В поисках Дильмуна

Глава восьмая ЦВЕТОК БЕССМЕРТИЯ

Месяцы, когда вы дома, в своем музее, ждете прибытия ящиков с грузом из Персидского залива, — пора не только напряженного труда, но и самоанализа. Вы подводите финансовые итоги, пишете благодарственные письма, предаетесь бесконечному процессу нумерации и каталогизации прошлогодних и позапрошлогодних черепков и прочих образцов, а в промежутках размышляете— что надо было сделать в прошедшем году, что сделано в этом и что непременно следует сделать в следующем. На какие вопросы вы искали ответа? В какой мере удалось на них ответить? И какие новые вопросы возникли?

Полевой сезон 1956 г. заметно продвинул нас вперед. Поглощенный стратиграфией и анализом черепков, я как-то не заметил, что в один прекрасный день мы вдруг получили ответ на самый главный вопрос, тот самый, что привел нас на Бахрейн, — вопрос о возрасте курганов.

Пост викария англиканской церкви на Бахрейне занимал Алан Моррис. Причем его приход охватывал кроме Бахрейна Саудовскую Аравию, Катар и Оман; по древним источникам, в доисламские времена эта область была епархией шести епископов. Широкоплечий мужчина с холеной бородкой, он всегда носил коричневую монашескую рясу, перепоясанную толстой веревкой. Это вовсе не было рисовкой. Алан считал, что в мусульманской среде, где религия представляет собой живую силу и имамов узнают по облачению, не пристало христианскому священнику маскировать свой сан. Моррис отличался подвижностью; он входил в число немногих европейцев на Бахрейне, кому позволялось регулярно посещать Саудовскую Аравию, и мы познакомились с ним годом раньше, когда он привез нам для исследования четыре наконечника копий из кремня, найденных одним геологом арабо-американской нефтяной компании в великой пустыне Руб-аль-Хали.

В этом году он явился в начале марта в наш лагерь с большой картонной коробкой и рассказал, что в сторону Бури прокладывают новую дорогу, которая пройдет через один из больших некрополей в районе Али. Проезжая там сегодня, он увидел, что один курган наполовину срезан бульдозером, так что обнажилась центральная камера. Алан остановился, вскрыл камеру, отодвинув два-три камня, обнаружил горшок и решил привезти его нам — вдруг это что-нибудь интересное. С этими словами он открыл коробку и поставил на стол типичный сосуд «барбарской» культуры — красный, яйцевидный, украшенный ребрами, с коротким горлом и треугольным венчиком. Помню, мы угостили викария пивом…

Итак, курганы, Барбарский храм и мой горизонт 4 в Кала’ат аль-Бахрейне датировались одним и тем же периодом. Не скажу, чтобы это явилось для нас неожиданностью. Хотя сосуды, найденные в двух погребальных холмах, вскрытых нами двумя годами раньше, на встречались затем в раскопанных слоях, родство было налицо; взять, скажем, круглые основания, которые для нас были приметой «барбарских» слоев. Год назад мы с Бобом на срезе телля у авалийской дороги нашли обломок явно «курганной» керамики вместе с ребристыми «барбарскими» черепками. (Замечу сразу, что эта идентификация вполне подтвердилась. Затем мы часто находили обломки — правда, только обломки — типичных «курганных» сосудов в «барбарских» и даже в «цепочечных» слоях, и у нас есть семь или восемь пузатых и ребристых «барбарских» сосудов с горлом, обнаруженных в раскопанных нами курганах. Часть сосудов — очевидно, раннего типа, с простым, слегка отогнутым венчиком. Мы привыкли видеть такой венчик в сочетании с «цепочкой», однако в могильниках нам пока не встретилась посуда с этим украшением.)

Словом, настало время спросить себя: если «тайна курганов», первоначально позвавшая нас в путь, раскрыта, есть ли смысл продолжать работу? Однако тут же возникал и первый дополнительный вопрос: насколько убедительно наше решение? Мы могли теперь утверждать, что в курганах хоронил своих покойников народ, который населял город вокруг нынешней португальской крепости на северном побережье Бахрейна и воздвиг храм у Барбара, километрах в пяти западнее на том же побережье. Эти люди пользовались весьма характерной керамикой. Тщательное исследование не выявило ничего подобного во всем древнем мире, так что речь шла, вероятно, о вполне самостоятельной культуре, а не о колонистах или боковой ветви какого-то другого известного народа. Настоящая «утерянная цивилизация»! И город, и храм, и курганы возникли приблизительно около 2300 г. до н. э. — дата, основанная почти всецело на большом сходстве медной бычьей головы из Барбара и таких же голов из царских гробниц Ура, которые большинство авторитетов (исключая нашедшего эти предметы археолога) относило к указанной дате с точностью до ста лет.

Вот и два превосходных повода продолжать раскопки. Первый: материал, на котором основана датировка, недостаточно надежен. Второй: если вы нашли «утерянную цивилизацию», как-то не принято тут же и оставить ее, чтобы больше не возвращаться. Необходимо определить ее место в контексте, в истории той поры, когда она существовала, в развитии мировой культуры.

Теоретически цель моих стратиграфических раскопок в том и состояла, чтобы дать горизонтам бахрейнских культур хотя бы приблизительную датировку и установить степень взаимосвязи горизонтов. Пришла пора обратиться к своим записям и посмотреть, как можно истолковать найденное мною.

