Товарищи офицеры

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— …Что бы там ни говорили, а за боевую готовность батальона шкуру не с кого-нибудь, а с меня спустят. Учения на носу. Так что, будьте любезны, содержать аппаратуру в полнейшей чистоте, и народу к ней — допускать минимум.

Так, по привычке правильно и спокойно, говорил майор Бархатов. Но Климов, слушавший его, не верил ни правильности его, ни спокойствию.

Еще со времени инспекторской проверки лейтенант разочаровался в солидной «начальственной» внешности майора Бархатова, а теперь, в лагере, солидность превратилась в нездоровую полноту пожилого человека, стоило лишь вспомнить гибкую, сильную Валентину Юрьевну, вспомнить ее глаза, ее смелую, похожую на полет птицы, девичью походку.

Не верил Климов правильности майора. Говорит о боевой готовности — и всячески ограничивает, мешает обучению людей. «За пределы автопарка не выезжать. После шестнадцати ноль-ноль опечатывать и ставить часового…»

Не верил спокойствию. Потому что не ускользало от внимания ни одно нервное движение, ни беспокойная искра в глазах, ни словечки, новые для майора: «шкуру спустят», «учения, черт возьми, на носу»…

Майор заметно осунулся в лагере, с трудом скрывал нервозность. Климов все видел, потому что — понял это теперь — наблюдал за майором с холодным любопытством соперника.

«Повторяю, черт возьми… В директиве сказано: «Обеспечить подготовку механиков». А сколько — не сказано. Учебных программ нет»…

Становилось стыдно, что еще недавно, до инспекторской, с восторгом слушал мудрого майора. А удивлялся — ей: ведь она знала его ближе! Ближе и не один год…

Наступил день командирской учебы, и Климов знал, что весь этот день пробудет рядом с майором. Лейтенанту дали шесть часов, чтобы познакомить офицеров с новой аппаратурой. Шесть часов! С солдатами они пролетали незаметно…

Жаркий, как все в эту пору, солнечный день. После недолгой теоретической части, проведенной прямо под соснами автопарка, офицеры с удовольствием залезли в прохладные будки-кузова «Циклопов». Машины разъехались на небольшие дистанции. Высунули кверху тонкие Т-образные антенны; стали пробовать связь. Специалиста Климова захватило в свою будку батальонное начальство.

— Не отпущу, пока не примете зачета! — пошутил майор Железин.

Тесная будка наполнилась ровным, шмелиным гудением нагревающейся аппаратуры; вспыхнул и стал переливаться красноватым сиянием выпуклый неоновый глаз «Циклопа».

Климов старательно объяснил назначение многочисленных рукояток, стрелок, лампочек… Вспотел; в будке было не жарко, но рядом, близко, как никогда, дышал майор Бархатов.

— «Казбек», я — «Вулкан», — позвал Климов в микрофон. — Как слышите?

Потом, пользуясь тем, что в будке трудно повернуться глазами к начальству, сказал:

— Я схожу на «Казбек»… Барахлит. А вы следите за этой стрелкой. Чтобы не отклонялась за красную черту…

— Слушаюсь! — сказал Железин, надевая наушники.

— Проще пареной репы, — усмехнулся Бархатов. — Что они там, на «Казбеке»?

…«Казбек» стоял в кустах, в сотне шагов от «Вулкана». На «Казбеке», где собрались взводные, Артанян рассказывал анекдоты. Из аппаратной будки доносился его характерный акцент:

— …Мы академиев не кончали… Два класса церковноприходской школы и девятнадцать лет командирской учебы. Девушка спрашивает: «Читать умеете?»

Климов обиженно прервал рассказчика:

— В чем дело?

— Растем над собой, товарищ руководитель! — офицеры с шутливой почтительностью вытянулись перед Климовым. Кто-то ударился головой о потолок будки — кажется, Лобастов.

— Почему же у вас… — Климов не сумел настроиться на шутливый тон. — «Вулкан» вызывает, а вы…

— Потому что о вас соскучились, товарищ руководитель, — объяснил Артанян в том же почтительном тоне. — Небось и вам надоело с начальством?.. А связь, пожалуйста!.. — Он повернул черную блестящую рукоятку, и в наушниках оглушительно забился знакомый и непохожий голос замполита.

— «Казбек», я — «Вулкан». Как слышите?

— Я — «Казбек». Слышу отлично, — ответил Артанян и, закрыв микрофон ладонью, прибавил: — Опасно для барабанных перепонок!..

Поведение Артаняна на командирских занятиях показалось Климову, по меньшей мере, странным. Хотя и вызволил его Артанян из тягостного плена — общества начальников… Но зубоскалить, издеваться? Когда и над чем?.. Или потому, что скоро в академию, а на батальон — наплевать?

