Товарищи офицеры

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В ту ночь Климов пришел к Лобастову, чтобы увидеть раскаяние Сашки. Нет, не услышать, а именно увидеть. Хоть малый огонек, хоть малую светлую трещинку… Еще по дороге, шагая в темноте сквозь сосны и кустарник, он напрягал глаза. Как хотелось поверить в заблуждение Сашки! Увидеть Сашку — великана, простого и грубого, но такого, каким видел его когда-то в начале зимы.

Где-то на разных полюсах жизни существует святая, грубая и честная простота и циническая пошлая легкость. В человеке не всегда легко отличить грубую простоту от грубой подделки…

…Все было так, как ожидал Климов. Сашка был один, совсем один, наедине с отяжеленной совестью. Бросил исподлобья взгляд на гостя:

— Навестил?.. Прошу, — и подвинул к столу единственную табуретку. Сам сидел на койке.

Дальше все получилось по-другому. Зрение не пришлось напрягать. Сашка был пьян…

…В открытое окно чернела густая и душная июльская ночь. Соседей не было. Дачу не успели заселить. Хриплый, хмельной голос Лобастова звучал гулко в пустой комнате… Звякнула бутылка — Сашка достал из-под кровати недопитую поллитровку. Распахнул китель, обнажив мокрую от пота красноватую, одного цвета с лицом и шеей грудь:

— Ты думаешь, почему я пью?..

Климову выпала унизительная и унижающая роль утеплителя. Вместо большого разговора начистоту — смотреть, как захмелевает Лобастов. Тот самый Лобастов, который еще недавно казался богатырем. Тот самый, что исполнял службу с небрежностью знатока — даже и в последнее время, когда его сделали показным командиром показного взвода…

Ему походя удавалась служба. Силушки оставалось — некуда девать!

— …Потому что… Железин говорит: «Что-то, товарищ Лобастов, я ни разу не видел вас с книжкой в руках»… Ну, и насчет людей. С ними, мол, матом нельзя… И так далее…

Климов попробовал отодвинуть от Сашки стакан:

— А ты не пей. Хватит, Сашка… Пусть это послужит толчком на всю жизнь, — Климов сам не ожидал, что произнесет такую фразу. Багровое лицо Лобастова перекосилось в усмешке — ему подавай другие речи. И Климов «подал»: — Удивляюсь, Саша, только одному: как такому красномордому, вроде тебя, Бархатов доверил козырный взвод?.. Бархатов и ты. Что у вас общего?..

Он раскаялся, что вспомнил Бархатова. Сашка разразился потоком брани, а когда затих и стал говорить спокойнее, заставил Климова побледнеть.

— Бархатов наш определенный остолоп… Этот, чернявый в сером, видел его?.. Я дежурил на контрольно-пропускном, пропуск ему выписывал… Назвался двоюродным братом. Художник. В гости к зятю, то есть к Бархатову приехал… Какой к черту брат! По морде видно — хахаль…

Климов потянулся к портсигару, лежавшему на столе, и с трудом извлек оттуда папиросу.

— …Так вот… Художником назвался. Говорит, приехал за «северными красками»… Какие, к черту, северные! Жарища!..

Климов жадно затянулся табачным дымом. Красное, хмельное лицо Лобастова на минуту подобрело:

— Ты что? Ах, да! Самодеятельность, с его бабенкой!.. — Лобастов остановился и пристальным, печально-трезвеющими глазами вгляделся в лицо Климова: — Что, голубчик, влип?..

Климов ничего не смог ответить. Ему было смешно и горько: пьяный Лобастов отгадывал его душу. Лобастов и трезвый никогда этим не занимался…

— Влип?.. Когда же ты успел?.. Тут многие влипали… Дамочка с умом!.. А Бархатова как она опутала? Он тогда прямо из-за границы… Тысяч сто на книжке — некурящий майор!.. Жалко тебя, закон!..

Климов молчал. Медленно приходил он в себя, собирался с мыслями. Искал — что ответить Сашке? Ударить? Обругать? Уйти?.. Но Сашка распинался искренно, без издевки, все больше трезвея — и все для Климова…

На другой день прочитали приказ по дивизии о предании старшего лейтенанта Лобастова суду офицерской чести. Его обвинили не только в обмане, но и в грубом обращении с людьми. Комиссия политотдела, работавшая в батальоне, занялась после праздника показным взводом.

«Нам думается, — говорили майору Бархатову в политотделе, — что вы не случайно доверили Лобастову этот свой взвод…» Майор молча пожимал плечами. Пусть думают, что хотят. Только нужно смотреть и с другой стороны…

Дела в батальоне шли хорошо. Ермаков тянул на «отлично» целую роту. Воркун промахнулся с Лобастовым, зато в остальных взводах взял свое. И что такое Лобастов? Если на то пошло, если судить начистоту, разве не идея майора Бархатова — создать в батальоне показательный взвод — разве не эта идея разожгла в ротах боевой дух соревнования?

