В поисках Дильмуна

Глава седьмая КАТАР

Перед тем как я приступил к новому зондированию, мы с П. В. взяли небольшой отпуск, который назвали разведкой. Вот как это было.

В ясные ночи с бастионов нашей португальской крепости на востоке можно было рассмотреть красное зарево над горизонтом. Источником зарева были газовые факелы на нефтяном месторождении Духан в Катаре. Двумя годами раньше шейх Сульман возил нас к дозорной башне на высокой скале у юго-восточного берега Бахрейна, построенной, чтобы следить за берегами Катара и предупреждать о приближении вражеских судов. Мы сами видели с башни катарский берег — желтую полоску за бирюзовой гладью пролива.

Эта карта Катара сообщает о наших находках больше, чем рассказано в книге. Четыре условных знака обозначают главные объекты (есть еще 63 менее важных) четырех идентифицированных культур каменного века. Культура А — древнейшая, примерно нижний палеолит; для Б характерны наконечники стрел без зубцов; для В — скребки; для Г, чей возраст исчисляется всего 6000–7000 годами, — наконечники с зубцами и шипом

Княжество Катар — ближайший сосед Бахрейна[26]. Занимаемый им полуостров длиной свыше полутораста и шириной около восьмидесяти километров выступает на север от берегов Аравии, окаймляя вместе с ней глубокий треугольный залив, у входа в который расположены Бахрейнские острова. Я хорошо знал эту страну, так как часто посещал ее в те времена, когда служил на Бахрейне, в нефтяной компании и отвечал за снабжение буровиков «Катар петролеум» всеми предметами первой необходимости (и очень немногими предметами роскоши). Присутствовал я и при том, как катарский шейх Абдулла открыл вентиль нефтепровода, по которому сырая нефть устремилась через весь полуостров к первому танкеру у нефтепирса в Умм-Саиде. Участвовал в последовавшем затем празднестве, когда шейх в исполинском шатре потчевал четыре сотни гостей полусотней жареных барашков, разложенных на горах риса. Теперь Абдулла удалился на покой, и в Катаре правил его сын, Его Величесто шейх Али бин Абдулла ат-Тани. С разрешения последнего мы с П. В. провели в Катаре три дня.

Инициатива принадлежала не нам. Слухи о наших работах разошлись по всем берегам Персидского залива. Арабы — великие путешественники и несравненные рассказчики. Появление европейца на Востоке вообще не остается незамеченным, а посудачить при дворе шейха любят ничуть не меньше, чем на наших вечеринках. Конечно же, во всех арабских государствах по берегам залива стало известно, что Бахрейн обзаводится Прошлым. И проживающие там европейские любители древностей, не говоря уже об арабах, интересующихся своими предками (а какой араб равнодушен к своим предкам?), призадумались.

Инициатива исходила от шефа катарской полиции. Я познакомился с Роном Кокриным, когда этот высокий рыжеволосый шотландец еще занимал должность полицейского инспектора в Бахрейне: встречался с ним и после того как он перебрался в Катар, — арабское одеяние, роскошная рыжая борода, весь словно хищная птица: бедуин из бедуинов… И вот теперь Рон прислал нам приглашение, обещая транспорт и проводников в любую точку полуострова, какую мы захотим обследовать. Компания «Катар петролеум» вызвалась перевезти нас через залив па своем катере и обеспечить жильем.

Неспешное плавание на катере длилось пять часов. Хотя от Бахрейна до Катара всего каких-нибудь полсотни километров, судоходный фарватер на мелководье весьма извилист, и мы не раз натыкались на мели. Уже пополудни катер свернул в бухту Зекрит и мы увидели на пристани присланные за нами длинный черный лимузин и двухтонный грузовик. Лично нам предстояло важно следовать на лимузине: грузовик предназначался для полицейских в защитной форме, а также для бензина, воды и шин. Везли еще и лебедку — на случай, если мы забуксуем, ибо Катар — самая настоящая пустыня с великим разнообразием каверз, на которые так щедры эти песчаные моря.

В последующие дни мы познакомились почти со всеми этими каверзами. Переночевав в лагере буровиков в Духане, мы покатили на север среди причудливо эрозированных меловых и известняковых скал, потом по сменившей их усыпанной гравием волнистой равнине, на возвышенных грядах которой мы почти сразу увидели столь характерные бугры курганов. Ни числом, ни размерами они не походили на бахрейнские. Это были лишь уплощенные пирамидки из выветренного камня, но несомненно доисламской поры, поскольку догматы ислама не допускают захоронений такого рода.

На протяжении многих километров только пирамидки и нарушали однообразие ландшафта, являвшего собой бесконечное чередование мелких лощин и невысоких гряд, покрытых серыми голышами и скальными обломками. Это была подлинная пустыня, заметно отличающаяся от песчаных зон Бахрейна, где почти всегда видно вдали либо море, либо центральные возвышенности. И все же постепенно мы усвоили, что пустыня отнюдь не безлика. Между камнями приютились растения, мелькали крохотные цветки, сновали ящерицы, и, конечно, П. В. первым приметил уползавшую в сторону змею. Рывком остановив машину, наш водитель выскочил и вместе с полицейским капралом принялся выкапывать какое-то луковичное растение. Пока, они искали другие экземпляры, мы с П. В. воспользовались случаем размяться и поискать изделия из кремня, однако ничего не нашли. Поехали дальше. За очередным барханом открылась глубокая ложбина. Посреди нее, где, очевидно, скапливалась скудная влага зимних дождей, зеленел кустарник, и почему-то сочетание песка и трав вызвало в моей памяти отчетливую картину поросших утесником холмов Дартмура. Возможно, этому способствовало зрелище пасущихся среди кустарника овец; но стоявшие на склоне под нами два низких шатра в коричневую и белую горизонтальную полоску не имели ничего общего с возвышенностями Девона. По команде капрала наш водитель свернул к шатрам и остановил машину.

При нашем появлении одетые в черное женщины поспешно скрылись, и перед шатрами осталась стайка одетых в длинные коричневые юбочки кудрявых черноволосых детишек, которые уставились на нас серьезными глазами. Навстречу нам из шатров вышли двое жилистых смуглых мужчин с короткими бородками, в серо-бурых рубахах и головных платках в красную клетку. Они приветствовали капрала жаркими поцелуями в лоб и нос, потом пожали руки нам, нашему водителю и всему эскорту. Объяснив, что эти люди — из его племени ва’им, капрал предложил нам сесть у входа в больший шатер. Мужчина помоложе вынес из шатра объемистую деревянную миску с кислым верблюжьим молоком и корзину фиников. По примеру своих спутников мы зачерпывали финиками густое кислое молоко, и получилось на диво вкусное сочетание.

