В поисках Дильмуна

Глава вторая «СЛОВНО РЫБА ПОСРЕДИ МОРЯ»

Сдается мне, не человек «открывает забытые цивилизации» — скорее, когда придет время, они сами себя обнаруживают, пользуясь, так сказать, подвернувшимися ресурсами и людьми. Во всяком случае, так было со страной Дильмун, которая за последние сто лет медленно всплывала на поверхность мировой истории, после того как двадцать четыре века таилась в ее пучинах.

Почти два с половиной тысячелетия Дильмун в прямом смысле слова оставался куда более основательно забытой цивилизацией, чем, скажем, Ассирия, Египет, Вавилония, даже Хеттская империя, Шумер и минойский Крит.

Сведения о том, что Вавилон, Ниневия и стовратные Фивы были столицами могущественных империй задолго до эпохи греков и римлян, сохранялись всегда, об этом знали историки классической древности, монахи средневековья, ученые Возрождения. Забыто было только местоположение этих столиц. Роль Крита как мощной державы в Средиземноморье до возвышения Эллады на материке ясно отражена в поэмах Гомера и в классических легендах о Тезее и Минотавре. Однако для того, чтобы доказать, что «Илиада» и легенда не чистый вымысел, понадобились проведенные Артуром Эвансом раскопки огромного дворца в Кноссе. Верно, что роль Хеттского государства и Шумера как великих держав была совсем забыта, но по крайней мере остались их названия. О хеттах и стране Шинар сообщается в начальных книгах Библии.

Однако ни в трудах классических историков, ни в библейских текстах, ни в эпических поэмах, ни в легендах страна Дильмун не упоминалась. Двадцать четыре столетия ни один человек не слышал этого названия; его нельзя было прочесть ни в книгах, ни в манускриптах или надписях.

А между тем более двух тысячелетий, столько же, сколько Дильмун затем пребывал в забвении, имя его было, как говорится, обиходным. Страну Дильмун хорошо знали купцы и путешественники, историки и географы, ее славили в песнях и поэмах, мифах и мироописаниях. Двадцать с лишним веков люди Дильмуна странствовали по всему известному тогда миру. Изделия и надписи дильмунцев найдены от Греции до границ Бирмы.

Путь к Дильмуну проложило повторное открытие цивилизаций Ассирии и Вавилонии, где первые систематические исследования начались в 1842 г., когда Поль Эмиль Ботта был назначен французским консулом в Мосул (север Ирака). О том, как Ботта, пораженный видом огромных холмов Наби Юнус и Куюнджик на противоположном от Мосула берегу Тигра, начал раскапывать сперва Наби Юнус, потом, когда ему запретили, — Куюнджик, писалось неоднократно[9]. Три месяца работы на Куюнджике не принесли особых плодов, однако вызвали живой интерес местных жителей. Один крестьянин из селения Хорсабад (оно расположено километрах в двадцати к северо-востоку от Куюнджика), приметив, как тщательно собираются все обломки камня и кирпича с надписями, посоветовал Ботте, если его уж так занимают подобные вещи, копать в Хорсабаде — там тысячи обломком с надписями. Ботта отнесся к его словам недоверчиво, однако послал в Хорсабад двух-трех рабочих. Те почти сразу наткнулись на стену, облицованную скульптурными алебастровыми плитами…

После этого Ботта перебазировался в Хорсабад и за полтора года, преодолевая всяческие помехи, чинимые турецким губернатором Мосула, раскопал целый дворец, таившийся в хорсабадском холме. На свет явилось около сотни помещений и коридоров, причем большинство стен было украшено рельефными изображениями битв и религиозных процессий, богов и правителей, выполненными в неведомом до той поры стиле. Украшения и одежды человеческих фигур оказались совершенно новыми для науки; высеченные на камне чудовища воплощали совсем неизвестную мифологию; дверные проемы обрамлялись крылатыми скульптурами быков и львов с человеческими головами. Между резными плитами и прямо на них помещались длинные надписи, выполненные клинописью.

Раскопав первые декорированные плиты, Ботта сразу понял, что дворец был уничтожен огнем. Поскольку алебастр является разновидностью известняка, обожженные плиты начали быстро разрушаться на воздухе. Пока Ботта поспешно срисовывал рассыпающиеся изображения, французское правительство срочно выслало ему на помощь квалифицированного художника, который затем, по мере продолжения раскопок, тщательно копировал все надписи и барельефы. К 1850 г., через семь лет после завершения работ, Ботта смог опубликовать пять томов с полным иллюстрированным описанием Хорсабадского дворца.

