыл, давно забыл, как это — плакать. Представились сотни машин и тысячи людей, тысячи солдат, ждущих его, Бубина.

Нет связи. И танки, спрятанные в чащобе, неподвижны и беспомощны; и люди ждут напрасно, и мечутся над картами полковники и генералы. Нет связи. А он, Федор Бубин, лежит, уткнувшись лбом в песок, и не может ступить ни шагу. Видно, плыл чересчур быстро. Поистратил силенку. Ждал земли, а она — вот, она — не отпускает. И узел «Молния» где-то совсем рядом…

«Есть связь — подвиг, нету связи — преступление»…

Мутит, к горлу — тошнота; а голова — ясная. Отчетливо представился районный военком, людской человек, взявший в армию, не поглядев на судимость. Вспомнился ротный, капитан Ермаков, позволивший учить на механика парня с трехлетним образованием. А лейтенант Климов? Научил всему — словно техникум Бубин прошел.

Где он теперь, лейтенант? Живой ли?

А Бубин лежит и не может заменить своего командира.

…В голове — гудение. Не сразу понял Бубин, что гудение это — с озера. Низко над водою, по туману, скользил черный силуэт вертолета. Вырос, вырвался из белой пелены и едва не задел за верхушки прибрежных сосен.

Словно ветер подхватил Бубина. «Врешь, не обгонишь!» — словно догадался, что с вертолетом прислали аварийную команду.

Шатаясь, вошел в лес.

— Стой, кто идет! — из зарослей крик часового. «Ах, подлец, а где же ты был, пока я песок нюхал»? — И ответил часовому:

— Свои. Мне, браток, на узел…

«Молния» слушает!.. Не довелось Федору Бубину самому крикнуть в микрофон многозначащие эти слова. И не пришлось услышать «спасибо» за скорую работу. И не потому, что силенок не хватило, или голос ослаб, или пальцы не послушались… Сил у него — еще на два таких озера. Если потребуется… Да — не потребовалось. Управились без него… Сдвинув брови, оповещает в микрофон краснощекий первогодок:

— «Молния» слушает!

…А спешил он все-таки не напрасно. Увидел своими глазами, что тут, на «Молнии», полный порядок… Видел танки в предрассветном лесу, видел жерла пушек, стерегущих рассвет… Слышал на заре песенный птичий гомон…

На западе съеживалась мгла. Федор знал: оттуда ждали удара, ждали атомную атаку — эту последнюю яростную вспышку уходящей тьмы…

«Молния» слушает!

Взгляд генерала — на циферблате часов.

Радисты в полках и батальонах плотнее прижали наушники раций. Наводчики приникли к прицелам. Водители боевых машин привычно поставили подошвы на педали стартеров…

…Не нужно солдату «спасибо», не нужно оно сегодня Федору Бубину… Эх, как распелись, расщебетались птицы! Всего дороже для солдата знать, всего дороже видеть и слышать, что сполна, трижды сполна получат те, кто посмеет всерьез нарушить рассветную песню этой земли…