Тем временем мужчина постарше подбросил в костер сухого верблюжьего навоза, раздул пламя, поставил закопченный кофейник и Насыпал в мелкий черпак с длинной ручкой зеленых кофейных зерен. Опытной рукой он в несколько минут поджарил зерна над костром, переворачивая их железной лопаточкой, затем высыпал в латунную ступку. Колокольный звон пестика, дробящего кофейные зерна, разносится в пустыне на много километров, приглашая путников воспользоваться гостеприимством местных жителей. Напоследок в ступку легло несколько ягод кардамона и немного гвоздики; еще три-четыре удара пестом — и вся смесь отправилась в кипящую воду.

В гостях у шейхов и торговцев нам с П. В. не раз доводилось пить черный кофе с пряностями и без сахара, но, как он готовится, мы увидели впервые. Прикладываясь к чашечкам без ручек и обоняя смешанный запах жареного кофе и едкого дыма, шедшего от тлеющего костра, в окружении пасущихся перед шатром черных коз, мы рассказали нашим хозяевам, что побудило нас отправиться в странствие по катарской пустыне. Объяснили, что ищем кремень, жилища и захоронения людей Поры Невежества, когда пророк еще не проповедовал ислам. Наши слушатели кивали: как и все арабы, они слышали про археологов. И поведали нам о расположенных севернее могильниках; там же, по их словам, находилась старинная крепость. Очень старинная? Да-да, очень старинная, она построена еще во времена турок. Мы поблагодарили за информацию, зная, что «во времена турок» означает перед первой мировой войной.

Примерно через полчаса мы в самом деле миновали крепость — груду обветренных развалин, которым не было и ста лет. Несколько дальше нас ожидало более современное укрепление — беленое каменное здание под развевающимся темно-бордовым катарским флагом. Это был полицейский пост. Наш визит внес приятное разнообразие в монотонную службу заброшенного в глушь маленького гарнизона. У наших сопровождающих оказалось здесь много друзей, и в ожидании кофе нам немедленно подали кружки горячего сладкого чая.

Полицейский пост занимал выгодную позицию на гряде, господствующей над побережьем, и ниже него, у моря, простирался заброшенный город Зубара.

Не без опаски думали мы о посещении Зубары: мотивы нашего посещения могли быть неверно истолкованы как бахрейнским шейхом Сульманом, так и катарским шейхом Али. Дело в том, что Зубара — родина предков бахрейнских шейхов, в середине XVIII в. в этом городе обосновался род Аль-Халифа, перекочевав на юг из соседнего Кувейта. Около двадцати лет род Аль-Халифа управлял Зубарой, затем, отвоевав у персов Бахрейн, перебрался туда, однако сохранил свои права на город в катарском приморье. В последовавшие затем полтора-ста с лишним лет Зубара был причиной раздоров между шейхами Катара и Бахрейна. Ат-Тани утверждали, что географически город составляет часть Катара; Аль-Халифа возражали, что исторически он подвластен Бахрейну. Люди еще помнили последнее вооруженное столкновение между двумя эмиратами; именно тогда, опасаясь репрессий и лишенные возможности заниматься рыбной ловлей и торговлей из-за постоянных войн, последние обитатели Зубары ушли на Бахрейн. И город на северо-западе полуострова, бывший торговый соперник Басры, опустел. Задача полицейского поста — вовремя дать знать властям, если шейх Бахрейна задумает вновь предъявить свои права.

Нам очень хотелось осмотреть Зубару. Рискуя, что нас посчитают бахрейнскими шпионами, мы должны были проверить: может быть, Зубара — древний город? Во всяком случае, он старше Дохи — столицы Катара и единственного сколько-нибудь крупного города во всей стране.

Жуткое чувство владело нами, пока мы бродили среди разрушенных стен некогда оживленного города. Ступни тонули в почти совсем засыпавшем улицы и помещения желто-сером песке. Во всей Зубаре не уцелело ни одной крыши, лишь мечеть сохранила кровлю. Множество куполов прочно опиралось на частокол колонн, подтверждая то, чему нас, археологов, давно научили римский Пантеон, Святая София в Константинополе, да и ктесифонская арка под Багдадом. Купол долговечен, он не зависит от стропил и даже защищает поддерживающие его стены. Здание, увенчанное куполом, подобно пирамиде, отличается большой прочностью, и только рукам человека дано его разрушить.

В тени мечети — единственной тени по всей Зубаре — мы съели прихваченный с собой завтрак. А затем принялись собирать черепки, хотя уже поняли, что Зубара — не древний город. Ничего похожего на телль, если не считать песка, накопившегося за последние десятилетия. Когда-нибудь он целиком поглотит разваливающиеся постройки, образуется плоский холм, и, возможно, будущие жители Катара изберут его для постройки нового города. А увиденные нами здания опирались на голое скальное основание и песок береговой полосы; до Зубары, оплота династии Аль-Халифа, здесь городов не было. Черепки подтверждали это, хотя редкие осколки китайской посуды позволяли предположить, что город мог зародиться в XVII в., за сто лет до прибытия Аль-Халифа из Кувейта.

Подозреваю, что когда мы продолжили путешествие, наши спутники облегченно вздохнули. Дальше путь лежал внутрь полуострова, через «становой хребет» Катара — покрытую гравием и голышами возвышенную равнину с невысокими грядами и неглубокими лощинами, которые полицейские машины преодолевали на полном ходу, разбрасывая вокруг мелкие камни.

Через час гряды стали понижаться, и вскоре мы могли различить сверху «восточное» море: в известном смысле полуостров Катар делит Персидский залив на западный и восточный бассейны. Здесь лощины между гравийными грядами были заняты сабхами — плоскими солончаками, которые серьезно осложняют путешествия в прибрежных районах Персидского залива. Некоторые сабхи твердые, плотные, и лучшего грунта для автомобильных колес не придумаешь, однако другие, с виду такие же, скрывают под тонкой коркой коварную топь. Придерживаясь старой колеи, мы пересекли самые большие солончаки, затем перевалили последнюю гряду и спустились к селению Хор.

