Товарищи офицеры

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Колонна из восьми грузовиков въехала в монастырские ворота в половине третьего ночи. Капитан Ермаков с двумя взводами вернулся из леса.

— Добрый вечер! — ответил капитан на рапорт и приветствие Климова. — Что, смотр завтра?

— То есть уже сегодня, — поправил Климов. — В десять ноль-ноль.

Солдаты сошли с машин и строились повзводно; в темноте, в своих ватниках, они походили на неуклюжих вытянувшихся медвежат…

— Майор Бархатов просил ему позвонить, как только вернетесь, — сказал Климов.

— Поможет выгладить шаровары? — усмехнулся Ермаков. И тут же простуженным, но громким голосом, к солдатам: — Товарищи! Мы прибыли, как говорится, с корабля на бал… Приказываю: не ложиться спать, пока сержанты не проверят внешнего вида. Сержантам о готовности своих отделений докладывать мне. Напра-во! В казарму — шагом марш!

Взводный-первый, он же парторг роты Борюк, цепляя сапогами по неровной сырой земле, рассказывал Климову:

— Двое суток не спали. Дорога! На шоссе ремонт, а в объезд — трясина. Машины на руках тащили… Может быть, до утра отложить приготовления? — предложил он капитану. — Они теперь и нитку в ушко не просунут!

— Пусть в канцелярию заходят, я помогу, — ответил насмешливо капитан.

…Климов вспомнил ночные хлопоты, сидя на лавочке у входа в казарму, щурясь и пряча глаза от ослепительно голубого неба. Утро выдалось совсем праздничное, и как-то невольно думалось, что все треволнения позади.

Подсохший плац желтел свежим, насыпанным с вечера песком, красные флажки трепетали на маленьких белых ножках, обозначая фланги батальонов на предстоящем смотре. Где-то в казарме тренировался барабанщик — негромкая дробь долетала через открытую форточку.

Плац постепенно заполнялся марширующими солдатами, офицеры выводили своих людей для последней репетиции. Климов глядел на них, как глядят в прохладную погоду вслед отважному купальщику: любуясь его отвагой и не решаясь, подобно ему, ступить в зябкую воду.

Из-за угла казармы появился майор Бархатов — в новенькой шинели, весь празднично-блестящий. Климов встал, отдавая честь. Майор улыбнулся, протянул руку:

— Здравствуйте. Поздравляю с началом. А где же ваши? — Майор кивнул в сторону плаца.

— Наши спят, — простодушно ответил Климов.

— Что?! — переспросил майор, и улыбка его окаменела.

— Спят. Легли в пятом часу… — лейтенант недоговорил, увидев изменившееся лицо майора.

— Будить. Немедленно будить! — майор задыхался от негодования. — Где Ермаков? Даю пять минут!..

Климов впервые подумал о том, что майор Бархатов не так солиден, как часто выглядит…

Десять ноль-роль! Исторический час начала всех смотров и парадов. Даже у Куприна в его «Поединке» смотр начинается в десять ноль-ноль. Климов вспоминал об этом и чувствовал себя так, словно уже теперь смотрели на молодого лейтенанта многие поколения русских солдат.

Тесными колоннами вступали на плац батальоны. Казалось, не хватит места всей этой вооруженной массе людей, сотрясающей землю тяжестью своей поступи.

Но построились, выровнялись, встали плотнее, и перед фронтом полков осталась широкая нетронутая желтая полоса, по которой лишь генерал, редко поглядывая на часы, прохаживался перед серединой строя.

На флангах полков ярко алели боевые знамена, ветерок вскидывал многоцветные орденские ленты; в шеренгах стихали шорохи.

— Равня-а-йсь! — пролетело вдоль фронта — протяжное и словно сдавленное.

— …Под знамя… — в мертвой тишине тянулась команда. — Слу-у-шай… на кра-а-ул!

Вместе с последним, отрывистым «ул!» мягко звякнули карабины, ловко перехваченные в тысячах солдатских ладоней. Громом полудюжины барабанов грянул оркестр. На левом фланге, над лесом сверкающих штыков вспыхнуло и поплыло вдоль строя полотнище боевого знамени дивизии.

Знамя… Символ воинской чести, славы и геройства.

Знакомые, заученные слова из устава в эту минуту звучали по-новому. Слова родились заново, а может, и не было слов, а был красный цвет крови, пролитой в боях отцами и дедами.

