В поисках Дильмуна

Глава двенадцатая ИКАРОС (ИКАРИЯ)

Я стоял на краю раскопа и смотрел вниз на храмовый дворик, испытывая странное чувство, что уже видел это. Где-то, когда-то все это уже было. Ну конечно: шесть лет назад так выглядел Барбарский храм. Тот же настил из искусно пригнанных друг к другу прямоугольных каменных плит разной величины, те же стены из обтесанных под прямым углом известняковых блоков, и степень их сохранности такая же: массивный ряд кладки высотой более полуметра и случайные фрагменты следующего ряда. И так же, как в Барбаре, ясно, что речь идет о храме.

Правда, храм этот совсем другого рода. И стоило мне оторвать взгляд от раскопов и посмотреть кругом, как ощущение сходства растаяло На Бахрейне — крутой холм с оторочкой из пальмовых рощ, здесь — плоский бугор, кругом безжизненная гладкая пустыня, а за пустыней — синяя гладь моря. За моей спиной, в каких-нибудь трехстах метрах — второй телль, повыше и покруче, с шахматными клетками раскопов Оскара Марсена на вершине и склонах.

Год 1960-й. Прошло два года с тех пор, как я раскопал два первых квадрата на западном телле Са’ад ва-Са’аида на Файлаке, а Эрлинг Албректсен начал идти по периметру стен восточного холма, на котором я теперь стоял. Уже тогда у нас были причины полагать, что восточный телль скрывает эллинское поселение времен Александра Великого. Сейчас довольно было снова поглядеть на храм, чтобы рассеялись какие бы то ни было сомнения. Этот храм был таким же эллинским, как сам Парфенон.

Когда я опрометчиво заметил, что сходство с Парфеноном скорее видимое, чем реальное, Кристиан Еппесен с жаром стал доказывать обратное. Дескать, вот тебе внутри та же огороженная площадка с постаментом для храмового божества. Тот же передний зал, и два цоколя у входа говорят об украшенном колоннами фасаде с типичным треугольным фронтоном. Затем он показал на капитель одной из колонн (в ней даже я узнал ионический стиль) и на акротерии — скульптурные украшения над углами фронтона, по расположению которых он определил наклон крыши. Я слушал его, и храм в самом деле предстал моему взору как небольшое (всего семь с половиной на двенадцать метров) чисто эллинское святилище; правда, Кристиан усматривал здесь следы персидского влияния. Эллинское — более чем в двух с половиной тысячах километров от Афин!

Читатель уже знаком с Кристианом. Между прочим, он тоже в свое время глядел сверху на постепенно возникающие очертания Барбарского храма, три года работал на его раскопках. Кристиан — архитектор и специалист по античной археологии, и я давно предсказывал, что со временем нам пригодятся его специальные знания.

В самые последние годы Кристиан не участвовал в наших работах, так как ему предложили возглавить кафедру античной археологии. Но когда в прошлом году наша траншея обнажила первую колонну эллинского храма, мы знали, к кому обратиться. Эллинский храм в эллинском поселении на берегу Персидского залива — какой профессор античной археологии мог устоять против такого соблазна?

То, что это было эллинское поселение, теперь не вызывало сомнений. К этому выводу нас приблизил уже первый год, когда мы раскопали большую кирпичную постройку между двумя теллями. Оказалось, здесь помещалась мастерская для изготовления терракотовых статуэток. Мы нашли печь, где обжигались статуэтки; собрали множество осколков от их форм. Некоторые формы удалось восстановить, и, наполнив их гипсом, мы сами изготовили копии древних изделий. Весь набор статуэток был чисто эллинским. Женские фигурки в одеяниях и без них; одна напоминала Венеру Милосскую, другая представляла собой почти точную миниатюрную копию Ники Самофракийской. В изображенной рельефом и обрамленной лучами мужской голове все мы узнали самого Александра Великого в виде бога Солнца.

Второй год окончательно решил вопрос. Ибо мы обнаружили ручку от амфоры с вытисненным на ней греческим именем виноторговца и с родосским торговым клеймом в виде розы. Потребление греческого вина, разумеется, еще не доказывало, что на Файлаке жили эллины, но ручка дала нам датировку: III в. до н. э, те самые времена, когда преемники Александра в этой области, Селевкиды[42], управляли всей территорией к северу от Кувейта — от Сирии до Месопотамии, от Персии до Индии. И мы установили, что, во всяком случае, некоторые поселенцы писали по-гречески, поклонялись эллинским богам и покупали — или продавали заходившим на остров морякам — эллинские терракотовые статуэтки.