Как вы помните, я раскопал пять горизонтов, четко привязанных к изменениям в керамическом материале и пронумерованных сверху вниз. Прежде всего надо было переменить эту последовательность, считать горизонты снизу вверх. Это не так бессмысленно, как может показаться. Хотя мы открывали их сверху вниз, складывались-то они наоборот, снизу вверх. Так что перемена нумерации означала переход от субъективного взгляда к объективному, продиктованному необходимостью. Например, говоря о керамике с гладкими ребрами горизонта 4, «барбарской» культуре и о «цепочечной» керамике горизонта 5, мы словно бы подразумевали переход первой во вторую, а на самом деле все было наоборот, цепочка сменилась гладкими ребрами. Судя по всему, эта смена произошла на самом Бахрейне; тогда, если предположить иноземные источники нашей «утраченной цивилизации», надо искать параллели, отталкиваясь от «цепочечной» керамики, а не от сосудов с гладкими ребрами.

Итак, город 1. Датировка — точно не известна, происхождение — тоже. Вероятно, это начальный этап в развитии городища. (Хотя в древнейших слоях «цепочечного» горизонта видна смесь совсем разнородной керамики— с одной стороны, красная, тонкостенная, с примесью гравия, орнамент «цепочка», с другой стороны, толстостенная, с примесью соломы желтая «кухонная посуда», — разве это не сходно с тем, что встречалось в предматериковом слое первых шурфов? Там разнородная смесь означала, что мы находимся за пределами нашего города и просеиваем втоптанные в песок отбросы разных культур. Может, здесь то же самое, и глубже, в толще холма, кроется более древний город?) Словом, необходимо узнать про город I гораздо больше.

Город II. Датировка — вероятно, что-то около 2300 г. до н. э. Происхождение — от города I. Возможно, перемены ограничились сферой керамики, но скорее всего дело не свелось только к этому. Город II существовал достаточно долго, чтобы образовать пять слоев в телле, воздвигнуть и дважды перестроить Барбарский храм и обзавестись сотней тысяч курганов. Интересно, сколько на это ушло лет? Сто, триста, пятьсот?

Город III. Представлен только мусорной ямой с «карамельной» посудой. Однако здесь нам на помощь пришли книги. «Карамельная» посуда была прекрасно известна по Месопотамии как касситская керамика. Касситы вторглись в Двуречье с гор персидского Луристапа около 1750 г. до н. э.; постепенно расширяя свои владения, они захватили всю долину Евфрата и Тигра, от области севернее нынешнею Багдада до Персидского залива. Правлению касситской династии был положен конец, когда эту территорию около 1200 г. до н. э. завоевали ассирийцы. А до тех пор свыше пятисот лет керамика Южной Месопотамии, даже в районах, не подчиненных касситам, отличалась поразительной однородностью, оставаясь неизменной из поколения в поколение. И она оказалась тождественна нашей «карамельной» посуде.

Нам это было очень кстати. Конечно, мусорная яма не существовала 550 лет. Определенно мы могли сказать лишь то, что fee выкопали и наполнили мусором где-то между 1750 и 1200 г. до н. э. Но и то достижение, если учесть, что поначалу мы вообще не располагали никакими датами. Теперь мы могли так же определенно сказать, что любой период, предшествующий городу III, во всяком случае, предшествует 1200 г. до н. э. и любой последующий период начался не раньше 1750 г. до н. э. Поскольку барбарский период, расположенный ниже города III, независимо был датирован примерно 2300 г. до н. э., а горизонт 2, лежащий выше города III, датировался по аттической керамике примерно 330 г. до н. э., мы с удовлетворением могли отметить правдоподобие наших догадок. Похоже, археология Бахрейна начала обретать четкие контуры.

Будь у нас только мои шурфы, горизонт 2 можно было бы переименовать в город IV. Однако П. В. уже три года копал середину телля, расширяя первый раскоп. Если в первом году раскоп шириной сто восемьдесят сантиметров и глубиной шесть метров обнажил стык двух высоких каменных стен, то теперь на просторной расчищенной площадке обозначилась внушительная постройка. Мы очутились в большом помещении шириной двенадцать метров. С трех сторон его огораживали 4 1/2-метровые стены из тесаного камня, а с четвертой — находился не тронутый нами грунт. В северной части помещения — поднимающаяся круто вверх лестница. После шестой ступеньки она обрывалась; как раз за этими ступенями и под ними мы первоначально вышли на постройку. Основательное сооружение, явно игравшее важную роль… И все наши попытки датировать его терпели неудачу.

Это противоречило правилам. Обычно археолог находит в развалинах посуду, определяет по ней место постройки на шкале развития керамики и таким образом получает хотя бы примерную датировку. Как я неоднократно объяснял новичкам в нашем отряде, у всякого здания можно проследить слои четырех, а то и пяти типов. Сначала идут строительные слои: канавы для фундамента под стены, выравнивающая подсыпка для полов и собственно фундамент из утрамбованной извести, глины и щебня. Эти слои перекрываются стенами и полами, и содержимое их по возрасту обычно не старше самой постройки.

Выше пола находятся жилые слои. Они относительно горизонтальны и могут включать целый ряд новых полов, настеленных поверх начального, с заключенным между ними мусором. Далее следуют слои разрушения: груды обломков от провалившейся кровли и упавших внутрь или наружу стен, подчас с пластами золы, указывающими, что здание было уничтожено пожаром. Эти слои уходят наклонно вниз от уцелевших участков стены и надежно закупоривают верхний жилой слой, по содержимому которого можно установить дату разрушения. Наконец, слои поры заброшенности: груды обломков постепенно сглаживаются выветриванием, углубления между ними заполняются влекомыми дождем и ветрами грязью и песком. Здесь вы можете увидеть и грабительские слои — ямы, вырытые искателями кладов и строительного камня.

Здание П. В. (мы уже начали называть его дворцом)’ отклонялось от изложенной схемы тем, что в нем вовсе не оказалось жилых слоев. Толстые слои обломков разрушенной кровли и стен спадали наклонно вплоть до цементного пола. Очевидно, здание некоторое время было необитаемо еще до разрушения, и за это время его очистили не только от всего ценного, но и от мусора. Странное обстоятельство; оно продолжает озадачивать нас и поныне.