В эту минуту казался радостным и красивым тяжелый солдатский долг. Тысячи взглядов устремились навстречу знамени, и в каждом из них была гордость за свое солдатское дело. И разве не свидетельствовал красный цвет крови, что дело это важное и святое?

Не один только Климов чувствовал себя в этот момент вознесшимся на гребень могучей волны общего вдохновения. Но — оборвалась барабанная дробь. Мгновения мертвой тишины еще не предвещали крутого падения с гребня.

Отчетливо, из конца в конец плаца, зазвучали голоса команд…

Строевой смотр длился четыре часа, накалил нервы солдат и офицеров, а в батальоне связи не обошлось без досадного и скандального недоразумения.

Роту Ермакова проверял толстый, кругленький подполковник, очень придирчивый и, как выяснилось впоследствии, бывший помпохоз кавалерийского полка. Солдаты между собой успели окрестить подвижного толстяка безобидным именем Колобок.

Колобку сразу не понравилось, что у пятерых солдат новенькие носовые платки успели побывать в употреблении.

— Это называется невыдержанность, — сказал подполковник капитану Ермакову. — И если хотите, неуважение. Ясно? Ведь они знали, что будут показывать платки старшему начальнику…

Капитан пожал плечами: вступать в пререкания с поверяющим запрещалось, да и вряд ли имело смысл.

— Ну, а теперь проверим, как они знают текст присяги, — сказал подполковник. — Вот вы, правофланговый, расскажите!..

Правофланговый Никитенко едва успел засунуть в карман помятый платок.

— По-моему, это не политично: после платков — присягу, — заметил поверяющему Ермаков.

— А вы не учите, капитан, — ответил Колонок. — Вы под стол пешком ходили, а я не на таких смотрах бывал — на кавалерийских — ясно?

Никитенко заплетающимся языком, сбивчиво стал читать присягу. «Вступая… ряды… Беречь военное имущество… Не жалея крови и жизни…»

У Климова, стоявшего в шаге от Никитенко, от стыда выступили слезы.

— Что, лейтенант, стыдно за таких солдатиков? — Колобок приподнялся на носках и кивнул как бы свысока на огромного, вспотевшего от старания и натуги солдата.

— Никак нет! — ответил Климов, дерзко глядя в лицо подполковнику.

«Крови и жизни…», — в третий раз повторил Никитенко. — Пусть постигнет суровая кара…» Колобок будто и не заметил дерзости Климова, он явно наслаждался, слушая, как молодой солдат путается и коверкает святая святых.

Все было иначе в душе Климова, чем полчаса назад, когда он восторженным взглядом провожал боевое красное знамя дивизии. Теперь его удивляло спокойствие и неуместная выдержка Ермакова.

Колобок входил в раж. После проверки вещевых мешков он насел на взвод Климова — на молодых солдат. Вспотевший не хуже новобранца, он сам подавал команды взводу.

— Запевай! — кричал он. — На месте! — И солдаты топтались на месте. Песня не удалась: запевала взял высоко, испуганно-тонким голосом; и шеренги солдат, подхватывая припев, будто враз осипли.

— Крр-руго-ом ар-рш! — раздавался на весь плац ликующий голос бывшего помпохоза.

— А теперь — р-рассыпным строем — ясно? — кричал он солдатам. — Внимание! Конница справа, взво-од, к бою!

Солдаты резко поворачивались на ходу и разбегались, с карабинами наперевес, в неровную цепочку. Климову, одиноко стоявшему в стороне, оставалось лишь удивляться: подполковник вспоминал команды едва ли не суворовских времен, а солдаты действовали теперь без всякого замешательства и даже с каким-то разумением. Кажется, крикни им Колобок: «Взвод, слева боевые слоны!» — и они бы нашлись, как поступить со слонами. Там, среди солдат, был сержант Крученых, а он-то личным примером мог показать, как расправляться с любым зверем.

…Случай помог Климову забыть обиду на Колобка… Два самых важных в этот день человека, два генерала — командир дивизии и глава инспекторской комиссии, — прохаживаясь вдоль плаца, остановились неподалеку от Климова. Он услышал их разговор. Они тоже наблюдали за Колобком.

— Лихо разливается. Ну и голос! — усмехнулся комдив. — Так разливаться только штабисты умеют. Стосковались в кабинетах!..

— Ну-ну! Штабистов не тронь — сгоришь! — ответил глава.

— Конечно, если ты и конницу привез. Где уж мне с танками против лошадок!