В эти же семь лет другой исследователь сделал открытня, не уступающие совершенным Боттой. Еще до него, в 1840 г., в тех местах побывал Остин Генри Лэйярд, который вдвоем с товарищем задумал отважное сухопутное путешествие от берегов Средиземного моря до Индии. Они передвигались верхом на лошадях, без охраны; провели некоторое время в Мосуле и видели холмы Куюнджик и Наби Юнус. Сделав крюк, посетили Багдад и по пути осмотрели другие холмы вдоль Тигра, в частности тот, что носил название Нимруд. Загадка этих холмов, усыпанных черепками и кирпичом с надписями, заинтриговала Лэйярда, и, когда два странника достигли Хамадана в Персии, он решил изменить первоначальные планы и вернуться в Мосул. Путешествие явно было весьма неторопливым, и когда Лэйярд снова добрался до Мосула, наступил уже 1842 г., и Ботта начал копать Куюнджик. Лэйярд поспешил в Константинополь, тогдашнюю столицу Турецкой империи, в которую входили Мосул и вся Месопотамия, и стал добиваться поддержки для организации британских раскопок городищ в районе Мосула. Три года, пишет он, «я толковал с людьми о раскопках, однако не встретил особой поддержки». Как раз в эти годы Ботта поразил мир открытием неизвестной цивилизации в Хорсабаде — цивилизации, которую специалисты по библейской и классической истории единодушно признали ассирийской. «Наконец, — продолжает Лэйярд, — осенью 1845 г. лорд Стрэтфорд Рэдклифф, тогда сэр Стрэтфорд Кэнпинг, вызвался на ограниченный срок разделить со мной расходы для раскопок в Ассирии, надеясь, что успех работы позволит добыть средства для ее продолжения в надлежащем объеме». Лэйярд тотчас выехал из Константинополя: «Я пересек Понтийские горы и необозримые степи Усум Йилак со всей скоростью, какую могли развить почтовые лошади, спустился с нагорья в долину Тигра, пересек галопом великие равнины Ассирии и за двенадцать дней добрался до Мосула».

Подробное описание того, как были открыты памятники Ассирии и Вавилонии, не входит в задачи этой главы. Укажем только, что сперва Лэйярд два года копал Нимруд, отождествленный позже с библейским Калахом, и обнаружил дворцы, не уступающие хорсабадскому. Здесь тоже крылатые быки и львы обрамляли порталы покоев, облицованных скульптурными плитами. И всюду рельефные картины охоты и битв перемежались текстами, высеченными ассирийской клинописью.

Тут в работу включился Британский музей, и Лэйярд, получив достаточные средства, решил, продолжая раскопки Нимруда, исследовать Куюнджик — гораздо больший холм. Хотя Ботта копал там без особого успеха, все говорило за то, что под холмами Куюнджика и Наби Юнуса скрывалась сама Ниневия, столица Ассирии. Летом 1847 г. всего за месяц работ Лэйярд обнаружил в Куюнджике дворец, ничем не уступавший дворцам Нимруда и Хорсабада. Однако его финансы истощились, и он решил возвратиться в Лондон, проведя в странствиях семь лет. Двумя годами позже, получив средства от Британского музея, он возобновил работы и за полтора года раскопал в Куюнджике «71 зал, покои и коридоры… 27 порталов, обрамленных огромными крылатыми быками и сфинксами с львиным туловищем… и 9880 футов барельефов». Среди обломков, заполняющих декорированные покои, он нашел множество табличек из обожженной глины, покрытых той же клинописью, что плиты, стоявшие вдоль стен.

Впервые давно известные клинописные тексты были обнаружены на табличках, и находка эта открывала широкие перспективы. Хотя в то время клинопись читать не умели, филологи уже полтора столетия бились над ее расшифровкой и не сомневались, что близки к успеху. Ибо клинописные тексты, выкопанные Боттой и Лэйярдом, были далеко не первыми.

К северу от Бахрейна на берегу Персидского залива лежит крупнейший порт Ирана — Бушир. Через Шираз и Исфаган он связан пересекающей всю страну дорогой со столицей Ирана Тегераном и с Каспийским морем. На двести сороковом километре шоссе, в шестидесяти пяти километрах к северо-востоку от Шираза, раскинулись внушительные руины великолепного города, известного иранцам под названием Тахт-и-Джамшид («Трон Джамшида») или Чехил-Минар («Сорок колонн»), Впервые европейцы узнали о нем в 1472 г. от венецианского посланника в Персии, Иосафата Барбаро; в 1602 г. португальский посланник Антонио де Гуэа первым обратил внимание на покрывающие обломки надписи. Подробнее их описал в 1617 г. его преемник дон Гарсиа Силва Фигероа; он же первым определил, что руины принадлежат столице Дария Великого — Персе-полю. Четыре года спустя, в 1621 г., здесь побывал знаменитый итальянский путешественник Пьетро делла Валле (он посетил также Вавилон), и первая копия части персепольских надписей была снята и доставлена в Европу. В XVII в. европейские путешественники опубликовали еще два-три коротких (и искаженных) фрагмента, и в 1700 г. мы впервые находим употребление термина «клинопись».

