Товарищи офицеры

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На тенистой лужайке, под соснами, в тылу построившихся в ряд новеньких зеленых машин, состоялось собрание ротной партгруппы. На повестке — освоение «Циклопов». Комсомольцу Климову дали пятнадцать минут для доклада, он уложился в десять. Держался строго, говорил лаконично и сухо. Все, кажется, удивились, когда парторг Борюк, вообще не любивший реплик, вдруг сказал:

— Не волнуйся, Климов. Здесь все свои, коммунисты…

Нужно было очень пристально приглядеться, чтобы заметить в лице лейтенанта несколько необычную бледность и едва уловимое напряжение во взгляде.

После собрания капитан Ермаков остановил Артаняна:

— Надо поговорить.

— Секретно, товарищ капитан?

— Секретней, чем «Циклопы». О Климове. Что с ним? Не влюблен, а?

— Он всегда влюблен. Разве кому-нибудь еще неизвестно, какой он любвеобильный?

— И влюбчивый? — капитан усмехнулся. — Я серьезно, Артанян. Мне кажется, сегодня Борюк не случайно заметил…

— Сегодня Вадим влюблен в «Циклопы»…

— Это я знаю… — Ермаков помедлил, взглядом давая понять, что речь идет о неясном и щекотливом деле, что шутки и болтология вообще могут этому делу лишь повредить. — Позавчера затащили меня на репетицию наших танцоров. Вы туда не заглядывали? А надо бы… У Климова партнерша — ему под стать. Пока на сцене, конечно. Вы не знаете эту женщину? Супруга майора Бархатова… И вот что случилось: не узнал я нашего лейтенанта в ее присутствии…

Оцепеневший было Артанян замахал руками:

— Нет, нет. Невозможная аналогия! Он стихи пишет, Машеньку свою ждет. На богиню не променяет. Я ее видел — замечательное фото! Невозможно забыть!

— Да? — Ермаков прищурил глаза. — Это к лучшему. Фотография, значит, у него? А то хозяйка, Прасковья Андреевна, за нее беспокоилась… Забудем этот разговор, Артанян?

Одну за другой Климов пропустил три репетиции. Пришел на четвертую, и ему ответили: «Отменена, до субботы».

…Выдался вечер — долгий, свободный июньский вечер. Такой тихий, теплый, что ни к чему не тянуло: ни к стихам, ни к турнику. Артанян едва утащил Климова искупаться на озеро.

— Ты что, с температурой сегодня? — спросил на берегу. — Не похож на себя! Меланхолия?..

Климов думал о Маше. Но в какой-то странной связи со словами «отменили репетицию». Какое отношение имели эти слова к его тоске по той единственной, что осталась в Москве? Почему эти слова мешают ему думать о ней? Может быть, дело не в словах?

Тенистая бухточка глубоко вдавалась в поросший кустарником берег. Шум лагеря почти не доносился. В лесу начинались сумерки, а впереди сквозь редкую решетку сосновых стволов сверкала, словно огромное красноватое зеркало, озерная гладь.

Климов первым бросился в воду. Вода в бухточке была холодная, чистая, родниковая. Артанян, поглаживая волосатую грудь, медлил на берегу.

— Ну, как тэбе водичка? — кричал Климову. — Меланхолия исчезла?..

Климов окунулся с головой. Нырнул и достал грудью ледяную глубину. Словно жидкий огонь обтекал мускулы, но только обтекал, не проникая внутрь.

Вышел на берег. Озеро пламенело еще сильнее, будто охваченное пожаром. Позади, в лесу, густели сумерки.

Родниковая вода лишь придала отчетливость мыслям. Этого хватило на то, чтобы понять свои чувства, признаться в них самому себе. Почти не страшась, он представил крайности, границы. Маша далека, он устал ее ждать. А те ощущения, которые он испытывал, встречая Валентину Юрьевну, вовсе не походили на чувство уверенности и свободы, каким он мог похвастать еще недавно, когда в первомайскую ночь провожал молодую учительницу. Вот даже Артанян заприметил неладное…

Климов не удивился, услышав слова друга, произнесенные будто в ответ на его самые потайные мысли:

— Понимание собственных чувств и желаний — отнюдь не вершина человеческого самопознания. Так же, как и исполнение всяческих и любых желаний — еще не признак счастья. То и другое лишь ступеньки, которые могут вести и вверх, и вниз, и даже вбок. Например…

Климов улыбнулся. На какую-то минуту мокрый и волосатый Артанян показался ему пророком, вылезшим из омута и провозглашающим с берега мудрость бытия.

— Жару и усталость как рукой сняло. Налицо омоложение и избыток сил, — Артанян величественным взором и жестом обвел пламенеющее озеро. — Какая красота! И…

Климов покачал головой и едва не рассмеялся. Артанян вечерами штудировал каких-то философов, а теперь по инерции «мыслит» и блаженствует после купания — а он, Климов, чуть не поверил в какое-то сверхобычное значение его слов.

— Можно подумать, что ты готовишься в Сократы, а не в военные инженеры, — сказал Климов. Артанян лишь ухмыльнулся и продолжал:

— В данном случае красота и гармония природы заставляют меня зверски тосковать и удивляться: почему нету здесь моей…

— Насти? — тихо договорил Климов.

— Догадался, — подтвердил Артанян, отвергая вопросительную интонацию в голосе товарища. — Скажешь опять, что о любви нельзя заявлять громко? Нельзя о ней орать, да?