Инспектирующий генерал досадливо крякнул:

— Издеваешься?.. Успеем и танки твои посмотреть. И броня не спасет, если что…

Он замолк внезапно, и Климов понял, что генералу тоже неловко за Колобка, но он почему-то не знает, как теперь поступить.

— Романтик конницы, — вздохнул инспектирующий. — Безнадежный романтик героической, но все же старины. Жалко. Знал его лихим кавалеристом, рубакой… А железного коня оседлать не смог, не захотел…

— Знавал таких. Романтиков старины, новаторов наоборот. Но у меня в дивизии их нет, — сочувственно и в тоже время недвусмысленно заметил комдив. Уязвленный инспектор резко повернулся и приказал подоспевшему адъютанту:

— Подполковника Шпыня — ко мне!

Когда встревоженный и измученный пуще солдат Колобок подбежал к начальству, Климов уже не слышал разговора, а вернувшись к взводу, запретил ехидные словечки. Сержант Крученых сказал:

— Мы и так старались ради него. Разве не понимаем? Заслуженный, видно, командир в прошлом — и вдруг ему за нас попадет?

К генералам позвали капитана Ермакова, и, когда он вернулся, все услышали удивительную новость: строевую подготовку роты проверит самолично инспектирующий генерал!..

Наверное, многим запомнилась первая минута общего, нерадостного молчания. Как-то сразу, мгновенно, сказалось на людях усердие Колобка, измотавшего целую роту — и физически, а еще больше — морально. И раньше в строю не слышно было разговоров, а теперь молчали даже командиры.

Командиров, начальства, появилось много. Пришел майор Железин — «Что случилось?» — и замолк. Пришел Бархатов — «Достукались, черт возьми?» — и тоже затих. Инспектирующий генерал, а с ним свита адъютантов — тучей серых шинелей, прорезанных молниями пуговиц, надвигались на роту…

Климов следил только за Ермаковым. Неужели и ротный растерялся в этом бессловесном переполохе?.. Ермаков медлил, опасно медлил — кому нужно его хладнокровие, если оно так похоже на растерянность?..

Подтянутый и легкий в своей новенькой шинели, капитан как-то неторопливо занял свое место перед серединой строя…

— Ро-ота-а… — смирно! — Шеренги привычно вздрогнули. И тогда, выждав еще полминуты, так что инспектирующий генерал успел очень близко подойти, Ермаков сказал — громко, отчетливо, с неожиданно-задорной улыбкой на загорелом лице: — Ну, братцы, теща на блины звала… Не теряйтесь: макайте в варенье, но и про сметану не забывайте!..

Никто не засмеялся в строю… Климов не знал еще, радоваться ли ему этой негаданной выходке ротного… Скосил глаза — и не увидел, а почувствовал, как расползаются в улыбке румяные щеки стоявшего в шаге от него Никитенко…

«Вы с ума сошли!» — это знакомый, громкий шепот майора Бархатова. Он стоял в стороне, Ермаков его не слышал. Рота измотанных, не выспавшихся людей улыбалась. Генерал надвигался, никому не страшный. Ермаков повернулся и пошел чеканным шагом навстречу генералу, и все были уверены, что он и там улыбается, рапортуя грозному начальству…

— А вы шутник, капитан, — сказал генерал с холодной усмешкой. — Начнем с ружейных приемов. Командуйте!..

…Ох и старались вернувшиеся из леса «старички», по команде вскидывая карабины то «на плечо», то «на руку», то «на караул». Не отставали от них и молодые солдаты Климова.

Наука эта — привычно и ловко работать с карабином — не очень сложная, но требует хорошей тренировки. Солдаты буквально из кожи лезли, чтоб доказать свою привычность, но и генерал был на удивление, на редкость зорок:

— Третий с левого фланга — недовернул приклад… На прибаутках не выехать, а капитан?..

И все же солдаты Ермакова выдержали этот экзамен. Более того: чрезвычайно зоркому генералу и в голову не пришло, что эти старательные ребята не спали двое суток, таща на руках своих по разбитым дорогам обессилевшие грузовики…

А как они прошлись с песней!.. Вот когда окончательно смяк насмешливый генерал…

Рота двинулась тяжелой, частой поступью. В частоколе блестящих кинжалов-штыков замелькало, раздробилось молодое весеннее солнце. Голосистая, «соловьиная» шеренга запевал взяла раздольными переливами старинную солдатскую:

И орлиная песня взвилась… Дважды, как на «бис», прошлась рота перед генералом…

Не каждый день и не каждой роте выпадает похвала инспектирующего генерала. Усталые, после двойного смотра, солдаты вернулись в казарму, опьяненные успехом. Вспоминали и Колобка. В честь благополучного исхода, солдату третьего взвода Ивасеву, круглолицему и невеликому ростом, присвоили на память о Колобке имя Шпынь.