Однако серьезное изучение этого вида письменности началось лишь после того, как в 1778 г. Карстен Нибур опубликовал тщательные зарисовки трех длинных трехъязычных надписей из Персеполя.

Имя этого человека, можно сказать, преследовало нашу датскую экспедицию на аравийских берегах. Датчанин из принадлежавшего тогда Дании Шлезвига, он был единственным участником, вернувшимся живым из датской научной экспедиции, которую король Дании направил в Аравию ровно за двести лет до нас, а потому у нас во многом было такое чувство, словно мы попросту продолжаем труды, начатые скромным лейтенантом саперных войск.

Историю этой давней датской экспедиции поведал в книге «Арабиа Феликс» член нашей экспедиции Торкильд Хансен, и, хотя в этой главе уже было предостаточно отступлений, книга Хансена заслуживает краткого пересказа. В 1761 г. шесть человек — пятеро исследователей и один слуга — покинули Копенгаген, направляясь в Египет и расположенный на юго-западе Аравии Йемен. Оттуда им предстояло продолжить путь до Басры, чтобы возвратиться по суше через Месопотамию и Сирию. В отряде были: профессор филологии (он должен был изучать языки и обычаи Ближнего Востока, а также собирать надписи и манускрипты); шведский профессор ботаники (ученик великого Линнея, коему надлежало собирать растения и другие естественно-исторические образцы); художник и гравер, получивший задание отобразить в иллюстрациях встречавшиеся и пути страны и народы; врач, в чьи задачи входило исследовать болезни и Лекарства этих стран и печься о здоровье членов экспедиции; бывший шведский солдат, исполнявший обязанности слуги. И наконец, лейтенант Карстен Нибур поехал в качестве топографа и астронома; он должен был составлять карты и измерять пройденные расстояния.

Вышло так, что из пяти первых членов экспедиции только художник выполнил свою задачу, подготовив папку зарисовок. Филолог не нашел никаких надписей, коллекции ботаника погибли, врач не собрал никаких лекарств, не смог спасти жизнь четырех своих товарищей по отряду и в конце концов умер сам. Словом, можно было бы сказать, что экспедиция кончилась катастрофическим провалом, если бы после того, как его последние спутники умерли от малярии и истощения в Йемене и Индии, лейтенант саперных войск не одолел этап по суше от Ирана до Дании, выполнив в одиночку все намеченные исследования. Он собрал образцы, скопировал надписи, зарисовал виды и портреты и начертил карты всех пройденных районов, представляющих научный интерес. Карстен Нибур вернулся в Копенгаген в конце 1767 г., через семь лет после начала экспедиции. Четыре года из этих семи он путешествовал и работал один. Так что у нас не было причин стыдиться за нашего предшественника в этих широтах[10].

Копии надписей из Персеполя, сделанные Карстеном Нибуром, дали толчок первым серьезным попыткам разгадать тайну клинописи. Более того, сам Нибур, хоть и не был филологом, сделал начальные шаги, определив, что надписи выполнены тремя разновидностями клинописи, первая из которых состояла только из сорока двух знаков. Отсюда недалеко до заключения, что трем видам клинописи соответствуют три различных языка, причем первая из них была буквенной (каждый знак обозначал определенную букву), тогда как две другие скорее всего были слоговыми, причем каждый слог передавался особым знаком, отчего и количество знаков, как в китайском языке, естественно оказалось большим. Логика подсказывала, что содержание трехъязычных текстов тождественно, и в них, вероятно, представлены три основных языковых группы Персидской империи — собственно древнеперсидский язык, эламский и вавилонский. Исследователи сосредоточили усилия на более легкой для дешифровки первой разновидности письменности, которую — как потом выяснилось, совершенно правильно — посчитали древнеперсидской.

В наши задачи не входит рассказ о дешифровке древнеперсидского письма и клинописи вообще, тем более что об этом много раз писалось. Достаточно упомянуть, что исследования продвигались вперед медленно, но верно; были прочтены имена Гистаспа, Дария и Ксеркса, и это определило фонетическое значение пятнадцати знаков. Трудность заключалась в том, что персепольские надписи оказались слишком краткими. Прочесть неизвестную письменность — примерно то же, что разгадать шифр. Дело сводится в основном к статистическому анализу слов и предложений, чтобы выяснить, какие знаки встречаются чаще, и выделить сочетания знаков или разновидности сочетаний. Если вы располагаете длинным посланием с множеством знаков, задача неизмеримо облегчается, и видным филологам, которые в начале XIX в. потратили немало часов и изобретательности, выжимая последние капли из нескольких привезенных Нибуром текстов в три-четыре строки, было бы полезнее направить свою энергию на поиски в Иране более длинных надписей.