Хор — по-арабски «фиорд». В Хоре и впрямь есть что-то скандинавское, неизменно привлекавшее туда членов нашей датской экспедиций в годы, Последовавшие за первым визитом. Белые домики выстроились вдоль кромки темных скальных плит, круто спадающих к воде. На берегу узкой бухты лежат лодки; поодаль качается на якоре одинокая доу. Воздух насыщен острым запахом соли и высыхающих водорослей.

На обращенной внутрь полуострова окраине Хора, среди лишенных кровли заброшенных построек разместился полицейский пост. В прошлом здешнее селение было больше. В те дни, когда главным источником дохода в Персидском заливе был промысел жемчуга, Хор представлял собой процветающий и растущий город, с собственной флотилией промысловых суденышек. Теперь молодежь больше тянет на нефтяные промыслы и в столицу, и пустыня постепенно наступает на селение.

Пока мы в здании поста пили чай и кофе с печеньем, командующий заставой сержант доложил о нашем прибытии по радио на пост у Зубары. И разумеется, когда мы двинулись дальше, он сообщил об этом в Доху. В последующие годы сеть полицейских радиостанций в Катаре уберегла нас от многих тревог и даже расходов. Первоначально созданная Роном для оповещения о набегах бедуинов, она больше оправдала себя как звено постоянной спасательной службы. Арабы все чаще выезжают в пустыню на автомашинах; уповая на милосердие Аллаха, они углубляются в безводные дебри на дряхлом грузовике или потрепанном лимузине, не подумав о том, чтобы запастись аптечкой и достаточным количеством бензина. Но куда бы ни направился любитель путешествий, полицейская радиосеть следит за ним. Приступая годом позже к серьезной разведке в Катаре, мы сочли необходимой предосторожностью работать с двумя машинами. И быстро убедились, что одной достаточно. Где бы мы ни остановились (а останавливались мы часто, чтобы обследовать какой-нибудь участок пешком), через два-три часа из-за горизонта выглядывал капот полицейского грузовика, высланного проверить, почему мы запаздываем. Поломка или неисправность, которая при других обстоятельствах повлекла бы за собой в лучшем случае многочасовой пеший переход по безводной пустыне, а в худшем — смерть от жажды, здесь грозила лишь минимальными неудобствами. Тем более что большинство полицейских набирали среди тех самых бедуинов, для защиты от которых первоначально была организована полиция, а они знают пустыню, как свои пять пальцев, и, наверное, без труда отличают след каждой машины, посещающей вверенный им район патрулирования.

Через солончаки восточного приморья мы подъехали к Дохе уже под вечер. Город заметно изменился за шесть лет, что я здесь не был. В тот раз нам пришлось оставить машины за городом, потому что улочки были слишком узки: только-только проехать ослиной тележке. Теперь у новой мечети возле строившегося в центре города дворца встречались широкие мощеные магистрали; полным ходом развернулось строительство кольцевой дороги с разметкой на две полосы.

Нас провезли через весь город к новому полицейскому управлению. Мощная стена с бойницами окружала огромный плац. Мы убедились, что по катарским понятиям важнее при распределении доходов от нефтяных богатств страны; на первом месте стояло строительство мечетей и укрепление обороны. Далее шла больница — самая большая и современная во всей области Персидского залива, и только затем следовал новый дворец правителя.

Рон встретил нас в дверях своего штаба. Без бороды его орлиный профиль особенно выразительно сочетался с арабским головным убором и защитной формой с темно-бордовыми галунами. Ведя нас через плац к своим новым игрушкам — бронетранспортерам на гусеничном ходу, он горячо обсуждал возможность организовать в будущем году серьезную археологическую экспедицию. Роль командующего катарской полицией ему явно нравилась. Я помнил Рона старшим полицейским офицером на Бахрейне, когда он сидел за столом, положив рядом форменную фуражку, и решал проблемы уличного движения. Здесь он фактически командовал армией, и бронированные машины лишний раз подтверждали, что Катар — часть материковой Аравии и у полиции совсем другие задачи, чем на Бахрейне. Здесь надо было думать не о том, чтобы ловить воришек и держать в узде политических экстремистов. В Катаре во главе угла стояла вековая проблема соотношения сил между оседлым населением и кочевниками. Катарская пустыня, вплотную подступающая к приморским селениям, составляет часть — всего только часть — пастбищ могущественных бедуинских племен на’им, манасир и особенно мурра, чья сфера обитания простирается далеко в глубь Саудовской Аравии, до самого оазиса Джабрин в 320 км от побережья. Эти кочевники всегда лишь номинально признавали власть шейхов в приморских городах, да и то в той мере, в какой шейхи Катара могли эффективно ограждать пастбища от вторжения других кочевых племен. Такая служба была по душе Рону.

На другой день мы по шоссе нефтяной компании вернулись через весь полуостров в Духан. Ночь перед тем провели в Умм-Саиде, городе нефтяников у грузовой пристани на восточном побережье, к югу от Дохи; дорога оттуда протянулась вдоль нефтепровода, проложенного через весь Катар от промыслов на западном берегу. Пустынное черное шоссе пересекает гладкую каменистую равнину, но слева от нас, вдоль южного горизонта, чередой холмов выстроились барханы. Здесь, на юго-востоке Катара, блуждающие незаметно для глаза пески Аравии предприняли попытку вторгнуться на полуостров. В этом районе высоченные серповидные гряды стоят порознь, разделенные широкими пространствами каменистой равнины, а дальше на юг, в районе безлюдного угла Аравии — Руб-аль-Хали, они соединяются, наползая друг на друга волнами. Но даже и тут, на расстоянии, они производят грозное впечатление. Так и кажется, что невообразимо медленное наступление сейчас сменится стремительной атакой, и потоки песка подомнут под себя и каменистую пустыню, и шоссе, и все сооружения человеческих рук.

Твердое покрытие шоссе позволяло проскочить через полуостров за два часа, но у нас был в запасе целый день, и хотелось многое посмотреть. На полпути мы свернули по песчаной колее к югу, в, сторону Караны — охотничьего угодья шейха Али. Карана — один из самых приятных уголков Катара. Низкие песчаные холмы и широкие ложбины здесь поросли скудной травой, настолько редкой, что вблизи почти и не различишь травинку на фоне коричневого песка. Но издали холмы и ложбины зеленые, а в низинах к тому же растут кустарники и акация.