И вот передо мною эллинский город, четкие очертания храма с цоколем алтаря перед входом (кажется, это от Кристиана я узнал, что греки всегда помещали алтарь перед самым храмом). За алтарем — каменная городская стена двухметровой толщины; за стеной — расчищенная полоса шириной семь с половиной метров; дальше — огромный ров четырех-пятиметровой глубины и ширины, сужающийся книзу и облицованный камнем.

Вокруг меня возвышались бастионы укрепленного городка с угловыми башнями и с выходящими на север и на юг воротами. Эрлинг, начавший копать периметр двумя годами раньше, по-прежнему шел вдоль стены и сейчас расчищал южные ворота. Укрепления оказались достаточно сложного устройства. Видно было, что они служили людям довольно долго, их перестраивали и расширяли. В частности, северная стена явно была более позднего происхождения. Заложенный Паулем глубокий шурф только что показал, что предшествующая ей стена залегает под поздними постройками в северной части города; стало быть, после того как город был основан, он расширялся к северу. Первоначальный план города представлял собой правильный квадрат, с направлением стен север — юг и восток — запад. Напрашивалось сравнение с военным лагерем; возможно, именно с лагеря все и началось.

Мои размышления нарушили сигнальные свистки. Рабочие поднялись из раскопов и устремились к скопищу палаток на ровном участке между теллями. Обеденный перерыв… Резкий звук клаксона позвал меня к экспедиционному грузовику, который должен был отвезти нас в деревню. Сидевший за рулем Имран Абдо бурно приветствовал меня: я только утром прибыл с Бахрейна и не видел его с прошлого года.

Уже три года Имран был официальным представителем Кувейтского музея на наших раскопках; правда, в этом году к нему присоединился главный хранитель древностей Тарек Раджаб, полный энтузиазма, галантный молодой кувейтец. Имран был из числа палестинских беженцев, в прошлом — водитель такси.

Судьба Имрана — типичный пример того, как Кувейт ищет кратчайших путей, чтобы возможно скорее стать вровень с современностью. Когда в 1948 г. борьба палестинских арабов за независимость окончилась неудачей, Имран находился в Иерусалиме и там стал работать водителем в американском археологическом институте. Много лет возил археологов на раскопки в Иордании, часто помогал им в работе, нередко выступал в роли экскурсовода для гостей. Это позволило ему усвоить жаргон археологов и приобрести немалые практические навыки; он научился распознавать и датировать наиболее известные типы архитектуры и керамики. Однако почти десять лет спустя Имран, подобно многим другим палестинским беженцам, покинул Иерусалим и отправился искать счастье в новом кувейтском Эльдорадо. Стал водить такси, но вскоре убедился, что Эль-Кувейт кишит таксистами и на этом поприще состояния не наживешь.

Как раз в это время открылся Кувейтский музей. Он не был археологическим — в ту пору в Кувейте вообще не существовало археологии. Однако министерство просвещения с похвальной прозорливостью осознало, сколь важно в водовороте модернизации сохранить образ Кувейта таким, каким он был до начала нефтяной лихорадки. Министерство взяло под охрану одну старую крепость, наняло египетского специалиста по музейному делу и предоставило ему шесть месяцев и неограниченные средства на то, чтобы собрать все, что еще оставалось от кувейтской старины, и оборудовать экспозицию. Он провел великолепную работу. Архитектура жилищ, судостроение, промысел жемчуга, жизнь бедуинов — все было иллюстрировано подлинными изделиями и точными уменьшенными моделями. Нефтяная компания обеспечила геологический отдел экспонатами; была заложена основа коллекции растений и животных Кувейта.

Имран рассказал о своей работе в Иерусалиме, и его взяли на должность хранителя одного из отделов нового музея. И как раз в это время начались наши раскопки.

Обзаведясь древней историей и древними памятниками, Кувейт применил трехступенчатую тактику, уже оправдавшую себя во многих областях. Власти наняли человека из наличных кадров, чтобы он временно возглавил данный участок, импортировали крупнейшие авторитеты, чтобы те провели рекогносцировку и изложили свои рекомендации, наконец, среди молодых кувейтцев был объявлен набор желающих поехать за границу, чтобы получить нужную подготовку и взять дело в свои руки. Пока действовало такое аварийное решение проблемы, шло планирование постоянной организации. И когда постоянная организация вступила в действие, для нее уже был подготовлен постоянный кувейтский инспектор.