Чтобы датировать это здание, надо углубляться под пол. Может быть, там окажутся предшествующие полы, и мусор между ними даст нужную информацию. Если нет, строительный слой позволит определить дату строительства. Вот и одна из задач на очередной полевой сезон. Но до той поры надо еще разобраться с нашими «ваннами-саркофагами». Напомню, что в первом году мы обнаружили два глиняных гроба, вставленных в выемки в полу. Они явно появились позже самого здания, однако раньше, чем обрушилась его верхняя часть. А в этом году нам встретился третий саркофаг — самая значительная находка года, потому что он оказался нетронутым. Когда мы вышли на него за лестницей, недалеко от двух других погребений, перекрытие из двух соединенных цементом каменных плит лежало на месте совершенно целое. Снять его оказалось непросто: первоначально плиты покоились на деревянной крышке, но дерево истлело, и они зависли над открытым гробом в ненадежном положении. Одно неосторожное движение, и они могли рухнуть на останки. Андерс (Харалд Андерсен) три дня провозился с плитами, боясь дохнуть на них. Наконец, он разъединил их и поднял одну за другой. После чего мы наконец-то увидели захоронение.

Скелет, как и другие найденные нами останки, лежал на дне глубокого саркофага в скорченном положении. Возле него — полный «питейный» сервиз из бронзы. Плоская, мелкая бронзовая миска; глубокая бронзовая ваза с ручкой на петлях, как у ведерка; «чайное ситечко» с ручкой, оканчивающейся звериной головой; черпачок; ковш с длинной ручкой, подвешенный на петле к краю миски так, что можно было зачерпнуть вино из узкогорлого кувшина и налить в кубок. Кувшин для вина тоже присутствовал — глубокий глазурованный керамический сосуд с заостренным основанием.

Зарисовав и сфотографировав все эти предметы на месте, мы осторожно извлекли их из гроба и приступили к более тщательному изучению мужского скелета. Покойник был захоронен с железным кинжалом у пояса; на шее подвешена агатовая печать. На дымчато-голубом камне была вырезана фигура человека или бога, стоящего перед деревом, над которым помещалось крылатое солнце. Форма печати и изображенная на ней сцена были достаточно типичны, чтобы даже мы, при нашем ограниченном опыте, могли сразу же сказать, что перед нами «нововавилонское» изделие.

И теперь, ожидая, когда с Бахрейна прибудет «питейный» сервиз, я снова и снова рассматривал печать (П. В. привез ее с собой в кармане). Справившись со специальной литературой, мы могли уверенно датировать ее примерно 650 г. до н. э., с точностью до пятидесяти лет.

Таким образом, число твердых опорных точек в нашей хронологии Бахрейна множилось, и я причислял «ванны-саркофаги» к периоду города IV, допуская при этом, что и дворец может относиться к тому же периоду.

Период аттической посуды, или «любителей кукурузных хлопьев», стал в итоге городом V. Между собой мы называли эту керамику «греческой», хотя она вовсе не была таковой. Исламская крепость с ее керамикой горизонта 1 теперь стала городом VI; а самый последний обитаемый горизонт в наших раскопах — яма, где португальцы добывали камень для своей крепости, — получил наименование города VII. Естественно, и сама португальская крепость относилась туда же.

Семь городов — симпатичная цифра. Столько чередовавшихся городов было раскопано в Трое. И очень мелодично звучит английское Seven-City-Sequence. Правда, вскоре кто-то заметил, что есть еще и город VIII, представленный десятком барасти на гребне телля и пришлой культурой — датским поселением внутри бастионов города VII… Впредь мы именовали себя «карлсбергской культурой».

Выявив последовательность из семи (если хотите, восьми) городов, мы на какое-то время упустили из виду, что на самом деле не так уж далеко продвинулись. Действительно, археологически путь был пройден приличный, обнаружено семь чередующихся культур, пять из которых получили удовлетворительную датировку. Однако с исторической точки зрения нового мы узнали мало. Вряд ли можно считать вкладом в мировую историю или хотя бы в историю Бахрейна тот факт, что во II тысячелетии до н. э. бахрейнцы наполняли ямы мусором. Даже то, что этот мусор ничем не отличался от мусора, выброшенного жителями Месопотамии той же поры, приобретало значение на весах истории лишь в том случае, если мы покажем, почему он не отличался, какого рода связь была между Бахрейном и Месопотамией в касситский период.

Мы кое-как могли объяснить наличие аттической керамики в городе V путешествиями мореходов Александра Великого на остров Тилос. Но отважимся ли мы связать находку нововавилонской печати в городе IV с хронологически близким утверждением Ашшурбанапала, что Дильмун — одна из областей его царства? И если так, не может ли наш дворец быть дворцом «Упери, правителя Дильмуна»? Наконец, самое главное, где место города II, «барбарской» культуры, в мировой истории? Она недостаточно древняя, чтобы связывать ее с Гильгамешем, даже если считать Гильгамеша историческим лицом.

Необходимо копать еще. И нас особенно занимала одна археологическая загадка. Почему я обнаружил следы города I, города II и города III в крайнем южном шурфе, а в других этого не произошло? Когда я сравнил мои зарисовки разрезов из трех шурфов, вопрос этот принял вполне конкретные формы. В последнем шурфе улицы и здания города II находились на том же уровне, где я чуть севернее нашел мощные слои с остатками города V. А во времени их разделяли две тысячи лет. Где-то между моими последними двумя раскопами с указанными слоями произошло нечто радикальное. Что именно, было совершенно ясно: совершая скачок на двадцать пять метров, чтобы заложить последний шурф, я лихо перескочил через стену, окружавшую город II.