Под сенью самой большой рощи расположился белый охотничий домик шейха Али: две комнаты и широкая веранда. Дворецкий сообщил, что шейх скоро вернется с охоты, и предложил сесть на коврах, расстеленных на веранде. Примерно через полчаса прибыл сам правитель и сразу же вышел поприветствовать нас. С учтивостью, какую предписывает хорошее воспитание арабам, с полчаса он беседовал с нами за чашкой кофе, несмотря на то что ему скорее всего наш визит был совсем неинтересен, он смертельно устал и уже тогда (хотя об этом не знали ни мы, ни сам шейх) был серьезно болен. Через несколько месяцев он слег, и его доставили самолетом в Индию, где врачи спасли ему жизнь. Проведя не один месяц в больнице, шейх Али возвратился в Катар, но вскоре передал бразды правления своему сыну Ахмеду. На покое здоровье его наладилось, и теперь он между обязательными для арабских шейхов выездами на охоту находит время заниматься своим главным увлечением — собиранием и изучением редких арабских рукописей.

После положенного обмена любезностями мы попрощались и около часа бродили среди рощ и колодцев Караны, высматривая следы древних обитателей. Ничего — ни кремня, ни телля, ни черепков. Даже колодцы выглядели вполне современными, без облицовки из тесаного камня, которую мы привыкли искать на Бахрейне. Мы доехали обратно до шоссе и снова взяли курс на запад.

Впереди простиралась неровная цепочка известняковых холмов, окаймляющих западное побережье Катара к югу от нефтепромыслов под Духаном. В том месте, где дорога поднялась на гребень и круто свернула на север, чтобы вдоль него следовать к Духану, мы увидели море. Слева от нас каменистые террасы спадали к песчаной полосе шириной менее километра, которая, в свою очередь, отлого спускалась к бухте, отделяющей Катар от материковой Аравии. Местность у излучины шоссе носит наименование Умм-Баб.

Умм-Баб навсегда останется в моей памяти олицетворением города-призрака. Мы увидели одинокое строение, никак не вяжущийся с окружением дом с однокомнатными квартирами. Этот дом — единственное напоминание о проекте, из которого ничего не получилось.

В 1948 г. катарская нефтяная компания вышла па богатое месторождение и возник вопрос: как вывозить добытую нефть на внешний рынок. Компания потратила немало сил, изыскивая место на побережье Катара, где можно было бы производить загрузку танкеров. Полуостров со всех сторон окружен мелями и рифами, на современных танкерах с их большой осадкой к берегу не подойти, и все же в конце концов удалось обнаружить фарватер, который после обширных взрывных работ мог пропускать танкеры в сравнительно глубокие воды у Умм-Баба. Решили строить грузовую пристань здесь. Если морские подходы сулили немало затруднений, то на суше, на прилегающем к берегу гребне и террасах, находился идеальный для строительства города уголок, и архитекторы с воодушевлением принялись чертить проекты.

Было предусмотрено все необходимое: на гребне встанут церковь, школа и клуб, по террасам расположатся коттеджи и дома для холостяков. Мы все предвкушали переселение в Умм-Баб. И тут, перед самым началом строительства, гидрографический отряд обнаружил легкодоступный участок глубокой воды в районе Умм-Саида на другой стороне полуострова, и первоначальный проект был оставлен.

Городок нефтяников под Умм-Саидом, на унылой песчаной равнине, где только грозные барханы нарушают тоскливое однообразие горизонта, — отнюдь не полноценная замена сказочного города Умм-Баба. но капитаны танкеров, избавленные от необходимости тащиться вокруг всего полуострова и преодолевать рискованный фарватер, несомненно рады, что план пересмотрели. И теперь лишь излучина шоссе обозначает место, где мог бы возникнуть один из самых волшебных городов в области Персидского залива.

Мы продолжали путь мимо факелов над газонефтяными сепараторами (все нефтяные скважины Катара расположены вдоль западной гряды) и к вечеру достигли Духана.

Назавтра нам предстояло возвращаться на Бахрейн, но катер отходил во второй половине дня, и с утра мы совершили еще одну экскурсию из Духана на север. В полутора десятках километров от поселка нефтяников в море выступает мыс Уваинат-Али. И стоило П. В. увидеть мелкие бухточки по обе стороны этого мыса, как он велел водителю остановить машину.

У искателя кремневых изделий вырабатывается своего рода чутье, позволяющее с одного взгляда определить места, которые охотники и рыболовы каменного века могли выбрать для обитания. У П. В. чутье это развито до такой степени, что буквально жуть берет. Здесь, у мыса Уваинат-Али, он мысленно представил себе пору, когда уровень моря был на три метра выше, и заключил, что две бухточки должны были встречаться или почти встречаться за выступающей полоской суши. Идеальное место для стойбища рыболовов каменного века. И едва мы выскочили из машины, как первые кремневые отщепы подтвердили его догадку.

До возвращения в Духан, где нас ждали ленч и бахрейнский катер, мы успели осмотреть две разделенные двумястами метров стоянки каменного века и набили карманы кремневыми скребками, ножами и отщепами. Катарский каменный век существовал на самом деле.

Конечно, мы не могли его датировать. Подобно тому как это случилось с весьма похожими кремневыми орудиями Бахрейна, мы были в состоянии только сказать, что по форме и стилю они напоминали поздний палеолит Европы (ориньяк или перигор)[27]. Из чего следовало, что возраст их, возможно, достигает сорока тысяч лет. Однако было бы неверно говорить о равном возрасте культур, разделенных четвертью окружности земного шара, тем более что здесь климат мог способствовать выживанию и консервации культур, которые в Европе под конец последнего ледникового периода либо погибли, либо вынуждены были видоизмениться.

Так или иначе, отдыхая на коврах, расстеленных на палубе катера, и провожая взглядом уходящие вдаль желтые катарские пески, мы согласились, что у нас есть все причины быть довольными своим трехдневным отпуском. Правда, мы не могли похвастать впечатляющими открытиями вроде городищ или погребенных храмов, но стоянки с кремнем и разбросанные по полуострову курганы убедительно свидетельствовали, что у Катара есть прошлое, и мы решили, что в следующем году стоит направить туда отряд, который более тщательно обследует полуостров. Как-никак Катар в двадцать раз больше Бахрейна, и мы видели только малую его часть.

Обратно на Бахрейн мы поспели как раз к мятежу. Только я разметил участок для нового зондажа — аккуратный квадрат размером 5×5 метров в двадцати пяти метрах к югу от предшествующего раскопа, и мы принялись снимать верхний слой, как из Манамы через бухту до нас донеслись звуки выстрелов.