Консультантом при проектировании образцового Управления древностей для Кувейта выступил Тарек — главный хранитель древностей одной из передовых в области археологии стран Ближнего Востока. Он провел год у нас в Дании, осваивая профессию археолога. А Имрана привлекли для срочного решения проблемы; как поступить с археологами, которые вопреки всем ожиданиям вдруг находят на вашем приусадебном участке две забытых цивилизации. И, работая с нами, он почти сразу же доказал свои археологические способности. Ибо Имран научил нас распознавать сырцовую кладку.

Сырцовая кладка из высушенного на солнце формованного глиняного кирпича — коварная ловушка для археологов на Ближнем Востоке. Древние города Двуречья и Сирии были почти целиком выстроены из такого кирпича, и телли в этих странах в основном состоят из напластований разрушенных глинобитных домов. В таком глинистом месиве различить уцелевшие стены почти невозможно, и в воспоминаниях даже самых заслуженных археологов можно прочесть поучительные истории о стенах, срытых, потому что их не сумели сразу опознать. Для нас положение осложнялось тем, что мы никак не ожидали встречи с сырцовой кладкой. Мы прибыли на Файлаку с Бахрейна, где все древние постройки сложены из камня, и когда дело дошло до раскопок крепостной стены эллинского города, аккуратно срезали целую секцию, чтобы расчистить во всю ширину солидное каменное основание. Но тут подошел Имран, взял совок и поскреб им стенки нашего разреза. Следя за его работой, мы постепенно начали различать между глиняными кирпичами ровные линии глинистого раствора и поняли, что рассекли изрядную надстройку из сырца. С этой минуты мы забыли, что Имран «всего лишь» таксист. И лишь когда он умело отремонтировал предоставленный нам дряхлый джип, вспомнили про его таланты в этой области.

…Пока я перебирал в памяти изложенное выше, машина по ухабистой колее добралась до нашей штаб-квартиры.

Кувейт и тут сумел показать, что можно сделать, когда расходы не играют роли. Во время первого полевого сезона мы размещались в школе, в классной комнате. В прошлом году по приезде обнаружили, что в дальнем конце школьного двора нас ждет новый домик. Спальня и ванная, гостиная и кухня, кладовка и кабинет — все полностью обставлено. Да еще и обслуживающий персонал в лице трех индийцев. В этом году к дому прибавилось новое крыло; мы получили лабораторию, темную комнату для работы с фотоматериалом и по спальне на каждого.

Положение нашей экспедиции в Кувейте сильно отличалось от бахрейнского. На Бахрейне, получив средства от правительства и нефтяной компании, дальше мы должны были думать сами. Конечно, шейх Сульман и многие члены правительства живо интересовались нашей работой, но это был интерес личный и частный. Если нам требовался на время бульдозер или кран, от властей отказа не было, но решался этот вопрос частным путем, по соглашению с главным государственным инженером или с руководителем министерства транспорта. Отсутствие официального статуса подчас заботило нас, мы никогда не были уверены, что можем с полным правом копать там, где копаем, или разбивать лагерь там, где устраиваем стоянку. Помню, как мы были приглашены отобедать вместе с начальником бахрейнской полиции, родственником самого правителя, и за чашкой кофе он упомянул, что это ему принадлежит храмовой телль у Барбара, где мы копали уже пять лет в полной уверенности, что находимся на общественных землях. Приняв наши сбивчивые извинения, он весело дал нам запоздалое разрешение продолжать раскопки. В правительственных органах Бахрейна вообще не было человека, в обязанности которого входило бы наблюдать за нашей деятельностью и охранять древности страны. В итоге, хотя по соглашений с правительством полагалось делить находки пополам, на самом деле нам не с кем было делиться, и мы год за годом все увозили в Данию. Подразумевалось, что дележ произойдет, как только на Бахрейне будет построен музей или назначен главный хранитель древностей.

В Кувейте все обстояло иначе. Министерство просвещения с самого начала приняло на себя полную ответственность за наши раскопки. Мало того, что оно оплатило все расходы и обеспечило нам роскошный стол и кров, — министерство наняло рабочих и взяло на себя заботу об их жалованьи, питании и жилье. Это избавило нас от кучи хозяйственных дел, ведь на нас теперь работало шестьдесят с лишним человек, куда больше, чем, могла поставить деревня Зор. Должно быть, набор происходил по всему побережью Персидского залива, потому что наши бригады включали представителей всех арабских национальностей, от Ирака до Омана; были представлены даже Аден и Сомали. Среди иракцев нашлись люди, хорошо знакомые с раскопками: до войны они работали с немецкими экспедициями в Уруке. В Зоре всех было разместить негде, и власти разбили палаточный лагерь на равнине между нашими двумя теллями. Продовольствие и пресная вода доставлялись морским путем с материка. Выпади нам самим заниматься всем этим, пришлось бы выделить двух человек только на хозяйственные работы. А так все четырнадцать членов Кувейтской экспедиции могли сосредоточиться на археологии.