Пришла пора планировать очередной полевой сезон. Надлежало сформулировать и запечатлеть на бумаге обзор наших достижений и неразрешенных вопросов. Надо было отчитаться перед финансирующими организациями и лицами, как мы распорядились их деньгами, и просить ассигнований на следующий этап работы. Каждый год составление надлежащих писем фонду Карлсберга, правительству Бахрейна и Бахрейнской нефтяной компании знаменовало финальный акт одной экспедиции и официальный старт следующей. А в этом году предстояло написать два новых письма — правительству и нефтяной компании Катара.

Письма с просьбой о субсидировании деньгами во многом составляли наименее приятную часть наших экспедиций. Хотя мы неизменно встречаем полное и доброжелательное понимание нашей потребности в ссудах от правительств и нефтяных компаний, нам не доставляет большой радости из года в год выступать просителями. Есть тут и другие минусы. Полное отсутствие средств у нашего музея означало, что мы, как говорится, считали каждый грош и могли планировать не больше, чем на год вперед. О каких-либо капитальных расходах на столь удобные для перевозки грунта самосвалы или узкоколейки не приходилось и мечтать. Купить новый «лендровер» — значило поступиться двадцатью днями раскопок; между тем для разведки в Катаре нам требовались в очередном году два «Лендровера».

Тут еще возникла новая проблема, которая в последующие годы приобрела все более внушительные размеры. Бахрейнское правительство было вправе возражать, если деньги, выделенные для работы на Бахрейне, будут расходоваться на исследования в Катаре. В свою очередь, правительство Катара и Катарская нефтяная компания, щедро откликнувшиеся на наши ходатайства о ссудах, естественно, ожидали, что эти средства используются в Катаре, а не на Бахрейне. Отсюда бесконечная возня с денежными расчетами. Расходы на почтовые марки для писем бахрейнскому и катарскому правительствам, как и следовало, относились соответственно на счет Бахрейнской и Катарской экспедиций, а вот кому платить за почтовую бумагу? И если с авиабилетами Бахрейнского и Катарского отрядов все оставалось ясно, то на чей счет заносить наши с П. В. билеты? В промежутках между полевыми сезонами финансовая часть нашей экспедиции стала отнимать большую часть моего рабочего времени.

Однако деньги поступали, очередная экспедиция приобретала реальные очертания, и после обычных мучений с визами и прививками в рождественские и новогодние праздники члены экспедиции 1957 г. в начале января собрались в Копенгагене и сели на самолет, чтобы лететь на Бахрейн. Год выдался беспокойнее обычного. Ибо па предшествующую осень пришелся Суэцкий кризис. Ближний Восток бурлил, и несколько месяцев казалось, что ни о каких археологических изысканиях не может быть и речи. Однако буря улеглась, и к тому времени, когда мы тронулись в путь, для нас кризис выразился лишь в том, что пришлось лететь не через Египет, а через Ирак.

На этот раз нас было десять человек — внушительный отряд, если вспомнить о двух археологах, положивших начало всей затее три года назад. Шесть человек — ветераны предыдущих сезонов. Юнису предстояло заведовать лагерным хозяйством; Педер Мортенсен и Хельмут Андерсен возвращались к своему храму у Барбара; Могенс Эрснес и П. В. собирались продолжить раскопки дворца; меня ждала моя траншея. Обязанностью одного из новичков, архитектора, было черчение планов для всей экспедиции; другой, студент, предназначался мне в помощники. Остальные двое были опытные археологи. Поуль Хярум готовился заложить новый шурф в центре португальской крепости: нас вдруг осенила догадка, что крепость могла быть воздвигнута поверх цитадели прежних городов, а в таком случае можно найти очень важные вещи. А Вигго Нильсена ожидала раковинная куча на юго-западном побережье Бахрейна.

Мы не забыли Катар, но решили, что для основательной разведки туда лучше снарядить большой отряд, не менее половины нашей экспедиции, и потратить на это целый месяц из трех нашего сезона в области Персидского залива. Это позволит в более короткий срок обработать такую же площадь, какую двое охватили бы за все три месяца, и мы сможем захватить с собой один из имеющихся «лендроверов», так что понадобится прикупать только одну новую машину.

Раковинная куча Вигго всех нас интриговала. Датские археологи, что называется, выросли на раковинных кучах, которых на побережье Дании найдено великое множество. Речь идет о знаменитых «кухонных кучах»[29], оставленных общинами охотников и рыболовов, населявших датские берега около 6000 г. до н. э, задолго до того, как в страну пришли первые земледельцы каменного века. У нас не было причин полагать, что бахрейнские «кухонные кучи» окажутся полной аналогией датским. Данная куча была обнаружена П. В., когда он во время нашего второго сезона искал стоянки с кремнем в южной пустыне. Опа возвышалась на самом берегу, отделенная от твердой почвы опасным солончаком. Не вызывало сомнений, что солончак прежде был островом, а раковины в куче принадлежали жемчужницам.

В этом месте явно располагалось селение или стоянка ловцов жемчуга, которые раскладывали улов на солнце и ждали, когда жемчужницы погибнут и створки раскроются. Во многих концах света по сей день используют этот прием, но в области Персидского залива теперь действуют иначе. Здесь ловцы жемчуга проводят весь сезон на борту своих судов и выбрасывают в воду раковины обследованных жемчужниц. Из чего вытекало, что данная стоянка, во всяком случае, старше той поры, когда вошел в обычай нынешний способ. Нам очень хотелось выяснить, как далеко в древность уходит промысел жемчуга в Персидском заливе.

Тут я должен снова обратиться к сказанию о Гильгамеше.