Вечером, в палатке, Артанян сам напомнил об утренних занятиях:

— Ты и солдат своих так учишь? — спросил, как бы между прочим.

— Как? — не понял Климов.

— А так. На сокращенных дистанциях. Зачем «Циклопы», если можно просто кричать. Как в кино: «Эй, Охапкин, сними трубку! Говорить будем!»

Климову не пришлось утруждать себя объяснениями. Артанян сам прекрасно знал обо всем. Он давно и глубже, чем Климов, невзлюбил майора. Разве таким должен быть командир? Бумажная крыса, а не начальник, этот Бархатов!.. А о технике как он судит? По числу неоновых лампочек и никелированных пластинок? Ермакову так и сказал: «Видите, как здесь все отполировано, а вы хотите целую роту учить!»

Климов не ожидал, что сам вступится за майора:

— Но все же он по-своему добросовестный…

Артанян даже скрипнул зубами, но Климов оградил себя нескромным вопросом:

— Ты ведь, Артанян, кандидат партии?.. Почему вы, партийцы — офицеры, молчите? Дело ведь не в том, что он не Баграмян, а в том, что мешает учить людей. Объективно — вредит боевой готовности.

Артанян пробовал отшутиться:

— Потому, что он добросовестный… Не пьет, не курит. И законно оформил развод с первой женой.

— А если серьезно?

— Кому надо, те не молчат… — сказал Артанян задумчиво. — Ты заметил, как изменился Бархатов в последнее время?..

— Н-нет, — неуверенно ответил Климов, потому что — опять-таки! — предполагал другие причины.

Смешно, глупо видеть во всем одну только Валю… «Значит, он не из-за нее… нервничает майор… Значит, все-таки он добросовестный, бескорыстный, если его ругают, а он все-таки стоит на своем…»

В который раз хотелось Климову заговорить с Артаняном о давешней его шпаргалке, но — чувствовал шаткость своей позиции и не решался. Артанян же, увидев в палатке портрет Машеньки, сначала только и произнес:

— Здравия желаю, товарищ Маша!

Чувство превосходства над собственным начальством унизительно для молодого честолюбия. Ведь дело не просто в технической неграмотности… Климову казалось, что свое унижение он вымещает, встречая Валентину Юрьевну: некоторое время он был подчеркнуто холоден со своей партнершей. На одной из репетиций руководитель сделал им замечание:

— Очень холодно. Очень. Никакого огня! Нужна улыбка. И — смотрите друг другу в глаза!

Климов чувствовал, что улыбка выходила идиотская. Валя улыбалась красиво, но тоже неестественно, какой-то злой улыбкой. Совсем неожиданно она заявила:

— Знаете, Вадим, с вами действительно невозможно… Я чуть не упала! Вы умеете держать? Вы видите только себя!

Он удивился.

— И потом, — добавила она тише, — не называйте меня Валентина Юрьевна. Для вас я Валя. Запомните: Ва-ля… Если я попросила забыть о прошлом, это не значит, что в настоящем нужно быть льдышкой…

На следующей репетиции танцмейстер сказал:

— Брависсимо. Вы стоите друг друга!

Они впервые репетировали в костюмах. На нем была серая барашковая шапка, белая рубаха, широченные запорожские шаровары. Она — в цветастой сорочке, малиновой юбке, красных сапожках. Юбка — как веер, и открытые выше колен сильные загорелые ноги…

Валя, не выпуская горячей руки Климова, радостная, спустилась с ним в зал. И когда они сели в стороне от освещенной сцены, лейтенант долго не мог остыть. Валя опять в чем-то упрекала его:

— Ну какой же вы!..

А потом неожиданно, сквозь вихревую музыку венгерского танца до него донеслись негромкие слова, почти шепот ее исповеди. Она рассказывала свою жизнь:

«Папу знали все в районе… Даже в области… Мне с детства внушили, что я артистка…

Я красивая, да?..

Неудачи, неудачи. Два года подряд… Никуда не поступила. Понимаете, Вадим?..

И тогда… Мама сдавала комнату. Понимаете — трудно?.. Этот майор. И я сдуру, с отчаянья… Понимаете? Девчонка…»

Нет, не музыка мешала Климову слушать ее. Он вспомнил шпаргалку Артаняна. Ни единой буквой не была там обозначена его партнерша, Валентина Юрьевна. Досадное упущение! Упомяни Артанян хотя бы ее инициалы — и, может быть, теперь нашелся бы ответ на ее исповедь…

— Я откровенна с вами, и жду откровенности от вас… Я перекрасилась. Вы заметили? Я нравлюсь вам такая — огненно-рыжая?..