Не только члены экспедиции были окружены заботой. Люди министерства взяли под охрану наши объекты. После первого полевого сезона обнесли оградой каждый из раскопов; затем огородили весь район. Для археологов всегда жгучая проблема— куда девать вырытую землю: если не свалишь ее подальше от раскопов, на следующий год непременно окажется, что она лежит как раз там, где надо продолжать копать. Но на Файлаке после каждого полевого сезона включались в работы самосвалы и сбрасывали вырытую землю в Персидский залив.

Словом, обстановка для работы в Кувейте была самая роскошная, что мы, прибывая с Бахрейна, не уставали подчеркивать: никаких проблем, обычно возникающих перед экспедициями. В то же время власти распространили опеку и на материал раскопок. После второго сезона вступил в силу закон о древностях, аналогичный таким же законам в других странах Ближнего Востока. По этому закону все древние предметы, найденные на территории Кувейта, являются собственностью государства и не могут вывозиться без его разрешения. Так и должно быть; нелепо, когда невосполнимые исторические сокровища страны становятся собственностью музея на другом конце земного шара. Но это был первый сезон, когда нам предстояло работать с учетом нового закона, и мы еще не знали, сколь буквально он будет применяться. Мы надеялись, что министерство просвещения поймет: здесь не может быть речи о каком-либо столкновении интересов. Мы отнюдь не пылали желанием наполнить залы нашего музея кувейтскими сокровищами; да у нас просто-напросто не было таких залов. В лучшем случае, когда-нибудь в будущем, когда у нас появится помещение, выставим типичные изделия и керамику всех культур, обнаруженных нами в области Персидского залива, а к тому времени кувейтцы скорее будут сетовать не на то, что нами вывезены предметы, которым надлежит быть в Кувейте, а на то, что мы отвели слишком мало места кувейтской культуре. Нам требовались только образцы для научных исследований — черепки со стратиграфической привязкой, кости животных, образцы почвы и образцы для радиоуглеродного анализа. И в интересах самих же кувейтцев было позволить нам взять с собой в Данию предметы, нуждающиеся в специальной обработке, поскольку ее нельзя было произвести в Кувейте: кость и металл.

К числу таких предметов относилась одна из двух важнейших находок, ради знакомства с которыми мы с П. В., собственно, и прибыли сейчас с Бахрейна. Сидя в креслах в гостиной, мы рассматривали увесистый ком металла, извлеченный Кристианом из ящика с надлежащим ярлыком. Металл отливал пурпупом, но мы знали, что пурпурная окраска означает серебро, и сама форма образца все нам сказала: это был клад, тринадцать серебряных монет, спаянных вместе коррозией. По размеру и весу монет опытный глаз Кпистиана определил, что это греческие тетрадрахмы[43]. Пока они не будут очищены от окислов и разделены, больше ничего сказать нельзя. Монеты могли быть отчеканены самим Александром или кем-нибудь из Селевкидов. Получив ответ, мы сможем с достаточной уверенностью подойти к датировке эллинского поселения на Файлаке.

Клад был обнаружен неделю назад чуть к северу от алтаря перед храмом. По счастливому совпадению именно здесь Кристиан провел разрез в направлении север — юг через алтарь к обоим краям своего широкого раскопа. Так что стратиграфическая позиция клада по отношению к храму не вызывала сомнений. Теперь стену разреза срывали (как раз в ходе этой работы и был найден клал), но зарисовки Кристиана ясно свидетельствовали что клад относится к более позднему периоду, чем храм, он скорее всего принадлежал к тому же времени, что и стены, возведенные впоследствии на окружающем храмовое здание свободном пространстве.

По другую сторону алтаря тот же разрез дал вторую важнейшую находку, которую уж никак не подобало вывозить из Кувейта.