Вышло так, что почтенная Ост-Индская компания избавила их от этого труда, послав военным советником в Иран двадцатитрехлетнего офицера британской армии. Это было в 1833 г., и звали офицера Генри Кресвик Роулинсон.

Выше говорилось о магистрали, идущей от Тегерана на юг через Персеполь до Персидского залива. Такая же дорога протянулась на запад через Хамадан и Керман-шах до Багдада. О древности ее свидетельствует уже то, что Хамадан — это древняя Экбатана и у западной оконечности дороги расположены кроме Багдада Вавилон и Ктесифон. В восьмидесяти километрах к западу от Хамадана и в тридцати двух к востоку от Керман-шаха к дороге подступает завершающая горную цепь отвесная скала Бехистун высотой около тысячи двухсот метров. Почти за пятьсот лет до нашей эры на этой скале по велению царя Персии Дария Великого на высоте ста пятидесяти метров было высечено рельефное изображение правителя и трехъязычные надписи, повествующие о его победах. Тринадцать колонок такой же, как в Персеполе, клинописи привлекли внимание молодого английского майора.

В 1835 и 1836 гг. Роулинсон скопировал значительную часть более доступного древнеперсидского текста. Три-четыре раза в день он взбирался по крутой скале к подножию надписи, устанавливал на сорокасантиметровой полке короткую лестницу и работал, «стоя на самой верхней ступеньке безо всякой опоры». «Опираться приходится на скалу, — писал Роулинсон, — и при этом левой рукой держать тетрадь для записей, а правой — карандаш». Ничего не зная об исследованиях филологов в Европе, он принялся за дешифровку добытого с таким трудом материала и к 1839 г. ухитрился прочесть почти половину надписей. Но тут афганская война вьр нудила его отправиться в Индию и Афганистан; позднее мы видим его в роли политического уполномоченного в Кандахаре, на юге Афганистана. Лишь в 1843 г. он смог вернуться к изучению клинописи: в декабре того же года его назначили политическим представителем в Багдад.

Это был тот самый год, когда Ботта поразил мир открытием алебастровых плит с надписями в Хорсабаде на Тигре, а Лэйярд лихорадочно добивался средств на раскопки Нимруда и Куюнджика. Однако Роулинсон остался верен Дарию Великому и следующим летом отправился верхом за двести с лишним километров до Бехистуна, чтобы снять полную и более точную копию с надписей, выполненных на древнеперсидском и эламском языках. Добраться до эламского текста было труднее, потому что здесь большая часть полки обрушилась, и Роулинсон завершил работу, стоя на лестнице, опиравшейся на другую лестницу, положенную горизонтально над провалом глубиной более ста метров. В следующем году он переработал свой перевод от 1839 г., и в 1846 г. тот был опубликован Королевским азиатским обществом в Лондоне.

Год спустя, пока Лэйярд извлекал из-под земли огромные количества клинописных табличек в Куюнджике, Роулинсон снова вернулся в Бехистун, чтобы попытаться снять копию надписи Дария на вавилонском языке. Это оказалось еще труднее, чем копирование двух первых версий. Древнеперсидский и эламский тексты были высечены в нижней части плит, и к полке под ними можно было подняться по выступам на скале, а вавилонский текст помещался выше них, и по обтесанным плитам добраться туда было просто невозможно. Сверху над текстами нависал скальный карниз, так что и оттуда было не подступиться. Роулинсон не знал, что предпринять, но тут «один пылкий юный курд» вызвался решить задачу. Поднявшись по расщелине слева от надписей, он вбил в трещину колышек с веревкой и пересек с другим концом веревки почти гладкий выступ над текстами. Второй колышек он вбил с другой стороны и на висящей поперек надписи веревке устроил нечто вроде сиденья. После этого, следуя указаниям Роулинсона, курд снял мокрой бумагой слепки всего вавилонского текста.