Выше я упоминал древний вавилонский эпос, повествующий на двенадцати длинных клинописных табличках о подвигах и странствиях сего героя. Мы знали, как он в поисках бессмертия посетил Ут-напиштима, несомненно, в Дильмуне и услышал от него рассказ о потопе. Но предание на этом не кончается. Подробно рассказав Гильгамешу, каким образом он сам достиг вечной жизни, Ут-напиштим смягчается и дает наставления, как найти цветок бессмертия. Этот цветок растет на дне моря или, возможно, в пресных водах бездны под морским дном. Гильгамеш должен привязать к ногам камни, спуститься с их помощью на дно и там сорвать волшебный цветок. Съев его, он вернет себе молодость.

Версия интереснейшая — ведь бахрейнские ловцы жемчуга и теперь привязывают камни к ногам, чтобы погрузиться на морское дно. Не приходится сомневаться, что «цветок бессмертия» — жемчуг. Я часто спрашивал себя, не было ли предание о жемчуге как об эликсире вечной жизни и вечной молодости известно в Египте античной поры, где Клеопатра якобы пила жемчуг, растворенный в вине.

Конец сказания о Гильгамеше не назовешь счастливым. Герой в точности выполняет наставления Ут-напиштима. Находит цветок на дне моря, срывает его и решает доставить домой, чтобы поделиться со старейшинами своего родного города, Урука. Но, воспользовавшись тем, что Гильгамеша одолел сон, поднявшаяся из омута змея, совсем как в Книге Бытия, коварно лишает человечество надежды на вечную жизнь. Она сама поедает цветок и обретает бессмертие, как в этом может убедиться всякий. Ведь стоит змее одряхлеть, как она сбрасывает кожу и вновь становится молодой и бодрой.

Мораль этой истории предельно ясна. Где уж человеку победить смерть, если он даже со сном не может справиться? Так или иначе, сказание о Гильгамеше, из которого следовало, что шумерам и вавилонянам с древнейших времен был известен жемчуг и способ его добычи, побудило нас попытаться выяснить, когда зародился промысел жемчуга на Бахрейне.

Поэтому каждое утро четверо наших рабочих, прихватив с собой лопаты, садились в «лендровер» и вместе с Вигго совершали часовое путешествие к одному белому холмику у моря. Небольшие раскопки с ограниченными целями часто дают ценные результаты. В данном случае наши ожидания были превзойдены. Пять разрезов подтвердили догадку, что здесь находилась стоянка ловцов жемчуга. Раковины почти на сто процентов принадлежали жемчужницам; к тому же Вигго обнаружил следы очагов и остатки пищи, преимущественно рыбьи кости. Вокруг очагов попадались черепки. Несколько горшков удалось собрать, и два из них представляли красную ребристую керамику, так хорошо знакомую нам по Барбарскому храму.

Это был существенный вклад в историю Бахрейна. В Барбаре и в Кала’ат аль-Бахрейне мы доказали, что люди жили на Бахрейне в III тысячелетии до н. э Теперь выявилась одна из причин, которые привлекли их на остров: мы смогли показать, что, во всяком случае, часть этих людей кормилась добычей «цветка морского дна».

Пока Вигго раскапывал гору раковин, три экспедиционные машины не простаивали. Один «лендровер» целый день был в его распоряжении, второй почти весь день находился в Манаме, где Юнис делал закупки. Третья машина, старый-престарый лимузин, служила для разных поручений. Я то и дело отправлялся на ней в город — вести переговоры с правительственными учреждениями, брать в Британском политическом представительстве разрешения на проживание, обсуждать с нефтяными компаниями и представителями катарского правительства условия нашего предстоящего визита. На этой же машине П. В., когда решался оставить на других раскопки дворца, выезжал в пустыню искать кремневые изделия. На ней каждый день Педер и Хельмут отправлялись в Барбар и возвращались назад.

Барбарский объект изменился до неузнаваемости. Все труднее было представлять себе, как мы однажды, стоя на невысоком песчаном холме, смотрели вниз на храмовый дворик. Покрывавшие дворик три метра песка исчезли, и мы уже два года копали от середины к периметру. В минувшем году мы продвигались на восток, а в этом — на юг. На восток мы прошли, чтобы проследить путь открытого стока, начинающегося от жертвенного камня перед алтарем. Сток пронизывал мощную восточную стену, и, когда настало время копать за ней, оказалось, что выходное отверстие располагается почти на два метра ниже уровня дворика. А в одном месте, раскопав пандус, мы увидели примечательное сооружение. От нижнего конца пандуса в обе стороны шла стена, обрамляя круглую площадку шириной около шести метров. Посреди нее высился сложенный из камня на гипсовом растворе крупный блок. Внутри большой ограды помещалась ограда поменьше, замыкающая участок шириной всего метр с лишним.

Обе ограды были заполнены темно-серым суглинком, видимо отложенным водой. Причем этот нанос буквально заполнил большую и малую ограды и «перелился» через край, так что появилась надобность еще и в третьей опорной стене. Она была овальной и огораживала участок площадью девять на шестнадцать метров. Похоже, первоначально пандус доходил вплоть до малой ограды и площадка у его конца дважды расширялась. Какого рода наносы скопились внутри оград и как они туда попали, мы объяснить не могли. По сей день это для нас — загадка. Наносы никак не связаны с упомянутым выше стоком, жидкость из которого сбегала самотеком вниз по наружной стороне огораживающей дворик высокой стены в крытый каменными плитами акведук, очень похожий на виденные нами в пустыне водоводы. Акведук проходил под овальной площадкой на север, в сторону моря.

Обнаруженные нами в этом году к югу от храмового дворика сооружения были не менее сложными, однако легче поддавались истолкованию. От южной стороны стены прямо на юг спускались ступени. Идя по ним, мы испытывали волнение, какое неизменно внушают человеку ступени, ведущие в неизвестность. Однако после восьмой ступеньки лестница внезапно обрывалась. Дальше мы увидели стену, край которой высился вровень с верхней площадкой лестницы. Вниз стена уходила намного глубже, чем уцелевшая нижняя ступенька, — на целых три метра. И она удивила нас своим необычным видом. С наружной, южной стороны — искусная кладка из тщательно подогнанного тесаного камня, а обращенная к лестнице внутренняя сторона — неровная, камни совсем не обработаны. Словно она не предназначалась для обозрения.