Раскапывая храм, наши археологи были озадачены, когда у юго-восточного угла здания, слева (если стоять липом к храму), наткнулись на каменный блок. Это был странный продолговатый блок с квадратным углублением наверху, словно для столба, явно сохранивший первоначальное положение. И вот явилось объяснение. К югу от алтаря откопали широкую прямоугольную каменную плиту с квадратным выступом на конце, в точности подходящим к упомянутому углублению. Очевидно, в свое время плита была установлена вертикально перед входом в храм. А на поверхности плиты строчка за строчкой читалась греческая надпись.

Надпись длинная, сорок три строки, и пока наш фотограф Леннарт Ларсен старательно переснимал ее под всевозможными углами и при разном освещении, чтобы лучше выявить буквы, а наш реставратор Гюннар Ланге Корнбак готовился сделать каучуковый слепок для последующего изучения, Кристиан делал все возможное, чтобы без словаря прочесть написанное. Это было непросто, потому что плита сильно пострадала от выветривания, к тому же, когда ее сняли с постамента и бросили около алтаря, она разбилась на семь кусков, причем часть поверхности отслоилась. Все же некоторые фразы и общий смысл надписи можно было истолковать.

Первые шесть строк представляли собой послание от некоего Анаксарха. За небольшим просветом следовало другое послание, адресованное Анаксарху от Икадиона. После приветственного вступления шли единственные две строки, читавшиеся относительно свободно: «Царь проявляет заботу об острове Икарос, ибо его предки…». Дальше надпись была повреждена, и в каждой строке можно было разобрать лишь одно-два слова. Часто упоминался храм и ритуалы; говорилось о «жителях острова» и о «послании».

Судя по всему, Анаксарх, местный правитель, получил послание от вышестоящего сановника Икадиона, который именем царя предписывал ему построить — или содержать в хорошем состоянии — храм на острове Икарос. В свою очередь, Анаксарх переправил это послание коменданту Файлаки со своим сопроводительным письмом, приказывая выполнить предписания царя, после чего высечь текст обоих посланий на камне, а камень установить перед храмом. Другими словами, мы нашли документ, удостоверяющий закладку храма.

Естественно, Кристиан очень старался найти в надписи дату или же имя царя, проявлявшего заботу об острове Икарос, но ни того, ни другого отыскать не удалось. Впрочем, мы и так получили важнейшую информацию: теперь нам было известно, что мы находимся на острове Икарос.

Мы давно это подозревали. И чтобы объяснить — почему, понадобится еще одно отступление, которыми эта книга поневоле изобилует.

Как только на Файлаке были обнаружены следы эллинов, мы от поисков клинописных упоминаний Дильмуна перешли к поискам упоминаний Персидского залива у античных авторов. Таких упоминаний оказалось изрядное число.

На протяжении пяти веков, с конца IV в. до н. э. и примерно до 200 г. н. э., больше десятка авторов — историков, географов, ботаников, просто путешественников и мореплавателей — записывали все, что им удавалось узнать о Ближнем Востоке, области, расположенной к югу от империи Александра, а затем на восток от Римской империи. И все они, кто коротко, кто более пространно, упоминали в своих обзорах Персидский залив. Почти половина этих трудов не дошла до наших дней, но их цитируют, порой дословно, более поздние авторы, так что в принципе, наверное, мало что было утеряно полностью. Как Страбон, живший во второй половине I в. до н. э. и написавший на греческом языке «Географию», так и живший столетием позже Плиний, автор латинской «Естественной истории», подробно рассказывают о Персидском заливе, опираясь на не дошедшие до нас труды трех-четырех авторов двух предшествующих столетий. Описание аравийских берегов залива в этих трудах не во всем совпадает, и там можно встретить названия бухт и мысов, которые сегодня идентифицировать трудно. Но оба автора упоминают остров «Ихара», расположенный неподалеку от устья Евфрата (правда, других сведений не приводят). Говорят они и о лежащем дальше на юг острове Тилос; по всем данным, речь идет о Бахрейне. Это отождествление давно признано точным, о чем мы знали задолго до начала работ на Файлаке. Оно подтверждается тем, что упоминается также лежащий рядом с Тилосом островок Арадус; а всем нам была знакома деревня Арад на острове Мухаррак, соединенном дамбой с Манамой на Бахрейне. Известны попытки вывести происхождение названия Тилос от слова «Дильмун» (причуды вавилонского письма вполне допускают прочтение «Тильмун»), однако возможные связи тут слишком неубедительны, чтобы принять такой вариант.