Мятеж оказался, как я понимаю, не из самых бурных, притом он не удался. Но для археологической экспедиции любой, даже самый умеренный мятеж некстати. Началось с того, что базарный люд воспротивился попыткам полиции прогнать какого-то мелкого торговца с его постоянного места, затем последовали стычки, демонстрации и массовые митинги, руководимые молодыми парнями, первыми выпускниками основанной на Бахрейне двадцать лет назад первой средней школы в области Персидского залива. А через сутки дело дошло уже до всеобщей забастовки, призванной, в частности, остановить добычу и очистку нефти и сопровождаемой разного рода требованиями созданного молодежью «Высшего исполнительного комитета». Сами по себе требования были вполне разумными, но ультимативная форма не позволяла их удовлетворить. Арабская деспотия, даже самая милостивая и патриархальная, не может быть долго терпима просвещенным и процветающим народом. Шейх Сульман предвидел это, и в стране было положено начало постепенному рассредоточению ответственности; появились выборные муниципальные советы, консультативные комитеты, и процесс этот должен был продолжаться с развитием просвещения. Желание первых выпускников школ, чтобы он шел побыстрее, судя по всему, — общий феномен для всех развивающихся стран. Было очевидно, что обе стороны в бахрейнском конфликте преследуют благие цели[28], и столь же очевидно, что ни одна из сторон не готова уступить другой. Дело дошло до пробы сил; у «Высшего комитета» это выразилось, в частности, в стремлении осуществить подлинную всеобщую забастовку.

Мы с первого года нанимали своих рабочих в деревнях, а в деревне власть осуществляет староста, подчиненный министру сельского хозяйства — пост, который занимает родственник шейха. Сельские жители не привыкли повиноваться указаниям горожан из Манамы или Мухаррака. И когда через день после того, как Манама была парализована забастовкой, к нашей крепости приехали молодые парни на мотоциклах и предложили рабочим экспедиции бросить работу, те пришли к нам поделиться своим недовольством. Одно дело, когда сыновья и братья, служащие в нефтяной компании, отказываются работать, чтобы лишить правительство дохода. Но если остановить раскопки, это значит сберечь правительству деньги! Тем не менее на другой день два наших бригадира пришли в лагерь пораньше и рассказали, что в деревнях состоялись собрания и было решено остановить работу, дабы не навлечь на себя или на нас неприятности со стороны городских заводил. Мы не стали возражать, только заметили, что становится туго с продуктами, так как базар в Манаме закрыт. Бригадиры обещали, что крестьяне снабдят нас в Достатке яйцами, рисом и овощами.

Жители деревни Барбар оказались более стойкими. Руководитель нашей тамошней бригады сам был деревенским старостой, к тому же барбарцы очень гордились замечательным каменным храмом, террасы которого обнажались под их лопатами. Когда мы, как обычно, приехали в Барбар (шел третий день забастовки), бригада была в полном сборе и встретила смехом известие о том, что рабочие на крепостном городище предпочли прервать работу.

С непривычной ленцой бродили мы по опустевшим раскопам, завершая наши измерения и зарисовки. Из Манамы в тот день до нас доходили скудные, но достаточно тревожные вести. В городе происходили стычки, горели подожженные автомашины, говорили (этот слух оказался ложным), будто одного из шейхов вытащили из машины и забили камнями насмерть. Полиция сосредоточила усилия на том, чтобы не дать перерезать магистраль между Манамой с ее нефтеочистительным заводом и нефтепромыслами Авали. Большинство других дорог бунтовщики блокировали, завалив пальмовыми стволами. Забастовка поразила всю страну, за исключением наших раскопов у Барбара. Ни мы, ни наш тамошний бригадир Мухаммед бин Ибрахим не сознавали, насколько серьезно будет воспринята такая брешь в сплоченном фронте забастовщиков. Однако на другое утро, когда мы направились на «Лендровере» в сторону Барбара, нам пришлось остановиться в полукилометре от лагеря. Водопропускная труба первого на нашем пути оросительного канала была разбита. Попробовали другую колею, третью; в конце концов поехали по главной колее, ведущей к шоссе и к Манаме. Все дороги были блокированы поваленными деревьями и разрушенными мостами. Лагерь был отрезан.

Возвратившись, мы устроили военный совет. Экспедиция оказалась, по сути дела, в осаде, причем наша позиция была достаточно уязвимой. Мы знали, что против нас лично бахрейнцы не настроены враждебно, но стачечный комитет задался целью поставить правительство в затруднительное положение перед всем светом, и одним из средств к достижению этой цели было показать, что полиция больше не в состоянии охранять пребывающих в Бахрейне иностранцев. Больше всего мы боялись пожара. Стены и крыши наших барасти стали сухими, как трут. Какой-нибудь фанатик мог одной спичкой уничтожить весь лагерь. Нам доводилось видеть такие пожары в деревнях, мы сами участвовали в тушении пожара в ближайшем селении и убедились, как мало толку от нашего единственного огнетушителя, когда горят столь легковоспламеняемые постройки.

С другой стороны, коль скоро мы подверглись осаде, то крепость вполне подходила, чтобы выдержать ее. Португальские бастионы представляли собой отвесную стену, преодолеть которую можно было лишь в трех местах. С верхушки башен открывался вид на много километров вокруг. И мы установили дежурство: днем велось наблюдение с самой высокой башни, а ночью вооруженные кирками караульные по два человека патрулировали крепостной вал.

Следующие два дня прошли в атмосфере какой-то нереальности. В озаренном ласковым мартовским солнцем лагере царили мир и покой. В раскопах за рвом — никакого движения. Ни рабочих с тачками, ни дымка над костром для кальяна, ни гостей, которые в принципе никогда не переводились, а в четверг вечером и по пятницам (мусульманский выходной) приезжали целыми толпами и бродили по широкой макушке телля. Теперь же-ни души, будь то на самом холме или под пальмами за ним. И полная тишина. Вдалеке на юге через пальмовые рощи и кустарниковую пустыню протянулось идущее в направлении восток — запад асфальтированное шоссе Манама — Эль-Будайи, соединенное наезженной колеей с нашей крепостью. Разрушенные мосты на этой колее отрезали нас от шоссе; по слухам, и сама магистраль была блокирована поваленными деревьями. С утра до вечера мы держали шоссе под наблюдением: машин не видно, и в тихом воздухе не слышно гула моторов…. Стало быть, шоссе блокировано накрепко.