Так оно и было. Стена эта подпирала террасу; заполнителем служил белый песок. Выходило, что лестница старше стены, по ней поднимались в храм до того, как была сооружена терраса. Оставалось выяснить, куда по ней спускались.

Расчищая с бригадой рабочих из Барбара снаружи опорную стену террасы, Педер и Хельмут установили, что она продолжается на запад и на север. Затем они обнаружили вторую лестницу, идущую в юго-восточном направлении навстречу первой. Подножия обеих лестниц могли бы сомкнуться, не будь первая отсечена опорной стеной.

Были предприняты усилия, чтобы поскорее выйти на воображаемую точку «встречи» двух лестниц. Однако это оказалось неосуществимой задачей. Потому что прямо над ней, на уровне края опорной стены, лопаты наткнулись на кладку колодца.

Колодцы относятся к числу наименее любимых археологами объектов. Они всегда появляются некстати, тормозят прохождение разреза в нужном месте, пронизывают важные стены или полы. Они всегда моложе нарушенных ими слоев. Однако пренебречь ими нельзя. Уберите окружающий грунт, и колодезная кладка уподобится торчащей в раскопе фабричной трубе, а это недопустимо: фабричная труба на то и рассчитана, чтобы стоять без боковых опор, тогда как колодец подпирается грунтом. Если наткнулся на колодец, то разрушай его кладку. Правда, данный колодец полностью разрушен в этом году не был, так как он подпирался отчасти стеной террасы, отчасти нетронутым грунтом противоположной стороны разреза. Однако внутри его расчистили, и по ходу работы сторону, обращенную к наружной лестнице, разбирали, чтобы она не обвалилась в раскоп.

Нас ничуть не удивило, что найденные в колодце черепки были не обычного барбарского типа, а гораздо более позднего происхождения. Зато нас поразила замечательная красота керамики. Черепков оказалось множество, и большинство их представляло изящную тонкостенную посуду. Тут были вазы соломенного цвета, с узким горлом и. двумя высокими ручками; почти сохранившийся, покрытый синей глазурью, очень большой круглый горшок на четырех ножках; несколько широких глазурованных мисок с великолепной росписью. Две самые красивые миски расписаны не правильными узорами, а яркими линиями, зеленого, оранжевого и желтого цветов, создающими иллюзию пламени. Конечно, от них остались одни осколки, но все черепки были налицо, и, по мере того как в лагере эти сосуды обретали исконную форму в руках Юниса, стало очевидно, что перед нами изысканные образцы исламской глазурованной посуды, способные вызвать зависть любого музея изящных искусств. Принадлежность этой находки к исламскому периоду не вызывала сомнения; тщательное изучение литературы и многочисленных европейских и ближневосточных коллекций позволило нам твердо датировать миски IX в. Оставалось непонятным лишь одно, каким образом в колодец могла попасть такая посуда. Вблизи нет никаких развалин исламской поры, и вряд ли подобные сосуды входили в утварь добытчиков строительного камня, чьи траншеи — единственное наряду с черепками свидетельство позднейших нарушений первозданности четырехтысячелетнего объекта.

То, что сам колодец не олицетворяет исламского присутствия, выяснилось очень скоро. Продолжая копать вокруг него, Педер и Хельмут обнаружили две вещи, сказавшие нам все, что требовалось. В том месте, где подножие второй лестницы, перед фасадом стены, упиралось в низ колодца, помещался прямоугольный каменный резервуар, поверх которого и был сооружен колодец. Как только выбрали песок, в резервуар начала сочиться вода. А примерно в метре к югу от колодца обнаружилась еще одна опорная стена, с таким же превосходно обтесанным и выложенным южным фасадом и неотделенной внутренней стороной.

Теперь мы располагали нужными данными, чтобы реконструировать историю храма. Первоначально он венчал небольшой холм, и от него в южную сторону спускалась лестница к источнику у подножия холма, с квадратным водосборником. Затем площадь храма расширили, соорудив доходящую до самого источника террасу, а снаружи опорной стены построили новую лестницу к резервуару. Прошло некоторое время, и террасу продолжили до новой южной стены. Но так как источник был бы этой террасой закрыт, выложили вровень с ее поверхностью колодец, сохранив доступ к воде. Когда храм забросили, колодец, очевидно, также стал ненужным и его засыпали. Однако в исламском периоде его обнаружили и расчистили, после чего его снова засыпало песком, в котором мы нашли изящную глазурованную посуду.

Система террас придала нашему храму у Барбара совсем другие масштабы. Стало очевидно, что первичная материковая поверхность пролегала на два с половиной — три метра ниже нынешней пустыни, так что храм на своей платформе над отвесными стенами террас смотрелся куда внушительнее, чем мы предполагали. Напрашивалось сравнение с зиккуратами — ступенчатыми культовыми сооружениями Месопотамии. В ходе раскопок обнажались все новые участки лестниц и пандусов, и, когда в конце рабочего дня я приезжал на машине за Педером и Хельмутом, мне казалось, что храмовая площадка в центре поднялась еще выше.

По-своему не менее внушительное впечатление производил раскоп в Кала’ат аль-Бахрейне, где П. В. и Могенс Круструп работали уже четыре года. Обнажились значительные участки стен загадочного «дворца» высотой от трех до четырех с половиной метров, и монументальный характер здания стал очевиден. Расчищенная в два первых года площадка с тремя «ваннами-саркофагами» теперь смотрелась лишь как альков под лестницей в углу зала шириной свыше семи с половиной метров.