С новой добычей Роулинсон возвратился в Багдад и следующие четыре года (в них вошел двухлетний отпуск в Лондоне — его первый отпуск за двадцать два года)¹ посвятил дешифровке вавилонского языка и письма. При этом он столкнулся с неожиданными трудностями, потому что один и тот же знак нередко обозначал совсем разные слоги. Это дало повод для широкой критики толкований Роулинсона, когда он выступил с ними сперва на лекциях в Лондоне в 1850 г., а затем, в 1852 г., и в печати. Если у этих знаков и впрямь столько разных значений, говорили оппоненты, то сами вавилоняне не могли знать, что подразумевается, не могли читать собственное письмо…

Однако в 1857 г. дешифровка Роулинсона подтвердилась, и критики смолкли. В том году сам Роулинсон и еще три филолога, работавшие над проблемами вавилонского языка более или менее независимо от него и друг от друга — Хинкс в Ирландии, Опперт в Париже и Фокс Толбот в Лондоне, — получили предложение Королевского азиатского общества представить в запечатанных конвертах каждый в отдельности свой перевод текста, недавно обнаруженного преемником Лэйярда при раскопках на севере Ирака. Когда конверты были некрыты, жюри в составе пяти членов Общества установило разительное сходство переводов. Оно оказалось настолько велико, что некоторые слова полностью совпали. То, что письмо Вавилонии и Ассирии можно читать, больше не подлежало сомнению[11].

Не стану извиняться за долгий рассказ о первых раскопках в Куюнджике и Хорсабаде и о дешифровке клинописи. Из сказанного вытекает, что силой обстоятельств к тому времени, когда Лэйярд и Ботта раскопали дворцы неведомой цивилизации с надписями на камне и с архивами глиняных табличек, другие исследователи вплотную подошли к прочтению языка этих надписей и архивов. Через два десятка лет после открытия первой плиты в Хорсабаде мир узнал историю Ассирии, а писанную ее царями на стенах их собственных дворцов.

Ассирия и Вавилония отчетливо предстали взору ученых, а заодно (хотя тогда этого никто не подозревал) нее было подготовлено к возрождению на исторической сцене Дильмуна.

Выше говорилось, что первые надписи на больших алебастровых плитах были раскопаны Боттой в Хорсабаде в Месопотамии в 1842–1843 гг. В 1850 г. они были опубликованы во Франции; в это же время Роулинсон в Лондоне читал лекции о бехистунских текстах. В 1861 г., через четыре года после того как Королевская Азиатская академия подтвердила прочтение клинописи, во Франции появилась полная публикация хорсабадских надписей с переводом. Оказалось, что они в разных оборотах содержат девятикратно повторенный полный отчет о событиях, происходивших во время правления некоего Шаррукина, царя Ассирии. Причем описание военных походов против иудеев позволило совершенно точно установить, что Шаррукин — ассирийский царь Саргон, упоминаемый Исайей.

Это первое совпадение летописи ассирийского царя с Библией поразило умы; неудивительно, что остальным частям надписи, повествующим о войнах с другими странами и с другими, в большинстве неизвестными царями, было уделено мало внимания. Во всяком случае, никто не придал особого значения заключительным фразам рассказа о походе Саргона против строптивого вавилонского правителя Мардука-аппла-иддина (библейский Меродах-Баладан). Саргон вытеснил противника из Вавилонии и продолжал гнать его на юг, в Халдею и Бит-Иакин. В итоге, заключает Саргон, «я подчинил своей власти Бит-Иакин на берегу Горького Моря до самых границ Дильмуна». И добавляет: «Упери, царь Дильмуна, обитель коего находится, словно рыба, в тридцати двойных часах посреди моря восходящего солнца, услышал о моем могуществе и прислал свои дары». Дильмун возвратился в историю — и никого это не тронуло.

Тем временем Генри Роулинсон, теперь уже признанный знаток клинописи, продолжал трудиться. Обратив внимание на глиняные таблички, привезенные Лэйярдом из Куюнджика, он в год издания во Франции летописи Саргона (1861) опубликовал в Лондоне первый том табличек из коллекции Британского музея; издание было озаглавлено «Клинописные тексты Западной Азии». Ученые уже установили, что раскопанный Лэйярдом в Куюнджике дворец принадлежал Ашшурбанапалу — еще одному ассирийскому царю, хорошо известному по Библии, — и что таблички с клинописью принадлежали его библиотеке. Однако они сильно отличались от больших надписей на стенах дворцов. Начать с того, что их оказалось несравненно труднее разобрать: во многих случаях они были нанесены микроскопическими знаками а страдали пробелами. Но отличие этим не ограничивалось. Если надписи на стенах явно были призваны сообщить легко читаемые сведения о правлении соответствующих царей, то библиотека представляла собой смесь самых разнообразных записей. Тут были списки городов, отрывки из псалмов и заклинаний, деловые записи, копии более древних текстов из других частей Ассирийской державы, фрагменты поэм и мифов, даже словари — каталог знаков с вариантами их смысла и звучания. Попадались и тексты на совсем еще неизвестном языке, иногда с ассирийским переводом, иногда без него. К тому же огромное количество табличек создавало почти непреодолимые трудности в отборе: к этому времени их было обнаружено около двадцати пяти тысяч…

