Товарищи офицеры

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На маленькой заснеженной привокзальной площади, где с трудом разворачивались два краснобоких автобуса, такси не оказалось. Зато почти как московская — с синими шахматными клетками — стояла на тонкой ножке фанерная вывеска «Стоянка таксомотора».

Приезжих, что сошли с поезда, было немного. В полупустом автобусе, направлявшемся к центру, местные пассажиры больше всего приглядывались к молоденькому сероглазому лейтенанту. Военные не редкость в их городе, но этот слишком уж блестел, и все у него было новенькое: и шинель в обтяжку, и меховая шапка, и сапоги, и чемодан. Все вместе пассажиры молчаливо одобряли миловидную пухлощекую кондукторшу, когда та нарочно для приезжего немножко перевирала названия остановок: «Мастерские» она назвала «Ремонтным заводом», вместо «Пекарни» объявила «Хлебокомбинат», а вместо «Клуба» «Дворец культуры».

Их было пять, небольших остановок; и только пятую — «Центр» — она назвала правильно, прибавив скороговоркой: «Горсовет, кинотеатр, гостиница». Лейтенант не догадывался об этом наивном обмане, но по голосу девушки и по тому, что, объявляя остановки, она обращалась только в его сторону, он понял, что она гордится своим городом, своей профессией и что ей очень хочется, чтобы город понравился приезжему лейтенанту…

…От центра до штаба дивизии, а потом до монастыря, где казармы, ехал на других автобусах. Время от времени ему хотелось представить, что рядом — Маша, и он вместе с нею смотрит фильм о маленьком, утонувшем в сугробах городе и его улыбающихся людях, не устающих говорить: «Поздравляем с прибытием!..»

…Лишь под вечер он представился командиру роты. Нашел его в спортивном зале, где тот проводил занятия с сержантами. Гостеприимство ротного выглядело своеобразно.

— Здравствуйте. Ермаков, — сказал капитан, приняв рапорт, и протянул Климову жесткую, натертую гимнастической перекладиной руку. — Суворовец? Гимнастика на высоте? Показать сможете?

«Просьба командира — приказ, — внутренне усмехнувшись, подумал Климов. — Неужели он не заметил, что я сегодня с поезда?» А сам обрадовался, потому что в своем гимнастическом умении был уверен.

И обстановка, и люди в военной форме показались знакомыми, хотя спортзал — не как в училище — размещался в бывшей церкви. Турники, брусья, клеенчатые кони и козлы просторно стояли в шахматном порядке от стены до стены; с холодного сводчатого потолка свисали канаты и кольца; каждый звук — слово, шаг, прыжок — гулко отдавался под высокими сводами.

Капитан и шеренга сержантов следили за движениями новенького лейтенанта. Он расстегнул ремень, кинул на лавочку у стены шинель и шапку, подошел к турнику. Стальная перекладина упруго вздрогнула, когда лейтенант, чуть подтянувшись на руках, бросил вперед легкие ноги и, раскачавшись, словно оттолкнувшись от невидимой воздушной стены, взлетел вверх. Оборот. Еще оборот. Стройное тело, словно стрелка часов, только быстрая и плавная… И вот — красивый соскок «ласточкой». Восхищенные взгляды сержантов. И совсем другой, дружеский, голос капитана.

— Вы давно в Болотинске? — спросил (словно он, старый служака, не знал, что Климов — с поезда!). — Где остановились?

— Пока нигде, товарищ капитан.

— Я дам вам адресок. Одна старуха, а дом большой… Сыновей потеряла… Парижской коммуны, восемнадцать. Запомните? А сейчас идите.

— Куда, товарищ капитан?

— К старухе идите, к Прасковье Андреевне. От Ермакова ей привет. И устраивайтесь, а то займут: свято место пусто не бывает! А взвод начнете принимать завтра…

Поздним вечером, в жарко натопленной комнате, Климов снова вспомнил о Маше.

…Тогда, в Москве, после того как Маша впервые побывала у него дома, он сказал ей:

— Я скажу маме, что мы поженимся. — И услышал неожиданный ответ:

— Не надо, Вадик. Говорить не надо и жениться.

Сначала он подумал что-то о капризной женской гордости; но Маша упрямилась и дальше. Потом объяснила — совершенно серьезно:

— Тебе сколько лет?.. Не ври, двадцати еще нету. А мужчины никогда не женятся в этом возрасте. Вот увидишь: забудешь обо всем в своем Болотинске. Не хочу тебя ничем связывать и сама мучиться не хочу.