Закончился первый день инспекторской поверки. День, в котором уместилось так много событий — мелких и крупных, радостных и обидных. Знамя, а потом — Шпынь. Растерянность, а потом, как взлет, могучая песня роты. Где-то в промежутках этого дня мелькало негодующее лицо майора Бархатова — «Будить, немедленно будить!..», «Вы с ума сошли!..» И спокойное, веселое лицо Ермакова — «Теща на блины звала…»

После всех треволнений провал на инспекторской казался просто немыслимым. Климов думал о тех словах, которыми он, подобно капитану Ермакову, зажжет сердца своих солдат. Поддержит в них огонь первого успеха, раздует его пламя, выведет взвод в число передовых…

Он так верил теперь в Ермакова и так восторгался его поведением во время смотра, что счел запоздалой выдумкой слишком простое разъяснение, сделанное Борюком:

— Не зря мы в лесу на строевую налегали.

При всем уважении к парторгу Климов не мог принять всерьез его слова:

— А форма парадная? В валенках? Ватные брюки навыпуск?

— Эх, Климов, — ответил Борюк. — Для тебя строевая — значит, обязательно парад. А сапоги, между прочим, мы брали с собой.

И столько укоризны послышалось Климову в голосе парторга, что он, если не стушевался сразу, так лишь по причине еще большего восхищения Ермаковым. Конечно же, ротный все сможет! Самое неприятное для солдат дело заставит выполнять с удовольствием. И пойми тут — как у него это получается?

Вот у Климова ничего не выходит с тем же Никитенкой. Взводный комсорг Гребешков добрых полтора месяца не отстает от Кита, а толку? Последнего сантиметра не может одолеть солдат, когда подтягивается на перекладине — только носом ее достает. Это, конечно, тоже достижение, но вряд ли его зарегистрируют в качестве рекорда.

Наутро Климов окончательно убедился в том, что на одном вдохновении, на «волшебном» слове, далеко не уедешь.

Взвод проверялся по гимнастике. Выбеленные высокие своды бывшей церкви напомнили Климову о его первой встрече с Ермаковым — здесь, в спортзале, четыре месяца назад.

Теперь они стояли порознь: Климов — на правом фланге взвода, Ермаков — в сторонке, рядом с поверяющим — невысоким худощавым майором со значком мастера спорта.

Первым к турнику шел Крученых — кривые сильные ноги, словно тугие пружины, подбросили его к стальной перекладине.

— Сержант — отлично, — отчеканил поверяющий.

«Абдурахманов, Галанин, Гребешков», — по алфавиту наизусть вспоминал Климов список взвода. — За этих, за первых, бояться нечего…»

— Абдурахманов — отлично!

— Галанин — хорошо!

— Гребешков — отлично!

Металл в голосе поверяющего кажется Климову необыкновенно музыкальным. Солдатам, быстро отходящим от турника, хочется пожать руки, расцеловать. Но Климов только провожает их молча благодарным взглядом.

Вот звучит первое «удовлетворительно», и сразу — второе. К турнику подходит коренастый приземистый солдат, с несколько растерянным от волнения лицом. Это — Ивасев, в нем Климов уверен. Но… что это? Легко подтянувшись, солдат заносит за перекладину вместо левой ноги — правую.

— Ивасев — плохо!

«Это несправедливо! — вспыхивает Климов. — Ивасев может исправиться… Надо вторую попытку…» Лейтенант видит, что капитан Ермаков, наклонившись к поверяющему, что-то негромко ему объясняет: «Ага! Просит вторую…» Слышен ответ поверяющего:

— Нет. Не могу. Упражнение искажено. Растерянность не оправдывает, а усугубляет…

И снова громко поверяющий выкрикивает:

— Рядовой Никитенко!

Огромный солдат, гулко протопав сапогами, останавливается под стальной перекладиной. Климов видит, как беспомощно дергаются губы на лице горе-гимнаста. «Вот она, вторая «двойка», — равнодушно думает Климов.