Большой интерес вызвало третье место, упоминаемое обоими авторами — город Герра. Позже я еще вернусь к Герре, когда буду рассказывать, как мы ее искали. О ней писали, что это был обнесенный стенами большой важный город на материке недалеко от Тилоса; он торговал с Вавилоном, а по суше — с поставлявшими ладан странами Южной Аравии. Однако, говоря о местоположении Герры, Плиний и Страбон сильно расходятся: первый помещает ее на берегу, второй — в 100 километрах от моря.

Но в данную минуту нас больше всего занимал Икарос, а самую полную информацию о нем мы нашли у более позднего автора. Около 170 г. н. э. историк Арриан написал на греческом языке труд о состоявшемся пятью веками раньше походе Александра Великого. К счастью для нас, он обратился к первоисточникам; большая часть описания приморских районов от Вавилонии до Индии основана на судовом журнале критянина Неарха, командовавшего флотом Александра. Пройдя Персию, в 326 г. до н. э., Александр пересек реку Инд (в нынешнем Пакистане) и продвинулся далеко в глубь Индийского субконтинента, после чего повернул на юг и вышел к морю поблизости от места, где теперь находится Карачи. Здесь по его повелению был построен флот; сам Александр направился с войском обратно через Южную Персию, а Неарху приказал вести корабли вдоль белуджистанских и персидских берегов.

Судовой журнал Неарха содержит подробнейшее описание побережья, настолько точное, что мы можем уверенно идентифицировать чуть ли не каждый названный пункт. После того как флотоводец воссоединился с войском Александра в Вавилоне, ему было поручено исследовать побережье Аравийского полуострова. Ибо Александр, сообщает Арриан, подстрекаемый сообщениями об областях, богатых миррой, нардом, ладаном и корицей, а также тем, что арабы не слали ему послов с изъявлением покорности, задумал покорить Аравию. Неарх методически приступил к исполнению нового задания: один за другим он послал три корабля, которые проходили все дальше вдоль аравийских берегов. Первый корабль дошел до Тилоса, а третий — до входа в Персидский залив у мыса Мусандам.

Хотя Арриан утверждает, что предполагалось с моря обойти всю Аравию, было, очевидно, решено, что уже проведенной разведки достаточно для предстоящей кампании. И тут, за три дня до начала аравийского похода, Александр умер от лихорадки. Ьольше ничего о планах завоевания Аравии не известно, и ничего не известно о Неархе — обстоятельство, породившее в XIX в. бездну романтических догадок. У наделенных богатой фантазией любителей древностей можно прочесть, будто Неарх, выполняя намеченный план, поднял паруса. Не получив приказа возвращаться, он продолжал плавание и завершил его основанием белых поселений в сердце Африки или… учреждением колоний на полинезийских островах в Тихом океане.

Как бы то ни было, благодаря рекогносцировкам Неарха в Персидском заливе мы через Арриана получили вполне достоверное описание нашего аравийского побережья, каким оно было две тысячи с лишним лет назад. Арриан сообщает, что Александру было доложено «о двух островах недалеко от устья Евфрата. Первый — совсем близко, приблизительно в 120 стадиях от берега и от устья реки; он меньший из двух островов и весь покрыт густым лесом; и есть на нем святилище Артемиды, и жители тех мест производят ежедневные богослужения; и там пасутся дикие козы и антилопы, кои почитаются священными, и охотиться на них дозволено лишь тому, кто намерен совершить жертвоприношение Артемиде, и только для этой цели разрешается охота. По словам Аристобула, Александр повелел назвать этот остров Икарос по имени острова Икарос в Эгейском море… Второй остров находился от устья Евфрата на расстоянии одного дня и одной ночи плавания при попутном ветре; назывался он Тилос; остров этот большой, не дикий и не лесистый, а производящий садовые фрукты и всякие иные плоды в надлежащее время года».

Итак, остров, на котором мы находились, получил имя по велению самого Александра, и еще до того, как появился храм, раскапываемый нами, на нем был храм Артемиды. Надо думать, предыдущее святилище на самом деле было посвящено не греческой богине, а какому-то другому божеству, которое эллинцы отождествили со своей Артемидой. Что это было за божество, мы не знаем. Возможно, богиня луны вроде урской Нингал. Не знаем мы также местоположения более раннего храма. Во всяком случае, как показали разрезы Кристиана, под эллинским храмом его не было.

Вообще-то мы догадывались, где расположено древнейшее святилище. Однако искать там мы не могли. Но об этом позже.