«Птица-фея, жар-птица, — пронеслось в мыслях Климова. — Стоп. Она сама подсказала выход: откровенность».

— Валентина Юрьевна… Валя. А почему вы не уйдете от… нашего командира батальона? — Он даже вздохнул, выговорив эту длинную фразу. Ударение на слове «нашего» давало понять, что он принимает сторону своего комбата.

И онемел, когда она как бы в благодарность за его слова плотно прижалась к его плечу.

Сквозь тонкую, чуть влажную ткань рубахи он ощущал теплоту ее тела, которое тоже, наверное, было влажным, и испытывал мучительный стыд — за себя, за нее, за то, что она не смогла его понять. Что же теперь? Оттолкнуть ее? Сделать вид, что ее нет? Или доложить майору Бархатову о ее поведении? Или сказать ей: «Валя, вы смешны. Я называл вас жар-птицей и птицей-весной, а вы кукушка, кукушка с павлиньим хвостом?..» Все равно в его словах будет очень мало правды: вот она, Валя, рядом с ним. Никакая не птица, а женщина. Правдивая в своем сегодняшнем чувстве. Сидит, на виду у всех прильнув к нему.

…Он отстранил ее так бережно, как способны это делать только врачи: бережно и неминуче надежно, вызывая тоску, но не обиду и оскорбление.

— Не надо, Валя.

— Да, Вадим… Прости.

Побежала, как была, в своем наряде плясуньи — застучала красными сапожками, малиновая юбка веером — прочь домой.

Артанян сменился с дежурства и рассказывал о курьезных происшествиях дня:

— …Бархатов ходил со мной по палаткам, нынче, после самого завтрака. Заглянул в одну, а там твой Крученых с солдатами спит. Майор меня: «Это еще что такое?» — «Спят, ночью по азимуту ходили». А он: «Вижу, что спят. А как спят?»

— Что, храпели здорово? — спросил Климов.

— Нет. Я тоже не понял. Дело в том, что они раскатились. Во сне, понимаешь? Один руки раскинул, а другой — задницу назад, а голова вперед — словно нырять собрался. И так далее. Никакого равнения. Это мне Бархатов объяснил. Приказал подравнять…

— Подравнял? — спросил Климов.

— Нет, тебе оставил. Солдаты твои. Ты что? За идиота меня принимаешь? — Как всегда неожиданно Артанян вспылил, будто взбесило его суточное дежурство…

Вторые сутки в батальоне работала специальная комиссия политотдела. Бархатов — для них старался. Подумать только, какие беспредельные возможности скрыты в обыкновенном человеческом усердии!

За последние дни Климову изрядно надоела ирония Артаняна. И вот он собрался оплатить ему за все разом: за поучения на берегу озера, за анекдоты на офицерских занятиях, за «шпаргалку». Заодно, как бы по инерции, он опять вступился за Бархатова:

— Не такой уж он кретин… Все ты выдумываешь!

— Честное офицерское! Ни слова не соврал! Два взвода свидетелей!

Климов наступал:

— А что за шпаргалку ты состряпал? Не шпаргалку, а целый конспект. О пищеварении и душеспасении лейтенанта Климова. Что за ахинея?..

— Послушай! Ей-богу, ты очень своевременно переменил тему! Надоело дежурство. Поговорим о любви!..

Поздно ночью при свете фонарика Климов писал письмо Маше. Улыбался чему-то, потом кусал губы, зачеркивал строчки, снова улыбался…

Женщину, с которой он здесь танцует в самодеятельности, Артанян назвал «обольстительницей из неважного романа». Оказывается, его, Вадима, оберегали от чар этой женщины едва ли не силами целой роты… Наивные люди!

Горошины дождя стучали по брезенту палатки.

Нет, о Вале в письме не было ни единого слова. Зато была строчка:

«Приезжай, Машенька, слышишь? У тебя каникулы. А тут в пору голове закружиться. Приезжай!»

Если бы существовало такое учебное заведение — академия любви, — то его друга Артаняна приняли бы туда вне конкурса. Другу, конечно, всякое пришлось пережить, теперь он во многом раскаивается, потому что узнал цену настоящему чувству…

И об Артаняне в письме не было ни строчки. Просто Климов долго размышлял над его словами: «Если хочешь, это не случайное совпадение: в один и тот же месяц я полюбил Настю и подал заявление в партию…»

По словам Артаняна, настоящими людьми, коммунистами, могут быть лишь очень прочно влюбленные члены общества. Попробуй вдуматься. Возможно, кто-нибудь и сумел бы поправить Артаняна с научной точки зрения. Но только не Климов. И только не в эту ночь.