Нам неизвестно, по какому принципу Роулинсон отбирал таблички для публикации в издании Британского музея. Вряд ли можно считать преднамеренным то, что две таблички во втором томе, две в третьем и опять же две в четвертом упоминали по-прежнему никого не занимавшую страну Дильмун. Впрочем, они мало что добавляли к скудной информации в тексте Саргона Ассирийского. Три таблички содержат отрывки из не совсем понятных песнопений или заклинаний, ассоциирующих Дильмун с различными богами. На одной табличке Дильмун назван в ряду городов и областей, подчиненных Ассирии во времена Ашшурбанапала. Текст еще одной таблички представляет собой всего-навсего перечень богов и областей, которым они покровительствовали. В перечне есть строка:

Указание на Энзака (в других местах пишется «Инзак») как на покровителя Дильмуна сыграло, как мы уже говорили, свою роль позднее. А в тот момент важнее представлялось шестое упоминание о Дильмуне. На табличке, повествующей о деяниях Саргона Аккадского, сообщается, что он достиг «Нижнего Моря», то есть Персидского залива, и покорил Дильмун.

Не следует смешивать Саргона Аккадского и Саргона Ассирийского. Уже из самого текста было ясно, что (аргон Аккадский жил намного раньше, чем Саргон Ассирийский, правивший, в VIII в. до н. э. (В своей публикации Роулинсон даже назвал его «мифическим».) Последующие открытия и исследования показали, что Саргон Аккадский — основатель первой известной нам империи; он стал царем Аккада (или Агаде) в Южной Месопотамии примерно в 2303 г. до н. э.[12], за шестнадцать веков до правления его тезки, и покорил все земли между Средиземным морем и Персидским заливом.

Итак, через двадцать лет после первого прочтения клинописи было дешифровано и опубликовано полдюжины документов, называющих страну Дильмун. Речь шла просто о непреднамеренных упоминаниях среди случайных перечней десятков неизвестных городов и стран. Даже те исследователи, которые теперь начали называть себя ассириологами, не видели большого прока или интереса в том, чтобы ломать голову над этими неведомыми географическими названиями. Ассириологов занимало другое. По мере дешифровки все новых, более пространных клинописных текстов из библиотеки Ашшурбанапала их глазам — и вместе с ними глазам всего мира — начала открываться доселе неизвестная литература. Намечались связи между разрозненными песнопениями и заклинаниями, и вскоре стало очевидно, что некоторые из них представляют собой части эпических поэм, воспевающих деяния богов и героев.

Впоследствии выяснилось, что этот эпос непосредственно касается «дильмунского вопроса». Но когда капитан Дюран в 1880 г. опубликовал отчет о своих исследованиях древностей Бахрейна, были все основания считать Дильмун всего-навсего маленьким царством где-то на окраине Ассирийской державы. Правда, Дюран нашел на Бахрейне клинописную надпись, и Королевское азиатское общество, издавая его отчет, обратилось за комментарием к великому Генри Роулинсону.

Комментарий Роулинсона представляет собой статью, по объему равную самому отчету. Он процитировал не только все известные тогда клинописные упоминания Дильмуна, но и последующие упоминания о Персидском заливе в трудах древнегреческих и римских авторов. Очень подробно и с удивительной прозорливостью рассмотрел он возможную роль Дильмуна в мифологии и теологии вавилонян. Язык комментария достаточно мудреный, но главный аргумент ясен. Автор бахрейнской надписи называет себя «рабом бога Инзака». В расшифрованной и опубликованной «самим Роулинсоном табличке из Британского музея бог Инзак выступает как «бог Набу», то есть верховное божество «Дильмуна». А Дильмуном в хронике Саргона Ассирийского названа страна, чей правитель обитал «в тридцати двойных часах посреди моря восходящего солнца».

Роулинсон утверждал, что Бахрейн — это и есть Дильмун.

Боюсь, нам следует поподробнее остановиться на доказательствах. Ибо позднее многие весьма авторитетные исследователи оспаривали вывод Роулинсона. Саргон Ассирийский говорит, что он подчинил своей власти «Бит-Иакин на берегу Горького моря до самых границ Дильмуна». Дальше он сообщает, что покорил «Бит-Иакин, север и юг страны», вплоть «до четырех городов на эламской границе», после чего повелел одному из своих полководцев воздвигнуть крепость у «Саглата, на эламской границе». Лишь после этого читаем, что «Упери, царь Дильмуна, обитель которого находится, словно рыба, в тридцати двойных часах посреди моря восходящего солнца… прислал свои дары».