Тем временем нас ожидал второй из двух файлакских теллей-близнецов. Пока мы во дворе у домика археологов изучали древнегреческую надпись и за обедом обсуждали ее смысл, руководивший раскопками второго холма Оскар Марсен терпеливо ждал своего часа. Наконец мы повернулись к нему и спросили, каковы новости на его раскопе В ответ он указал рукой на лист бумаги, приколотый на стене над обеденным столом.

По первому впечатлению это был нехитрый самодельный календарь, перечень дат с начала раскопок. Однако против каждой даты стояли цифры—1, 2, 3, иногда 4, а в одном месте обведенная красным кружочком красовалась семерка. Пустых мест было мало. Мы недоумевали.

— Печати, — скромно произнес Оскар.

Мы недоверчиво воззрились на него, производя в уме сложение.

Сама по себе находка печатей на Ф-3, как мы обозначили западный телль Са’ад ва-Са’аида, не была для нас неожиданностью. С того часа, когда двумя годами раньше подобрали на поверхности «барбарские» черепки, мы подозревали, что холм скрывает городище культуры, пользовавшейся печатями. И первые три нашел я сам, заложив на телле шурф в 1958 г.; две из них — типично «барбарские», с кружочком и точкой, третья — новой для нас разновидности, двусторонняя, чечевицеобразная. А когда в прошлом году развернулись настоящие раскопки, сразу выяснилось, что печатей здесь гораздо больше, чем на Бахрейне. Только за год их было найдено тридцать пять; эта цифра более чем вдвое превышала число печатей, собранных к тому времени на всем Бахрейне. Но календарь на стене давал, в свою очередь, куда большую цифру. У меня по первому счету вышло восемьдесят пять — и это тогда, когда позади оставалась еще только половина сезона.

А Оскар уже начал одну за другой вносить канцелярские корзинки, полные спичечных коробков. На каждом коробке — номер; внутри — печать. У нас не было времени осмотреть все образцы так подробно, как они того заслуживали, но самые интересные мы отобрали: двустороннюю печать с клинописью; печать с изображением арфистки, причем арфу украшала бычья голова, похожая на медную голову, найденную нами в Барбарском храме; печать с нерасшифрованными письменами городов Индской долины. Кроме четырех-пяти двусторонних печатей и, естественно, печати с индскими письменами, все остальные относились к моему «третьему типу», последнему в выстроенном мной ряду, с четырьмя кружочками и тремя бороздами. Печать с индскими письменами была совсем неизвестного вида — тонкая, плоская, с высокой шишечкой.

Затем Оскар стал показывать другие предметы из его раскопа. Бусы и амулеты, медные иглы в костяных рукоятках, осколки чаш из того же стеатита, что и печати, зачастую украшенных рельефными фигурками людей и животных. На одном осколке между частично уцелевшими изображениями двух стоящих человеческих фигур была короткая клинописная надпись.

На одной из файлакских печатей есть надпись, сделанная нерасшифрованными письменами долины Инда

Правда, Оскар лучше разбирался в рунах, чем в клинописи, зато мне когда-то довелось изучать месопотамскую письменность. Конечно, моих знаний недостало бы, чтобы с ходу читать любой текст, но в этом случае все упрощалось тем, что такую надпись я уже видел. Она совпадала с первой строкой надписи, найденной за восемьдесят лет до того капитаном Дюраном на Бахрейне, и гласила:

е₂ — gal^d In-zak — «храм бога Инзака».

Открытие не менее важное, чем надпись на камне у эллинского храма! Ведь получалось, что чаша входила в инвентарь более древнего храма, вероятно, скрытого в телле Ф-3. Храма, посвященного Инзаку, покровителю Дильмуна. Окажись это так, будет легче объяснить небывалое количество печатей, найденных в толще телля, который до сих пор являл взгляду археолога лишь остатки весьма скромных построек.

Итак, четыре тысячи лет назад на Файлаке был храм Инзака; две тысячи лет назад — храм Артемиды и мастерская, где делали вотивные фигурки эллинских богов и богинь. Похоже, Файлака не одно тысячелетие был священным островом, привлекавшим паломников. Осмыслив это, я вдруг вспомнил, что он и теперь священный остров, объект паломничества. Так, может быть, перед нами — своего рода мостик через четыре тысячелетия?