Он уверял Машу в ее неправоте. Она не хотела его слушать. В последние дни она снова превратилась в ту дерзковато-насмешливую девчонку, какою он знал ее еще с поры суворовского училища. Мама осталась довольна «невесткой». «Знаешь, Вадим, — сказала мать однажды, — а она мне нравится, твоя Маня. Она совсем не похожа на нашу Майю. Гимназисточка такая, провинциалочка, искренняя». Вадиму приятно было услышать такое от матери, но в искренности Маши он не был уверен. Чего-то она недосказала ему. Ведь только на вокзале, глотая слезы, она сказала неслышно для других:

— Вот смотри… Когда я кончу институт… Тебе исполнится двадцать два года… И тогда, тогда можно…

Она, кажется, поглупела от своих слез, но и в этих ее словах не было правды. Институт и возраст — не причина. Ведь он и не просил, чтобы она ехала в том же поезде… Где же причина? И почему так трудно вспоминать ему теперь каждое ее слово? Он не помнит ее слов — помнит лишь слезы, помнит смех…

Веселая «гимназисточка»! Трудно было представить, как это она, такая звонкая, смогла бы очутиться в этой тихой комнатушке с серыми обоями. Вадиму захотелось представить это; он достал из кармана кителя коричневую, потертую на уголках фотокарточку и поставил ее на стол, прислонив к горшочку фикуса. Маша была с косичками, белыми бантиками и белым воротничком; она еще школьницей подарила ему это фото…

Маленький портрет напомнил о том далеком времени, когда отношения с Машей были простыми и ясными. Думать о Маше-девчонке было легче.

Уже засыпая, он вспомнил слова старухи хозяйки, и ему захотелось, чтобы Маша тоже их услышала.

«А и наш-то Болотинск хорош! — говорила старуха. — Как весна — так прямо весь в цвету да в зелени. У нас при каждом доме либо сад, либо огород с малиной да крыжовником. Картошка тоже у каждого своя. С крупой беда, зато конфеты дешевые — без очереди…»

«Слышала, Машенька? — сквозь сон, усмехаясь, спрашивал Климов. — Жизнь в Болотинске — нормальная жизнь многих людей. И никакая не жертва…»

Маша отвечала ему: «Думаешь, я испугалась жертвы? Думаешь, если ты лейтенант… Только ты один?..»

Наутро в казарме капитан представил Климова его солдатам.

Скуластый, очень крепкий, ладно посаженный на кривые ноги сержант строго скомандовал: «Смирно!» — и две шеренги бойцов замерли при появлении офицеров.

— Третий взвод! — сказал капитан, остановившись перед серединой строя. — Вот ваш новый командир. Лейтенант Климов. Прошу любить и жаловать…

Взвод стоял в широком проходе между рядами коек. Позади солдат ровно белели линии подушек и простыней. Блестел накрашенный пол. Но Климов видел только лица солдат, с любопытством и ожиданием устремленные на него…

Когда-то, еще в училище, Климов приготовил красивую и внушительную фразу, которую скажет, знакомясь с солдатами. Фраза эта принадлежала знаменитому в училище капитану Зятькову; принимая курсантскую роту, он говорил так: «Я порядочная сволочь. Учтите. За хорошего курсанта — душу выложу, из разгильдяя — душу вытрясу». Он был неплохим командиром, этот Зятьков, но только теперь, на глазах своего взвода, Климов понял, что никогда не смог бы повторить чужие слова.

— Здравствуйте, товарищи. Мне… — и заикнулся на полуслове, загоревшись до самых ушей. В ответ на его офицерское «здравствуйте», хотя и сказанное тихо, две шеренги солдат дружно проревели: «Здравия желаем, товарищ лейтенант!»

Климов долго мечтал об этом мгновении, а когда оно наступило, даже забыл приложить руку к головному убору, что непременно требовалось по уставу. Он забыл также и о том, что ему должны ответить. «Осрамился!» — решил он с горечью.

И тогда капитан сказал что-то такое, что солдаты заулыбались. Потом уже Климов узнал, что сказаны были самые простые, домашние слова: «Ну, вот и поздоровались. Хорошо». И в самом деле, дальше все получилось хорошо. Солдаты будто и не приметили минутного смущения, а также и того, что лейтенант, здороваясь с ними, позабыл отдать честь.

«Не волнуйтесь, — говорили их взгляды. — Видите, капитан у нас веселый. А мы — обыкновенные солдаты. Мы многое можем простить: ведь бывает, и командиру приходится оступиться… Вы-то сами не из тех придир, что не прощают солдату даже маленьких ошибок?»

Нет, на этот раз лейтенант никому не сделал замечаний. Прошел вдоль строя. Каждый громко назвал свою фамилию. Абдурахманов. Гребешков. Ивасев. Никитенко… Каждый по-своему присматривался к лейтенанту, и только скуластый сержант, стоявший на правом фланге, глядел хмуро.