Бархатов не казался скалой. Если верить многим романам, прочитанным с детства, Бархатова смог бы сокрушить любой честный человек, вступивший с ним в единоборство. В конце концов Бархатова смогло бы устранить догадливое начальство. В крайнем случае, Бархатов смог бы «осознать» и «перековаться»… С живым Бархатовым ничего этого не происходило. Он не казался скалой, но и не выглядел гнилым деревцем; он не лез в герои, но газеты — читал. После скандала с показным взводом Бархатову объявили выговор, но зато обнаружилось, что боевая готовность остальных подразделений батальона — на должной высоте…

Мелкие грешки, в которых майора могли бы еще упрекнуть, он умело устранял на глазах комиссии.

— Как обстоит дело с подготовкой механиков? — спрашивали его.

— Учебный взвод лейтенанта Климова пополнен за счет лучших солдат, — докладывал майор. И не забывал при этом похвально отозваться о Климове и заверить кого надо, что новички успеют до учений освоить сложную аппаратуру.

Майору словно прибавили энергии. Ведь это прекрасно — впервые по-настоящему осознать, что дела идут хорошо — даже и такие дела, в которые ты мало вмешивался…

Во всей этой истории с «Циклопами», с комиссией и показным взводом, во всей этой истории еще предстоял последний акт — батальонное партийное собрание. К докладу готовился Железин. И это успокаивало комбата, знавшего миролюбие своего зама…

Над лагерем густела жара. К обеду возвращавшиеся с занятий взводы разом опустошали ротные бачки с водой. Лагерный водопровод отказал из-за перегрузки.

— Дежурный! Воды! — раздавался крик возле опустошенных бачков. Дневальные с бачками и ведрами топали на родник, к озеру…

К жаре стали привыкать. Июль — такой месяц, когда многое входит в привычку: прошлогодние новобранцы уже не чувствуют себя новичками, а «старичкам», в ненастье и в жару, начинают сниться одинаковые сны — о доме, об осени, о долгожданной демобилизации. Не только жара, но и предстоящие большие учения никого не пугают: для молодых это испытание окрепших сил, для «старичков» — один из последних барьеров на пути к дому.

…Вечером Климов видел коммунистов, собиравшихся в ленинской комнате первой роты. Он и раньше видел этих людей и многих знал хорошо. Среди них были его начальники — замполит Железин и ротный Ермаков; были товарищи — взводные — Борюк и Артанян; был и солдат, его, третьего взвода — рядовой Гребешков, недавно принятый в кандидаты. Все они выглядели обычно. Немного измученные жарой. Немного похудевшие. Железин крикнул кому-то:

— Про воду не забыли? Принесите, пожалуйста, похолодней…

И Климов с удивлением увидел, что графин с водой несет не кто-нибудь из младших, а сам майор Бархатов — несет запросто, с улыбкой, легко захватив стеклянное горлышко…

Почему-то Климов долго смотрел, как собираются эти люди. Пока не расселись они там, в ленинской комнате, будто нарочно — чтобы каждый видел каждого… Может быть, Климов завидовал им, собравшимся вместе?.. Ну и что ж! Ведь он не скрывал от себя, что часто завидует каждому из них в отдельности?.. Завидует эрудиции майора Железина и выдержке Ермакова, непримиримому темпераменту друга своего Артаняна и неугасающему задору солдата своего Гребешкова… Даже солидной красоте Бархатова он когда-то завидовал… А теперь там все помножено…

Климову стало ясно и спокойно — словно там, в ленинской комнате, чистые душой и светлые умом могли решить также и то, как дальше будет с Машей.

Бархатова не избрали в президиум, и он ничем не выдал своего огорчения. Его и раньше избирали не часто, а теперь стоило подумать: хорошо ли торчать на виду и напоминать о себе? Он не боялся, но все-таки… партийное собрание… Сказанут что-нибудь не так — и оправдывайся заново! На собрании присутствовали из политотдела…

Докладчик — майор Железин — еще не начав говорить, отглотнул из стакана. «Волнуется», — подумал Бархатов и решил, что это хорошо: значит, понимает, значит, помнит… Накануне собрания Бархатов посоветовал замполиту:

— Не стесняйтесь, Семен Григорьевич. Обнажайте! Помните, что нам с вами отвечать за батальон. Вдвоем выдержим, а?

— Зачем же вдвоем? — не согласился Железин. — Ответим всей организацией!