Мы могли бы принять этот зал за открытый внутренний дворик, не сохранись здесь квадратный каменный постамент одной из двух колонн, поддерживавших потолок. Место второй колонны обозначала слегка приподнятая над глиняным полом квадратная каменная платформа.

Все наши попытки датировать «дворец» по-прежнему оставались тщетными. Те из нас, кто копал в других местах, никак не хотели поверить, что такое возможно, и мы снова и снова спускались в раскоп, всякий раз убеждаясь, что жилые слои на самом деле отсутствуют. Никаких следов! Слой разрушения — полутораметровый пласт каменных обломков и больших кусков гипса (очевидно, остатки обвалившегося края стены и кровли, а может, и следующего этажа) лежал прямо на глиняном полу. В верхней части слоя разрушения было множество черепков тонкостенных глазурованных или окрашенных в красный цвет мисок — керамика времен Александра Македонского и моего города V. Было очевидно, что во времена города V «дворец» еще стоял, правда в виде остова без крыши, и использовался для свалки. Таким образом, мы располагали тем, что археологи часто называют terminus ante quern — «верхним временным пределом». Дворец появился до 300 г. до н. э. Похоже, он старше ванн-саркофагов, которые мы уверенно отнесли примерно к 650 г. до н. э. Найденные нами за лестницей три саркофага несомненно были опущены в ямы в полу, и трудно представить себе, чтобы захоронения производились, когда здание еще оставалось обитаемым. Трудно, но такое не исключено: в истории Двуречья известны периоды, когда умерших хоронили под полом дома, в котором они жили.

Типичные миски из-под змеиных захоронений. Миска слева (27) служила крышкой миске справа. Эти сосуды принадлежат городу IV, который мы склонны датировать ассирийским периодом, около 700 г. до н. э.

Однако мы не могли довольствоваться верхним временным пределом, сколько бы точен он ни был. Требовался еще terminus post quern — «нижний предел». Напомню, я сам склонялся к тому, чтобы отнести «дворец» с саркофагами к городу IV, т. е. в промежуток между касситским (около 1200 г. до н. э.) и нововавилонским (около 600 г. до н. э.) периодами, и связать его с Упери, который послал дары Саргону Ассирийскому в 709 г. до н. э П. В. хотел бы, чтобы «дворец» был старше, намного старше, но ему пришлось согласиться, что в таком случае срок службы здания выражался очень уж большой цифрой.

В нашем распоряжении имелся лишь один способ, чтобы получить ответ — копать глубже. Прежде чем приступить к работе, мы тщательнейшим образом выскребли и подмели глиняный пол зала.

Тут нашим глазам предстали маленькие круглые пятна, где пол был чуть светлее и отличался по консистенции. Осторожно проверяя одно пятно совком, П. В. обнаружил опрокинутую миску, а продолжая копать, увидел, что она служит крышкой стоящей под ней другой миски. Когда крышку сняли, оказалось, что нижняя миска наполнена песком. В таком виде находку отправили в лагерь, где ее можно было исследовать более осмотрительно, чем на дне раскопа. Тем временем П. В. взялся за второе пятно.

За неделю раскопали четырнадцать пятен, и на рабочем столе в лагере выстроилось двенадцать мисок. Четыре из них были закрыты опрокинутыми мисками, еще четыре — большим черепком. Три — ничем не закрыты, а последняя закупорена толстым слоем гипса. Два пятна обозначали просто ямки; одна из них, хоть и накрытая опрокинутой миской, оказалась пустой, а в другой под большим черепком лежало двадцать шесть бусин из агата, аметиста и фаянса. Судя по тому, что там же нашли застежку в виде маленького серебряного кольца, бусины первоначально составляли ожерелье.

Наконец-то мы получили керамику, современную «дворцу» — мелкие миски двух видов, [27] и [28], и сосуд поглубже с узким венчиком [29]. Однако сейчас нас больше всего занимало содержимое сосудов. Юнис и П. В. каждый день работали над ними, осторожно удаляя песок кисточками из верблюжьего волоса и шпателями. И на дне семи сосудов обнаружили свернутые кольцом змеиные скелеты.

В трех сосудах лежали. отдельные косточки, в двух — только песок, из чего, впрочем, не следует, что их закапывали пустыми; просто содержимое не выдержало тысячелетнего хранения. Более чем в половине сосудов среди костей нашли единичные крохотные бусины, преимущественно из бирюзы.

Сначала мы не придали этой детали особого значения— в песке не так уж редко находят разрозненные бусины, и они могли попасть в сосуды ненароком. Но вскоре стало очевидно, что бусина не менее важна, чем змеиный скелет. Однако же прошло немало времени, прежде чем мы уразумели, что налицо явная связь со сказанием о Гильгамеше.

И ведь не сказать, чтобы мы скупились на догадки. Было ясно, что погребение под полом змей в закрытых сосудах носит религиозный или магический характер. Не обязательно быть археологом (они вообще склонны приписывать культовое назначение всяким предметам, для которых не могут сразу придумать практического применения), чтобы согласиться, что тут не проходит никакое мирское, обыденное, практическое толкование. Мы вспоминали змеиных божеств Крита и Дании бронзового века, средневековый датский обычай закапывать под порогом гадюку, чтобы отгонять от дома злых духов. Но почему-то мы забывали, что именно в Дильмуне змея съела жемчуг и обрела бессмертие, и тут гораздо больше, чем в Египте времен Клеопатры, змею и жемчуг почитали символами прославившей эту страну свободы от болезней, старости и смерти.