Отсюда следуют два вывода. Во-первых, хотя царь Дильмуна жил на острове (словами «словно рыба» и «посреди моря» было принято обозначать острова), его владения включали также часть материка, раз у них была общая граница с Бит-Иакином. Во-вторых, чтобы решить, где помещалась эта материковая область, важно определить местонахождение Бит-Иакина. Таблички содержат достаточно указаний на то, что Бит-Иакин находился к югу от Вавилонии. К тому же Саргон сообщает нам, что эта страна помещалась «на берегу Горького моря» и у нее была общая граница не только с Дильмуном, но и с Эламом. Элам, вне всякого сомнения, размещался на территории нынешнего Ирана; его столица Сузы находилась примерно в 320 километрах па восток от Вавилона. Спрашивается, какой берег Горького моря занимал Бит-Иакин — северный, то есть персидский, или же южный, аравийский? Ведь Дильмун надо искать там же, где Бит-Иакин. И еще есть одно осложнение: возможно, само Горькое море (Персидский залив) во времена Саргона Ассирийского простиралось в устье Евфрата и Тигра дальше, чем в наши дни.

Нам теперь легче ответить на эти вопросы, чем было Роулинсону восемьдесят с лишним лет назад. В прошлом веке полагали, что Персидский залив в древности входил на земли Месопотамии на добрую сотню километров дальше, чем ныне. Однако последние геологические исследования точно показали, что эта гипотеза, до сих пор приводимая во многих учебниках, неосновательна и мы вправе считать нынешнюю береговую линию северной части Персидского залива практически такой же, какой она была во времена Вавилонии. А в двадцатых годах нашего столетия из летописей Синаххериба были добыты новые сведения о географическом положении Бит-Иакина.

Синаххериб — сын и преемник Саргона Ассирийского; заняв престол в 705 г. до н. э., он вскоре был вынужден выступить против того же Меродах-Баладана, царя Бит-Пакина, который восставал против его отца. Ему, как он сообщает, также удалось покорить Бит-Иа-кин и дойти до моря. После чего жители прибрежных городов сели па корабли и пересекли море, ища убежища в Эламе. Стало быть, приморские области Бит-Иакина находились на аравийской стороне залива, а упомянутая Саргоном Ассирийским общая граница с Эламом помещалась к северу от залива, где-то в низовьях Евфрата и Тигра. Тогда материковый Дильмун следует искать на аравийском побережье к югу от Бит-Иакина.

К сожалению, мы и теперь не можем точно указать местоположение Дильмуна. Знаем только, что его территория включала часть материковой Аравии с выходом в залив и по меньшей мере один остров в Персидском заливе. Конечно, мы располагаем цитированным выше свидетельством Саргона, что расстояние до обители Упери составляло «тридцать двойных часов». Ноют этого нам не легче. Во-первых, цифры в летописях ассирийских царей редко заслуживают доверия; во-вторых, пусть даже нам известно, что до островной столицы Дильмуна было тридцать двойных часов пути, — мы не знаем, откуда считать. Да и сама мера длины не слишком точна. Пользуясь наличными данными, остается предположить, что тридцать двойных часов следует отмерять от «Саглата, на эламской границе», куда, судя по всему, дильмунский царь Упери направил свои дары. И хотя нам неведомо, где был Саглат, он не мог находиться очень далеко к северу от побережья. От северной излучины Персидского залива до Бахрейна около 480 км. «Двойной час» подразумевает путь, проходимый за два часа; обычно речь идет о пеших переходах. Но тогда Бахрейн окажется слишком далеко; правда, разницу вполне можно объяснить неточностью ассирийских мер. Если же двойной час в применении к морю означает два часа плавания (а я не уверен, что филологи одобрят такое предположение), расстояние указано с поразительной — точностью. При северном ветре, дующем четыре дня из пяти в Персидском заливе, скорость восемь километров в час вполне достижима; нынешние арабские доу, наверно более быстроходные, чем были суда трехтысячелетней давности, проходят путь от Шатт-эль-Араба до Бахрейна примерно за двое суток.

Вот мы и пришли к выводу, что — если не сбрасывать совершенно со счетов единственную доступную нам географическую информацию — отождествление Дильмуна с Бахрейном, предложенное Роулинсоном, лучше всего согласуется с фактами. Только надо помнить, что Дильмун не ограничивался Бахрейном, он включал также какую-то часть Аравийского полуострова.