Это был Крученых — помкомвзвода Климова. Он будто бы предвидел, что неопытность лейтенанта ляжет на сержантские плечи двойным грузом: не всякий непорядок сумеет доглядеть этот красивый лейтенантик, а если и доглядит, то не спросит с виновного, как положено…

С прибытием в часть молодого выпускника на год старше становятся остальные офицеры. И в этом тоже причина их расположения к новичку. Товарищам-взводным приятно, что в батальоне появился кто-то помоложе их самих: в сравнении с новичком они могут выглядеть бывалыми командирами. Офицеры постарше, выслуга которых неоспорима, встречая выпускника, невольно припомнят и свою офицерскую молодость. Если новичок, вроде Климова, слишком юн, то и юность эту, вздохнув, ему простят поначалу опытные ветераны.

Кроме всего, Вадим был свежим человеком.

— Ну, как там Москва? — спрашивали у него. — Это верно, что в Кремль свободный вход? А в Мавзолей?

— Говорят, и для пехоты галстуки введут. Не слышал? Когда? — интересовался щеголеватый лейтенант из первой роты.

— Падаждешь! — отвечал ему, опережая Климова, черноволосый взводный Артанян. — Тэбе и стоячий воротник не трет. Вот Лобастову — другое дело — нэпременно апаш необходим!..

Молодость ищет дружбы, как и любви, с первого взгляда. Смуглолицый крепыш армянин, чья фамилия так похожа на знаменитую мушкетерскую, и Лобастов, великан с простодушно-нагловатым лицом, казались такой неразлучной парой, которой недостает только тебя, третьего мушкетера…

Климову повезло. Артанян оказался в одной с ним роте. Взводный из первой Лобастов частенько наведывался к приятелю. И оба не сторонились новичка и по-своему вводили его в курс гарнизонного бытия.

— Ну, как тэбе Болотинск? — спрашивал Артанян. — Квартиру снял? Хозяйка молодая?

— За квартиру больше двухсот не плати — закон! — деловито советовал Лобастов.

— Ну, как тэбе монастырь? Нравится? — интересовался Артанян.

— Мало от него осталось, — жалел Климов. — Наверное, он не представляет исторической ценности?

— Представляет частично, — отвечал Артанян. — Штаб батальона знаешь? В прошлом веке там девицы жили, монашки. Князь Волконский по веревочной лестнице лазил к своей возлюбленной — из Петербурга приезжал!.. А вторая историческая ценность — это главные ворота. Потому что через них каждый день является на службу Саша Лобастов…

…В середине декабря офицеров вызвали на совещание в штаб батальона. Комбат задержался в дивизии, и его пришлось ожидать.

В широком коридоре бывшей монастырской гостиницы безбожно дымили папиросами молодые офицеры.

— Не знаете, о чем говорить будут? — спросил кто-то.

— Будут тэбе объяснять, как обеспечить чистоту в казарме, и особенно — в тумбочках. Неисчерпаемая тематика! — оказал Артанян.

— А я слышал, что приказ министра…

— О сокращении рабочего дня?.. Вот еще часик подождем и на совещании часик — и как раз четырнадцать часов уплотненного времени!

— Беззаконие. Закон, — сказал Лобастов. — Мы не где-нибудь, а в армии. — Он, старый взводный, сказал это с удовольствием правонарушителя, знакомого с кодексом.

Климов улыбнулся. Влюбленный в суровую военную красоту, он верил, что все это говорится лишь в шутку.

— Нет, приказ важный, — возразил Артаняну лейтенант Борюк, до этого не проронивший ни слова. — Насчет противоатомной подготовки. У саперов читали.

Борюк был командиром первого взвода и парторгом в роте Ермакова. Был вместо ротного замполита. Климов слышал, что он на «ты» с Ермаковым, и это внушало уважение, как и весь его диковатый облик запорожского казака: смуглое лицо, орлиный, с горбинкой, нос и челка черных прямых волос, косо опустившаяся до бровей. Все в нем было правильно и по-военному красиво. Где-то в душе Климов даже пожалел, что не сошелся поближе с этим человеком, а выбрал друзей немножко «вольнодумцев».

Как бы в подтверждение важных слов Борюка, со двора донесся шум круто затормозившей машины. Через минуту в коридоре громко хлопнула входная дверь.

— Вот он, появился наш термоядерный комбат! — тихо сказал Артанян. — Тэлега застрял…

Климов опять улыбнулся. Майор Бархатов — солидный и деловитый — шел к офицерам, сжимая под мышкой черную кожаную папку. Все смотрели на комбата и на его папку. Никто не ожидал добра от этой папки…