Климов промолчал. Он знал, что Артанян сам ответит на все вопросы — и на те, которые ему все равно не успеешь задать. Артанян был в ударе. Он в самом деле походил на пророка, обращающего язычника Климова в свою веру. Он лишь упомянул имя Насти, как идеал, а потом его проповедь мало чем напоминала Песнь песней. В его рассказе переплелись изречения древних мудрецов и армейские анекдоты, реалистические подробности, достойные «Декамерона», и плохо замаскированные цитаты из волшебных сказок. Климов так и спросил:

— Это не из «Тысячи и одной ночи?»

— Нет, — закричал Артанян. — Это из жизни, из моего личного жизненного опыта!

Трех примечательно красивых женщин встретил на своем жизненном пути лейтенант Артанян. Первую — в ранней юности. Золотые погоны еще не сверкали на его плечах. Анаит — звали его ровесницу. По совету родителей она сказала ему: «Артанян, добудь себе славу, ты получишь мой поцелуй!» Через три года в погонах с двумя славными серебряными звездочками он приехал за поцелуем, но получил несравнимо большее — все, о чем смел мечтать. Правда, к тому времени Анаит успела выйти замуж за директора магазина — могучего старца, завоевавшего переходящее знамя райторга. Этому знамени осталась верна Анаит и не захотела делить славу Артаняна в далеком северном гарнизоне.

Вторую красавицу звали Зинаида, по танцверанде — Зизи. Артанян не брал призов за вальсы, но однажды Зинаида пришла к нему на квартиру, и там он ей понравился. На целый месяц она забыла о танцах, а когда вернулась на веранду — очевидцы свидетельствуют — искала партнеров, похожих на Артаняна — не блиставших грацией, но крепко сколоченных и с пламенем в черных глазах.

Третьей была неприступная Нонна. Нежная и умная блондинка. Совсем не химическая, в ней все было естественным — и локоны, и зубы, и голос, которым она произносила: «Нет, нет. Только не это. Мы должны узнать друг друга». Ради нее и рядом с нею, осыпая ее лобзаниями, Артанян перенес титанические муки. Уже пришла к нему ночь награды, уже остались считанные часы до свадебного пиршества, когда узнал счастливый Артанян о двух несчастливцах, проходивших в одно время с ним приемные испытания по единой программе. И пришлось по-братски разделить с соревнующимися женихами вино, приготовленное для брачного пира…

— Сказочки пошлые, — сказал Климов, терпеливо дослушавший товарища. — Советую для романтичности вставить что-нибудь о гаремах, башнях, веревочных лестницах…

— Краснеешь, да? Стыдишься? — почти с удовлетворением сказал Артанян и печально вздохнул. — Были башни. Были веревочные лестницы. Как ты не веришь? Директор магазина держал Анаит в самой настоящей башне, за высоким каменным забором и под стражей, состоящей из свекрови и дипломированного волкодава. Как тебе? Каждую ночь Анаит бросала мне целый новенький канат, чтобы волкодав не успел его перегрызть.

Климов посмеялся. Артанян нахмурился и стал молча одеваться. Запас красноречия иссяк, но он еще погрозил Климову:

— Послушай, не радуйся, что я замолчал. Я тебе еще кое-что расскажу, когда вернемся в палатку!..

…Под сапогами шуршала сочная трава и звонко трещали сучья, когда они, уже посвечивая фонариками, возвращались в роту. Лагерь затих внезапно — последний протяжный сигнал трубы унес с собою последние шепоты и шорохи.

В палатке Артанян долго рылся в учебниках и конспектах, искал какие-то записи, а какие именно — не сказал. Так и улегся спать, не найдя ни слов, ни записей.

Хуже всего, если и на утро — опять те же мысли. Тут еще и Артанян с вечера наговорил всякой всячины, плюс дурной сон… Климов был один в палатке, прибирал постель. По привычке нанес несколько ударов жесткой, как дерево, своей подушке — прямой удар, хук левой, апперкот… Подушка подскочила кверху, шлепнулась в угол, Климов полез за нею и увидел за тумбочкой залетевший туда исписанный тетрадный листок. «Вот она, потеря», — догадался и хотел уже положить листок в стопку тетрадей. Микроскопический почерк, условные сокращения, математические значки. Артанян готовит шпаргалки? Почти не задумываясь, попробовал расшифровать первую фразу: «Нег. Вад. осл. гол. заб. фото». Вышло неожиданно — легко, хоть смейся: «Негодяй Вадим ослиная голова забыл фото». Он и засмеялся было, но уже не выпускал листка из рук. Забыл о завтраке — шпаргалка оказалась настоящим математическим исследованием его, Климова, поступков и поведения, вплоть до аппетита в последние трое суток. Упоминалась таинственная «гипотеза капитана Ермакова». Нетрудно было увидеть, что шпаргалка заключала в себе и основные тезисы вчерашних речей Артаняна — по пунктам перечислялись «добродетели» Анаит, Зизи и Нонны, а после «добродетелей» следовало задание (подчеркнуто и без сокращений):

«На этих трех мрачных примерах показать ошибочность и пагубность случайных увлечений».

(Двумя днями позднее Артанян сознался. Он придумал все, кроме имени Анаит. Он и возмущался — зачем Климов приписывает ему грубиянство: «Осл. гол.» — это «ослеп голубчик!»)

…Теперь Климов еще не знал, благодарить ли ему Артаняна за его наблюдения и опыты или негодовать. Во всяком случае, тот потратил немало времени и частично наказал себя сам. Чтобы наказать его еще больше, Климов достал из полевой сумки фото белокурой школьницы и укрепил его на видном месте. Торжества полной победы он при этом не испытал.