Нетерпеливый читатель расстался со мной и П. В. в тот момент, когда мы готовились приступить к исследованию Бахрейна. Но я надеюсь, что после долгого отступления в этой главе мы с вами лучше представляем, что нам предстояло искать. Ведь если Бахрейн — Дильмун или хотя бы резиденция царей Дильмуна, можно было рассчитывать, что мы найдем дильмунские поселения, возможно, даже города, датируемые известным нам периодом существования Дильмуна, т. е. периодом примерно от 2300 г. до н. э., когда правил Саргон Аккадский, приблизительно до 700 г. до н. э., когда правил Саргон Ассирийский. Но и эти временные границы можно раздвинуть, ибо после сообщений Дюрана и Роулинсона найдены другие надписи, упоминающие Дильмун. Мы знаем, что впервые это название появляется на табличке царя Урнанше, правителя Лагаша на юге Вавилонии, жившего около 2520 г. до н. э. и утверждавшего, что «корабли Дильмуна из чужих стран доставили мне дань в виде леса». А самое последнее упоминание — в официальном документе, датируемом одиннадцатым годом правления царя Вавилонии Набонида (соответствует 544 г. до н. э.), где говорится о некоем «правителе Дильмуна».

Выходит, Дильмун существовал, во всяком случае, около двух тысяч лет, так что любые находки на Бахрейне, относящиеся к этому периоду, должны были касаться дильмунской истории. И мы приступили к поискам Дильмуна.

Был ясный ветреный день. Вторая половина декабря, скоро рождество. И непривычное для мягкой бахрейнской зимы похолодание. Высоко в светло-голубом небе парили облака. Обычную мглу, застилающую дали, унесло, и через узкий пролив на западе отчетливо просматривались коричневато-желтые берега Саудовской Аравии. Километрах в двух позади нас, где кончалась проложенная нефтяной компанией дорога, на фоне желтого пустынного песка выделялась синяя коробка нашего фургона. Впереди до самого горизонта тянулись песчаные холмы и сухой кустарник; где-то за ними торчали скалы, обрамляющие котлован в сердце острова. Мы направлялись к расположенным вдали от поселений развалинам в юго-западной части пустыни, которые высмотрели на аэрофотоснимках.

П. В., шедший первым, вдруг нагнулся, потом повернулся ко мне, держа что-то в вытянутой руке.

— Мы отклоняемся от курса, — сказал он, роняя на мою протянутую ладонь осколок кремня.

Здесь следует объяснить, что археологи делятся на две основные группы. Одни помешаны на черепках, другие на кремне. Я принадлежу к первой категории, а П. В. при всей его разносторонности — ко второй. У настоящего любителя кремневых изделий совершенно особое зрение. Мало того, что он распознает обработанный камень на таком расстоянии, когда заведомо невозможно вообще отличить кремень от другого камня, — я убежден, что он видит его под землей на глубине до пяти сантиметров. Кусочек кремня, который подобрал П. В., не оставлял никаких сомнений. Пусть это был всего-навсего отщеп, другими словами, осколок, отскочивший при изготовлении какого-то орудия, — типичный бугорок свидетельствовал об ударе, который мог быть нанесен только рукой человека. Мы обнаружили бахрейнскую культуру каменного века.

Конечно, Дильмун тут был вовсе ни при чем. Обработанный кремень, найденный на поверхности земли, сам по себе не поддается датировке. Кремень не стареет и не разрушается. Лишь при особых обстоятельствах по является патина или след выветривания, позволяющий с уверенностью сказать, что отщеп образовался не позавчера. Но даже если есть патина, указывающая на значительный возраст находки, все равно по ней невозможно определить, какой цифрой выражается этот возраст— пятьсот или пятьдесят тысяч лет. Тем не менее, продолжая в то утро набивать карманы обломками кремня, мы могли составить кое-какое представление о людях, которые его обрабатывали. Собственно, орудий оказалось немного, чуть больше десятка (и все они, помнится мне, были найдены П. В.). Преобладали скребки и довольно грубые режущие приспособления. Это были орудия охотников, предназначенные для выделки шкур и работы по кости; и хотя ничто не указывало на их возраст, они несомненно принадлежали к общему ряду культур среднего палеолита. Следовательно, вряд ли им было больше пятидесяти тысяч лет, но и никак не меньше двенадцати тысяч. И даже эта минимальная цифра в три раза превосходила давность первого упоминания о Дильмуне.

Но ведь не поиски Дильмуна привели нас на Бахрейн. Мы прибыли искать следы древней деятельности человека, а уж куда древнее! П. В., знающий толк в такого рода делах, поведал мне вечером об огромном географическом разрыве между изделиями каменного века Палестины и Африки, с одной стороны, и Индии — с другой. В наших находках орудий каменного века из Аравии он видел возможное связующее звено. Пожалуй, именно в тот день мы впервые мысленно вышли за пределы острова Бахрейн. И тот факт, что развалины, ради которых была затеяна вылазка, принадлежали мечети, выстроенной от силы один-два века назад, ни в коей мере не мог умалить радость нашего первого открытия.