Почти не оттолкнувшись, Никитенко достает перекладину большими и нескладными ручищами. Долго и тяжело висит — без всякого движения. Потом по телу пробегает неожиданная судорога, и тело начинает ползти вверх — очень медленно…

Климов не поверил глазам, когда пунцовый налитой подбородок солдата оказался выше перекладины, хотя это было только начало, самый несложный, простой элемент упражнения.

Удивление Климова все возрастало, по мере того, как Никитенко с упрямой натугой выполнял другие элементы: занес левую ногу, качнул правой, оседлал перекладину, кувырнулся вниз, сделал соскок.

— Никитенко — удовлетворительно!

Лейтенант слышит дружный вздох облегчения: весь взвод со своим командиром затаил дыхание, пока Никитенко в муках одолевал турник…

На полигонах и в классах щелкали секундомерами поверяющие офицеры. Секунды стучали громче выстрелов. Трое суток поспевали за секундами солдаты Климова, а на четвертые — людей словно подменили.

Поверяющий полковник — сухой и неулыбчивый, как все военные химики, — глядел на секундомер. Солдаты суетливо и беспомощно торопились втиснуть себя в неуклюжие резиновые комбинезоны, путаясь, словно трехлетние мальчики, в застежках и лямках.

— Ясно, — сказал полковник, щелкнув секундомером. — Они даже не знают, что брюки натягиваются в первую очередь.

Лишь Гребешков и Абдурахманов уложились в положенное время. Никитенко второпях порвал резиновые штаны.

…Вечером, на совещании офицеров, комбат с язвительной усмешкой говорил:

— Слышали, товарищи, о чем нам соизволил доложить командир взвода Климов?.. Лейтенант объясняет позорный провал взвода неразумными действиями командира батальона… Видите ли, я приказал передать противохимические костюмы в первую роту и тем самым лишил товарища лейтенанта возможности обучать солдат… А позвольте спросить вас, Климов: сколько времени эти костюмы валялись у вас в каптерке, и вы ни разу не удосужились показать их солдатам?

— Взвод был оторван от учебы, — мрачно напомнил Климов.

— Ах, вот оно что!.. И на войне, Климов, погубив своих солдат, вы тоже стали бы оправдываться хозяйственными делами?..

Комбат объявил Климову двое суток ареста. «За непонимание долга службы». Лейтенант, бледный и немой, выслушал приказ. В молчании офицеров, расходившихся с совещания, самым угнетающим было молчание капитана Ермакова. Климов сам догнал его на плацу.

— Вы понимаете, товарищ капитан…

— Понимаю, Климов, — отозвался ротный. — Бархатов про войну правильно сказал… Вас, возможно, расстреляли бы. Но и его вместе с вами.

Никогда не приходилось Климову слышать столь мрачных шуток. Тем более не ожидал их от Ермакова…

Так вышло, что лейтенанту, мечтавшему о подвигах и оказавшемуся — хотя бы и в результате мрачной шутки — едва ли не преступником, осталась одна надежда — надежда на тревогу.

…Тревога! Как и всегда во время инспекции, ее ждали каждый день и каждую ночь. Офицеры держали в казармах походные чемоданы; солдаты тоже были начеку и, ложась спать, иные из них умудрялись прятать под матрац кто — противогаз, кто — малую саперную лопатку, чтоб скорее собраться по тревоге.

В один из дней поверки соседи связистов — понтонеры проявили «верх боевой готовности». После обеда, в мертвый час, кто-то из понтонеров заметил, что инспектирующий полковник завернул в казарму музыкантов. «Ага! В оркестр! Значит, за сигналистом!» — смекнул догадливый понтонер и бегом направился в роту. Через несколько минут рота во всеоружии стояла на плацу — обязанности ротного исполнял сержант, так как ни офицеров, ни старшины после обеда в роте не оказалось. Тяжелые понтонные машины, как настоящие наземные крейсеры, разбудили своим ревом едва не половину гарнизона…

…Инспекторская комиссия долго выбирала момент, чтобы захватить врасплох бдительный гарнизон. Тревогу объявили под утро, на пятые сутки. Огромный организм дивизии проснулся, ожил и застучал сотнями сердец-моторов в считанные минуты. Тысячи тренированных людей, на бегу натягивая амуницию и оружие, заняли свои места, готовые к походу и к бою.

Но поход отменили. Для Климова это значило: отменили последнюю надежду на подвиг.

Где-то за казармой сигналист протрубил отбой тревоги и тут же, не переводя дыхания, весело сыграл на завтрак.

В районе и области начиналась посевная, и военную махину решили не выпускать — из опасения за распаханные поля…