День сменила ночь. Как-то странно было бродить в темноте вдоль крепостного вала. Это отдавало прошлым столетием: несешь дозор и вслушиваешься, ожидая нападения «туземцев». Разумеется, на Бахрейне жили не «туземцы», а бахрейнцы, с которыми мы были знакомы не один год, которые приезжали на машинах и велосипедах и, стоя на краю раскопов, задавали такие же умные или глупые вопросы, какие мы слышали от посетителей наших раскопок в Дании. Полно, способны ли эти люди подкрасться в темноте, чтобы поджечь наш лагерь? Хотелось отменить все дежурства и лечь спать.

Никто не напал на нас. За всю ночь никаких посторонних звуков.

И на другой день мы тоже ничего не заметили.

Зато в конце этого дня осада была снята. Под вечер временами до нас стал доноситься рокот моторов, стрекотавших среди пальмовых зарослей в лощинах между нами и шоссе. Так продолжалось около часа, а перед самым закатом по склону телля поднялись джип и два грузовика и остановились за сухим рвом около наших «лендроверов». Из грузовиков выскочили вооруженные полицейские и рассыпались вокруг крепости. Спускаясь с крепостного вала, мы встретили двух офицеров. Весь отряд производил очень воинственное и решительное впечатление; похоже было, что полное отсутствие какого-либо противника внушило воякам чрезмерную самоуверенность.

Хотя вообще-то их бдительность не была беспричинной: в четырех местах им пришлось расчищать колею, соединяющую нас с шоссе, — где оттаскивали в сторону поваленные пальмы, где восстанавливали мостики через высохшие оросительные каналы.

Всеобщая забастовка все еще продолжалась. Мы услышали, что уличное движение в Манаме парализовано и дорога, на Эль-Будайи перерезана в пяти-шести местах. Полиция удерживает Манамскую крепость, охраняет европейский квартал по соседству с военно-морской базой и отстояла дорогу на Авали и к нефтеочистительному заводу. Именно со стороны Авали этот отряд доехал до главной магистрали и оттуда продолжил движение на север, к нам.

Инспектор полиции, молодой бахрейнец, предложил нам немедленно эвакуировать лагерь и ехать под охраной на военно-морскую базу, пока еще достаточно светло, чтобы видеть препятствия на дороге. Мы объяснили, что не можем бросить наши материалы на произвол бродящих кругом мятежников. Приближающиеся сумерки делали долгие споры бессмысленными, и в конце концов инспектор согласился, что можно без опаски переждать еще ночь. Но завтра же утром нам надлежит погрузить на машины все наиболее ценное и быть готовыми к выезду; в десять часов прикрывать наше отступление прибудет отряд. Мы вежливо отклонили предложение оставить для охраны лагеря двух людей с винтовками. (Зачем нам возбужденные опасной патрульной службой в Манаме служаки, способные открыть стрельбу по нашим друзьям из деревни, если те задумают прийти к нам с новостями или продуктами…) Мы легли спать, не выставив на ночь никакого караула.

На другое утро (это была пятница) мы покинули лагерь. Три полицейские машины плюс наши два «Лендровера» составляли внушительный конвой, и принятые полицейскими предосторожности быстро погасили все намеки на веселье, с каким мы приготовились снова вступить в контакт с внешним миром. Казалось, мы едем сквозь вражескую территорию; чтобы добраться до «наших» позиций, надо было одолеть позиции «врага»… На месте каждой разрушенной переправы лежали пальмовые стволы, и мы, уподобляясь канатоходцам, медленно катили по ним на машинах, чутко прислушиваясь к указаниям сержанта, следившего за положением колес. Пока конвой преодолевал очередное препятствие, полицейские рассыпались по местности, прикрывая наше движение. На то, чтобы добраться до магистрали, ушел целый час. Здесь нам объяснили, как вести себя на пути к Манаме: ни в коем случае нигде не останавливаться; при виде толпы на дороге — мчаться вперед на полной скорости, сигналя и производя возможно больше шума, чтобы сбить с прицела бросающих камни. Впереди пойдет один полицейский грузовик, второй будет замыкающим. Мы изобразили бесстрашие и поехали. И вплоть до первого полицейского поста на дороге к Авали не встретили ни души.

Вечером того же дня забастовка прекратилась. А наутро вновь открылся базар, и мы покатили обратно в лагерь, минуя сброшенные с шоссе пальмовые стволы. Наши рабочие уже ждали, горя нетерпением возобновить работу. В тот же день я заложил новый разведочный шурф.

Вообще-то полевой сезон подходил к концу. Были последние числа марта, со дня на день могла наступить жара. Через неделю после отмены забастовки члены экспедиции уже разъехались по домам, только мы с Юнисом остались укладывать имущество и свертывать лагерь.

Собственно, эта работа легла на плечи Юписа. Я был занят своим шурфом. Наконец-то я мог трудиться без помех. Обязанности заместителя начальника экспедиции: почти ежедневные поездки в Манаму или Авали, чтобы оформить визы, билеты и разного рода разрешения, добыть упаковочные ящики, договориться о ремонте машины, получить деньги по чеку, двухдневная процедура выплаты жалованья — все это вдруг обрело вполне удобоваримые пропорции. Вместо восьмидесяти рабочих осталось семеро, все как один — отменные труженики. Мой бригадир Ради, честнейший старик, безошибочно замечавший малейшие перемены в составе или окраске почвенного слоя (он умер два года спустя); рослый и плечистый Абдулкарим (он стал бригадиром после Ради); Али бин Мохамед, работавший со мной с первого года, и Хасан Мубарак — высокие, на голову выше большинства арабов, они гордились тем, что ростом не уступают мне. Али бин Хасан, запросто выбрасывавший лопатой землю со дна 2 1/2-метрового шурфа; Хасан бин Хабиб, от чьего ястребиного глаза не ускользал ни единый черепок; Хаджи Хасан, работавший у нас в том году вместе с двумя сыновьями (восемь лет спустя к нам присоединился и его внук). Этих людей не надо было опекать и наставлять, я мог всецело сосредоточиться на зарисовках и описании очередных слоев и на анализе содержащихся в них черепков.