Понятно, что, закапывая под полом дома змею, дильмунцы страховали себя от болезни и смерти. Можно объяснить и присутствие бусин. Мы предпочли бы найти жемчужину, но ведь известно, что жемчуг — углекислый кальций с примесью органики — в земле быстро распадается. Впоследствии нам попалась жемчужина в одном не столь древнем змеином захоронении, и не исключено, что миски без бусин первоначально содержали жемчуг. В древности жемчуг ценился не меньше, чем в наши дни, так что бирюза вполне могла воплощать «бессмертие бедняка».

Словом, перед нами убедительное свидетельство, что сказание о Гильгамеше являлось живой неотъемлемой частью бахрейнской религии в ту пору, когда был построен и заселен «дворец». Потом в полах других помещений нам не раз попадались змеиные захоронения; общее число таких находок приближается к пятидесяти. Так что речь идет явно не об одноразовом ритуале «освящения», вроде того случая, когда строители барасти закопали в землю нашего лагеря голову и ноги жертвенного козла. Возможно, «змеиное» жертвоприношение полагалось повторять ежегодно; не исключено также, что его совершали при рождении или смерти члена семьи, жившей в этой большой постройке. А может быть, наше здание было не дворцом, а храмом или каким-то образом выполняло сразу обе функции, и миски со змеями — приношения верующих, которые обращались к богам с мольбой о здоровье и долгой жизни. Мы можем только гадать, как всегда, когда перед нами не образцы материальной культуры, а нечто связанное с духовным миром человека.

Непросто было оторвать половину экспедиции от всех этих открытий, чтобы выполнить программу исследований в Катаре. Обозревая ряды находок на полках хранилища, мы решили, что, вернувшись, завершим сезон публичной выставкой достижений нашей экспедиции на Бахрейне.

После всего, что явила нам бахрейнская городская цивилизация, Катар в этом году произвел довольно бледное впечатление.

Мое участие в катарской операции было минимальным. Поселив отряд в коттедже, который нам сдала в Дохе нефтяная компания «Шелл», и организовав покупку у той же компании «лендровера» (на очень выгодных условиях, поскольку компания из-за внезапного шторма только что потеряла морскую буровую установку и вынуждена была временно сократить объем работ, пока не будет собрана и отбуксирована на место новая установка), я вернулся на свой бахрейнский раскоп, а рекогносцировочные работы в Катаре возглавил П. В.

Наш отряд исследовал обширные площади — от Дохи до северной оконечности полуострова, а на юге до барханов вдоль границы Саудовской Аравии. Располагая двумя палатками, которые мы выпросили у Национального музея в Копенгагене (перед этим палатки служили датской экспедиции в Центральной Монголии), члены отряда отправлялись в пустыню с запасом воды и продовольствия на три-четыре дня, после чего возвращались в городок нефтяников, где были и ванны, и рестораны В конце марта они вернулись на Бахрейн, узнав благодаря серии рекогносцировок о древностях Катара куда больше, чем узнали мы с П. В. за время двухдневной вылазки годом раньше.

Негативные свидетельства этого поиска выглядели значительнее, чем позитивные. Во всем Катаре не оказалось никаких следов ни нашей «барбарской культуры», ни какой-либо из тех бахрейнских культур, которые мы были склонны датировать периодом расцвета Дильмуна. Ни одного телля-городища и ничего похожего на огромные некрополи. На северо-западе полуострова были обнаружены группы из сорока-пятидесяти курганов вроде тех, что мы видели годом раньше. Один холм раскопали. В толще каменной пирамидки скрывалась мелкая каменная гробница, мало чем похожая на искусно выложенные камеры с нишами бахрейнских гробниц. И если на Бахрейне погребальные камеры всегда расположены в направлении восток — запад, то эта гробница была сориентирована в направлении север — юг. Скелет лежал, как и на Бахрейне, в полускорченном положении, на правом боку, головой к северу, кисти рук перед лицом. И никакого инвентаря, вообще ничего, способствующего датировке, если исключить тот факт, что положение останков указывало на доисламский период.

Не поддавались датировке и многочисленные петроглифы, высеченные на голых скалах на крайнем северо-востоке полуострова. Цепочками и розетками группировались маленькие круглые углубления — «следы от чашек», столь хорошо известные по бронзовому веку в Европе, а вообще-то находимые чуть ли не во всех концах света. Другие рисунки воспроизводили очертания стопы и что-то вроде контура плетеных верш, какие ставят на мелководье рыбаки Бахрейна и Катара.

Наиболее существенным открытием явилась находка еще десятка стоянок с кремнем, представляющих великое обилие следов каменного века, которые мы затем еще шесть лет изучали на Катаре. Не вызывало сомнения, что в открытых всем ветрам пустынях Катара, где нет травы, способной укрыть потерянный предмет, да и сам песок постоянно кочует, подчиняясь прихоти ветра, прямо на поверхности лежат копившиеся тысячи лет орудия и оружие охотников каменного века. Причем различные формы и типы изделий свидетельствовали о различных эпохах и культурах так же отчетливо, как и керамика на Бахрейне. На стоянках скалистого побережья и низменных плато в северо-западной части полуострова преобладали небольшие скребки, которыми обрабатывали шкуры для одежды. Тот же факт мы отмечали на Бахрейне, и вообще эти две культуры во всем оказались тождественными.

На скальной гряде на восточном берегу были найдены изделия совсем другого вида — длинные тонкие кремневые пластины, а также немногочисленные наконечники стрел простого типа: заостренная пластина с черешком. И наконец, у самого моря, в песчаных оврагах ниже того места, где предполагалось построить город-мечту Умм-Баб, лежало множество крохотных отщепов — отходы более поздней и совершенной техники изготовления орудий, когда с поверхности кремня постукиванием отделяли маленькие параллельные чешуйки. Здесь же был обнаружен образец готовой продукции: крохотный треугольный наконечник стрелы с шипами и черешком. За этим первым образцом потом последовали многие в том же роде.