Да, замполита не приходилось учить обтекаемым формулировкам. Если разговор идет об ответственности, самое лучшее — делить ее поровну. И тогда каждый доволен, если мало выпадает на его долю…

Основные пункты доклада Бархатов знал заранее. От Железина не приходилось ждать сюрпризов, ну, а от других? Во всяком случае комбат мог бы с уверенностью сказать, что никому не причинил личной обиды, и еще — еще он помнил о том, как смолчали коммунисты прошедшей весной… Кому охота лезть на рожон? У каждого за спиной свои, промахи и свои слабости. Хочешь критиковать — оглянись на себя. Тот же Ермаков на Первомай пил водку с подчиненными офицерами. У Артаняна — связь с сомнительной женщиной. Да мало ли!..

…Словно из-за облаков, словно из другого мира, долетал до майора Бархатова взволнованный голос докладчика:

— …Этот год войдет в историю, как год освоения миллионов гектаров новых земель, как год… первой в мире атомной электростанции…

Бархатов мысленно усмехался. Докладчик говорил об агрессивных блоках и о базах, нацеленных на Советский Союз. Бархатов полагал искренно, что замполит тянет время, и не заметил того искусного перехода, который сделал докладчик, заговорив о повседневных, своих, батальонных буднях. Железин сделал то, что будни маленького батальона нашли свое место в тревожных мировых событиях. Бархатов этого не заметил. Мир батальона сам по себе был достаточно велик для него. Может быть, поэтому он не понял и всего случившегося далее…

Коммунисты не побоялись оглянуться на себя. И первым это сделал Железин: «Как замполит и коммунист, я не отстаивал до конца правильных позиций…» Когда начались прения, Бархатов все еще не верил…

Говорил Воркун, командир первой. Говорил, и не оставалось никаких сомнений относительно вредной затеи с показным взводом. Мастеров и бойцов в теплице не растят. И дело даже не в потере сноровки, а в потере гораздо большего — веры в честность, в справедливость…

Говорил усатый старшина Грачев. «Формализм, как я понимаю, что насос без должного фильтра. Лишь бы качать! А зачем и что — неважно…»

Говорил Борюк. О чем говорил этот угрюмый молчальник?.. Об уважении к человеку, к солдату…

И выходило так, что мягкий, никогда не повышавший голоса майор Бархатов забыл об уважении к человеку… Однако не слишком ли? И почему разговор об одних недостатках? Артанян прямо зубоскалит — рассказывает собранию, как ему приказали подравнивать спящих солдат. Гребешков, откуда он взялся? Молоко на губах! Жалуется, что ему запретили овладеть третьей и четвертой специальностями. Чего, однако, захотел!..

Бархатов с надеждой смотрел на Ермакова: этот выступит по-другому, у этого рота без пяти минут отличная. В последнее время комбат уступил ему во всем… И выступает Ермаков:

— Отличная?.. Это потому, что наших людей, способных горы сдвинуть, мы заставили песочные куличики лепить. Как детишек…

Улыбка разочарования появилась на лице комбата. Кому не ясно, что Ермаков преувеличивает? Хлебом не корми — но дай порисоваться!..

— Надо исходить из того, — продолжает молодой капитан, — что настоящую и окончательную оценку мы получим в бою.

…Улыбка так и не сошла с комбатова лица. Она только медленно каменела, все больше превращаясь в гримасу какого-то непонятного удовольствия. Чуть заметно дернулись и застыли влажные щеки, когда слово взял начальник политотдела… Передышка. Опять о международном положении… А потом, как в дурном сне, когда жарко вдруг становится, Бархатов неожиданно сознает, что не успевает следить за словами, не успевает схватывать их смысл. Он отирает лоб и виски, словно торопит мысли.

Что с ним? Ведь он и теперь прекрасно понимает, что ему грозит, ну, самое большее — вернуться на прежнюю должность. Ниже не поставят. Все-таки — майор, воевал, есть два ордена…

А полковник уже заканчивает выступление. Заканчивает, зачем-то повторяя Ермакова:

— Да. Правильно. Оценку получим в бою…

Никто не произнес этих традиционных слов: «Справедливость восторжествовала». Просто в батальоне все встало на свои места. Комбата вернули прежнего — старика Докшина, и кто не слышал знаменитой его поговорки, теперь ее услышали:

— И как это можно двигаться медленно? Ведь это удовольствие — двигаться быстро!..

…В эту пору навсегда выходила из употребления другая, несравнимо более знаменитая пословица, бытовавшая в армии со времен Суворова: «Тяжело в учении — легко в бою…» Солдаты середины XX века прекрасно понимали, что ни при каких обстоятельствах, ни при какой погоде не могло быть легко в тех боях и в той войне, к которым готовиться являлось их долгом. Солдаты середины XX века были не менее отважны, чем солдаты предшествующих веков. И солдатского пота стекало с них не меньше… Но это не для того, чтобы «легко» было на войне. Каждый из них отдал бы жизнь, чтобы войны не было.