Как вы помните, я сделал скачок на двадцать пять метров к югу от своего последнего шурфа, исходя из предположения, что его старейшие слои расположены за пределами наиболее древнего поселения, укрытого в толще телля. Мы надеялись, что новый шурф выведет нас на четкие следы «барбарской» культуры. Очередной аккуратный квадрат с длиной стороны пять метров поместился несколько выше на отлогом склоне телля, недалеко от окружающего португальскую крепость сухого рва. Мы прикинули, что здесь до скального основания будет семь метров с лишком. Ничего не скажешь, глубокая яма…

Хотя Того уехала домой, я был твердо намерен анализировать керамику столь же тщательно, как делал это под ее руководством. Вот почему я был слегка озадачен, когда, вскрыв и описав первые три-четыре слоя, не обнаружил ничего похожего на четкую картину, отличавшую предыдущие шурфы. Черепки тонкостенных глазурованных и неглазурованных мисок горизонта 2 перемежались двойными ручками и китайским селадоном горизонта 1. Тут же встречались как более ранние, так и более поздние изделия: красные ребристые «барбарские» черепки и осколки бело-голубого фарфора династии Мии, который ввозился в XVI в., когда крепость служила португальцам. Если возраст слоя исчислять возрастом позднейшего изделия, следовало отнести эти слои к португальскому периоду, но уж слишком много было в них более древнего материала.

И тут, продолжая углубляться в грунт, я заметил по отвесным стенкам шурфа, что слои идут наклонно вниз в северо-восточном направлении. Поглядел на юго-запад и метрах в двадцати увидел ров. Вот и ответ. Мы копали отвалы — землю, выброшенную португальцами наверх, когда они обносили крепость сухим рвом. Естественно, что здесь вплоть до скального основания идет смесь всех слоев, этого следовало ожидать.

Так оно и оказалось: на 6-м слое наклонные напластования кончились, упершись в горизонтальную поверхность материка. Я приготовился встретить чистые горизонты 1 и 2.

И не встретил. В юго-западном углу шурфа кирки и лопаты вскрыли слой с обилием толстых оснований и цоколей карамельного цвета, знакомых нам по горизонту 3, а на остальной площади пошла красная ребристая посуда «барбарской» культуры. Я тотчас приостановил работы и вместе с Ради принялся зачищать всю поверхность раскопа совками. Постепенно на фоне темной земли в юго-западном углу проступили округлые очертания большой ямы.

Типы керамики города III, датировка около X II в. до н. э. Широко известны в касситском периоде Месопотамии, датируемом тем же временем

Вот когда пригодилась высокая квалификация моих рабочих! Двоих я поставил раскапывать эту яму, а остальным поручил снимать грунт кругом слой за слоем, зная, что на них можно положиться: они не смешают керамику с двух участков. Яма (естественно, появившаяся позже слоев, которые она пронизывала) достигала в глубину метра с четвертью, и в ней беспорядочно лежали черепки. Независимо от первоначального назначения ямы было ясно, что позднее в нее сбрасывали мусор жители селения, которое нам еще предстояло искать. Керамика была однородной, со всеми признаками особой культуры. Стенки сосудов достаточно толстые; глина, смешанная с песком, после обжига приняла теплый медовый или карамельный оттенок. Мы тут же окрестили эту керамику «карамельной посудой». Если современники Александра Великого, творцы тонкостенных сосудов, кормились, как мы шутили, кукурузными хлопьями, то представители «карамельной культуры», видимо, налегали на пиво. Конечно, миски у них были, но все — толстостенные и неуклюжие, притом встречались в сравнительно небольшом количестве [19]. Подавляющее большинство черепков принадлежало высоким кувшинам с горлом в виде раструба и крепким узким основанием, нередко образующим настоящий цоколь. Мы выделили две преобладающие формы: первая с коротким туловом и длинным горлом [20], вторая с высоким ту-ловом и коротким горлом [21]. Попадались предметы, которые я сперва принял за маленькие плоские тарелочки на крохотном поддоне; когда же мы их перевернули, выяснилось, что это крышки от кувшинов [22]. Правда, Найденного материала было маловато, чтобы выделять на нем некую культуру, но однородность его не вызывала сомнения, и бросалось в глаза явное отличие от керамики горизонтов 1 и 2, найденной в прежних шурфах. Перед нами был какой-то другой горизонт, и не вызывало никакого сомнения, что это горизонт 3. Ведь толстые основания уже встречались нам в смешанном материале слоя, лежавшего под горизонтом 2. Так что, хотя горизонт 2 (да и горизонт 1 тоже, коли на то пошло) почему-то не был представлен в новом шурфе, стратиграфическое расположение «карамельной» посуды ниже обоих этих горизонтов не вызывало сомнения. Стало быть, и возрастом она постарше.

Точно так же не приходилось сомневаться, что горизонт 4 — слои, прорезанные мусорной ямой, — еще старше. И с самого начала стало ясно, что горизонт 4 представляет «барбарскую» культуру. Полный контраст с «карамельной» посудой. Вместо толстых желто-коричневых черепков от небольших стройных сосудов барбарские слои содержали тонкие красные черепки больших пузатых емкостей. Если в «карамельной» керамике к глине подмешивались песок или солома, то барбарская глина разбавлена довольно крупным гравием. Статистически смена одного вида другим выражалась резко: даже в верхних «барбарских» слоях девяносто два процента найденных черепков принадлежали тонкостенной красной посуде с примесью гравия, и свыше трех четвертей этих сосудов были украшены горизонтальными ребрами, столь хорошо известными нам по раскопкам Бар-барского храма. Судя по материалу, поддающемуся реконструкции, здесь были представлены только описанные выше два яйцевидных типа барбарской посуды [17 и 18] — один без горла, другой с горлом и треугольным венчиком.

Мне доставило огромное удовлетворение, что наконец-то я на этом городище отыскал «барбарскую» культуру в стратиграфическом контексте. Однако вскоре выяснилось, что я не просто копаю культуру, выраженную четкими напластованиями: мы вышли на город. До того я уже и думать забыл о городах. С той поры, как тремя месяцами раньше я определил и покинул южную стену исламского «дворца-крепости», мы прошли три шурфа до скального основания, и этот шурф был четвертым. Если не считать непонятную стену горизонта 2, прорезающей один из углов первого шурфа, я слой за слоем копал обычный грунт. Ни строений, ни полов, ни улиц, ни печей или очагов, ни врытых в землю сосудов— словом, ничего, говорящего о том, что на охваченных шурфами участках кто-то жил. Здесь же, на новом раскопе, я прошел через отвал у рва, потом через мусорную яму и вдруг очутился на углу улицы.

Когда был снят самый первый «барбарский» слой, нашим глазам предстало аккуратное каменное строение. Его стена из тесаного камня тянулась от северного края шурфа на юг почти до мусорной ямы с «карамельной» посудой, затем под прямым углом поворачивала и исчезала в западной стенке. В четырех метрах от нее, вдоль всего восточного края раскопа, обозначая другую сторону улицы, обнажилась еще одна стена. В доме на углу был дверной проем, и, продолжая копать, мы расчистили большой прямоугольный камень, образующий порог. Высота стен составляла примерно три четверти метра.

Распределение керамики в шурфе у внутренней стороны северной стены, Кала’ат аль-Бахрейн. Процентная диаграмма особенно ярко показывает три разрыва в чередовании типов керамики

Когда археолог выходит на слой с тщательно возведенными домами, да и вообще с любыми постройками, соблазнительно не идти дальше вглубь, а продолжать копать вширь, проследить, куда ведут улицы, войти в дома, обследовать комнаты, просеять мусор на полах и установить, что это за комнаты, какие люди в них жили. Лишь очень черствый археолог способен безотлагательно разрушить стену, чтобы посмотреть — что под ней. Но я копал шурф, разведочную выемку, призванную показать, что кроется в глубине земли. Да еще наш полевой сезон подошел к концу. Юнис почти завершил упаковку имущества, над опустевшими спальнями сняли кровлю, от лагеря остался лишь скелет, и я не мог рассчитывать па много дней работы. Поэтому мы пошли дальше вглубь. Но так как надо было спешить, я не стал рушить стены, а продолжал копать перед домами, со стороны улицы.

Я ожидал, что кладка покоится на каменном фундаменте: в ширину стены выкопан ров и заполнен камнями, как было заведено в древности (вероятно, заведено и теперь, только с добавлением цемента). Однако здесь мы увидели другую технику: ров шириной поменьше метра, но вдвое шире кладки, глубиной полметра с лишним, был наполнен плотно утрамбованным желтым песком, на котором и стояла стена. На мой взгляд, не очень-то надежный способ; подозреваю, что такой фундамент вряд ли мог выдержать чисто каменный дом. Но, может быть, стены изначально не были выше того, что мы застали, служа опорой для деревянной надстройки или барасти.

Пройдя фундамент насквозь, мы продолжали углубляться. На протяжении более метра шли четко разграниченные слои, изобилующие черепками характерной керамики «барбарской» культуры. Еще около метра работы — и упремся в скальное основание, тогда можно уезжать домой.

Внезапно ребристая керамика кончилась. Это было для меня полной неожиданностью. Я был уверен, что здесь, как и у Барбара, вплоть до стерильного песка будет идти красная ребристая керамика. На самом деле моим глазам предстал несомненно новый горизонт.

Типы керамики «цепочечного» периода, город I, вероятная датировка около 2500 г. до н. э.

Изучая в частично свернутом лагере разложенные на столах между упаковочными ящиками черепки, я установил, что переход от горизонта 4 к горизонту 5 отличается от прежних переходов такого рода. До сих пор различия в цвете глины и форме сосудов были настолько радикальными, что позволяли предположить полную смену населения и даже значительный промежуток во времени, за который предшествующие черты были совсем забыты. На этот раз сходство двух горизонтов было так же явственно, как и отличие. Новый горизонт тоже содержал яйцевидные сосуды из красной глины с гравием. Наиболее очевидное различие заключалось в способе украшения. Вместо ровных горизонтальных ребер здесь было то, что я назвал «цепочками» — смыкающиеся друг с другом приплюснутые бугорки. И венчики на горле были много проще, не треугольные в сечении, а лишь слегка отогнутые [23]. У сосудов без горла венчик также был проще и тоньше.

Этот род «барбарской» керамики вообще отличался отсутствием орнамента, если не считать одно-два кольца в верхней части; здесь же сосуды без горла были совсем гладкими, нередко с коротким, высотой чуть больше сантиметра, носиком у верхнего края [24]. В общей сложности орнамент «цепочка» был не так распространен, как простые ребра в горизонте 4; он прослеживался лишь на неполных десяти процентах всех черепков. Да и красные черепки, которые в предыдущем горизонте преобладали настолько, что рабочие подзывали меня всякий раз, когда им попадался черепок другого цвета, тут составляли всего около половины всего числа. Остальные черепки являли собой пестрое собрание — толстые, с примесью соломы, коричневые, желтые, зеленовато-белые, явно представляющие сравнительно емкую и грубую «кухонную утварь»; однако составить из них хотя бы один сосуд оказалось невозможным. В этом горизонте удалось идентифицировать еще только два вида посуды: маленькую плоскую миску из желтой глины [25] и изделие, которое фактически и сосу-дом-то нельзя назвать, — нечто цилиндрической формы, сделанное из обычной красной глины, но без дна. Единственное украшение — острое ребро ниже венчика [26]. Это изделие явно втыкали в песчаный пол в доме, чтобы хранить в нем какой-нибудь сухой продукт вроде зерна. Отсутствие дна предотвращало скопление влаги в хранимом продукте.

Следует подчеркнуть, что мы теперь копали песок — мелкий, словно мука, нанесенный ветром песок, очевидно покрывавший скальное основание в то время, когда тут появились первые поселенцы. В такой среде цилиндрический сосуд без дна был вполне пригоден, и неудивительно, что позднее, когда стали наслаиваться пласты, изобилующие щебнем и мусором, от него отказались.

Дело шло к финишу. Лишь один ящик ждал, когда мы уложим в него выкопанные и изученные мною черепки; через два дня пароходная компания должна была забрать весь наш груз. Три четверти столовой завалили одеяла, кровати, матрацы и циновки. В самые последние дни мы с Юнисом спали под открытым небом, поскольку с крыш сняли всю кровлю. Повар нашел другое место и простился с нами, так что мы довольствовались бесхитростными трапезами, приготовленными нашим четырнадцатилетним поваренком Салехом.

В горизонте 5 мы обнаружили стену, строго параллельную улице горизонта 4; очевидно, план города в обоих горизонтах был одинаков. В тридцати сантиметрах ниже этой стены мы уперлись в скальное основание. В предматериковом слое керамики почти не оказалось— к счастью, потому что в последнем из сколоченных Юнисом упаковочных ящиков оставалось место лишь для одной коробки черепков. Когда на склоне телля показался грузовик пароходной компании, Юнис заколотил этот ящик, и я вызвал мою семерку рабочих из раскопа, где они зачищали щетками скалу у подножия почти семиметровой земляной стены. Они медленно поднялись по ступенькам, вырубленным нами в тысячелетних напластованиях, и мы пошли грузить машину.