Я подумал о святилище Зеленого Человека, Аль-Хидра, на макушке маленького телля на северо-западном мысу. Министерство просвещения не раз предлагало нам раскопать это святилище вместе с холмиком, и я знал, что правительство отнюдь не станет возражать, если оно совсем исчезнет. Пусть Аль-Хидр — один из исламских святых и, стало быть, вполне почтенная личность, все равно в глазах кувейтских суннитов связанные со святилищем традиции и ритуалы выглядят идолопоклонством. Но даже если в недрах телля кроется тот более древний храм «Артемиды», слух о котором дошел до Александра, все равно рука не поднимется его копать. Слишком много у нас друзей среди жителей Файлаки, придерживающихся, подобно паломникам, шиитской веры. Посягнуть на их святыню — значит восстановить против себя весь остров.

Вместе с тем, учитывая растущее число свидетельств того, что Файлака на протяжении тысячи лет был священным островом, я решил присмотреться к личности Аль-Хидра поближе.

Как часто бывает в подобных случаях, намеченное исследование пришлось отложить ради других, более срочных дел. Лишь через несколько лет я вернулся к этому вопросу, притом совсем по иному поводу.

А дело было так. Член киногруппы Бахрейнской нефтяной компании Джон Андервуд задумал снять фильм о нашей работе на Бахрейне. Два года кинооператоры увековечивали на пленке эпизоды раскопок в Кала’ат аль-Бахрейне и в Барбаре; сам Джон в это время делал съемки в Дании и в Британском музее. Представленный нам для просмотра фильм оказался не просто хроникой, а произведением искусства. Джон, выросший в среде археологов, суммировал все доводы в пользу отождествления Бахрейна с Дильмуном и подчеркнул роль Бахрейна в шумерской мифологии, а также его значение как промежуточной стоянки на древних торговых путях. Естественно, он показал важность изобильных бахрейнских пресных источников, а заодно, словно походя, предложил собственное толкование названия Бахрейн. В самом деле, бахрейн — арабское слово, означает всего-навсего «два моря», только до тех пор никто не смог объяснить, почему остров назвали именно так. В дикторском тексте Джона выражалось предположение, что одно море — соленые воды Персидского залива, а второе — выходящая здесь на поверхность пресная вода.

Казалось бы, объяснение весьма натянутое, но меня оно поразило. Ибо я знал, что шумеры и вавилоняне верили в существование моря пресной воды под землей и под соленым морем, называя его (об этом говорилось выше) абзу. Вот и Библия упоминает «воды подземные». И я уже приметил, что абзу так или иначе присутствует, так сказать, на периферии всех преданий о Дильмуне: Энки, бог Абзу, даровал воду Дильмуну; Энки вмешался и спас Зиусудру во время потопа, и Зиусудра поселился в Дильмуне; текст легенды о Гильгамеше, как мне однажды заметил профессор Ламберт, позволяет заключить, что «цветок бессмертия» рос в подземном море, и Гильгамеш нырял за ним туда через отверстие или ход в дне Горького моря. Бахрейн как раз знаменит, в частности, тем, что вокруг него со дна морского бьет пресная вода; об этом явлении упоминали в прошлом многие арабские географы.

Получалось так, что для людей, верящих в Абзу — пресноводное море под землей, Бахрейн неизбежно должен был славиться как место (возможно, единственное), где встречаются пресное и соленое моря. Отсюда естественное название «два моря».

Мешало лишь одно препятствие; я не располагал свидетельствами, что название Бахрейн старше возникновения ислама, что вера в подземное море пережила покорение Вавилонии персами и вытеснение вавилонских богов зороастризмом, иудаизмом, христианством и исламом. Казалось, между религиозными мифами, которые могли бы объяснить название Бахрейн, и действительным его появлением зияет хронологический разрыв в тысячу с лишним лет.

Более того, хорошо известно, что имя Бахрейн лишь в последние шесть веков привязано к конкретному острову; раньше так называли все побережье от Кувейта на севере до полуострова Дахран и нынешнего Бахрейна на юге Наконец, если наши гипотезы верны, то ведь во времена Вавилонии Бахрейн назывался не Бахрейн, а Дильмун, впоследствии же — Тилос. Да, загадка! Никто еще не смог ее разгадать, а ответ Андервуда представлялся таким очевидным — только бы преодолеть этот тысячелетний разрыв… Я даже стал подумывать, уж не означало ли на неизвестном нам дильмунском языке слово дильмун — «два моря»? Как-никак, прежний Бахрейн, простиравшийся от Кувейта до Дахрана, включая прибрежные острова, вероятно, соответствовал протяженности древнего Дильмуна. А пресные источники на суше и на дне морском известны не только на Бахрейне, они отмечены на материке напротив острова и в тамошних прибрежных водах.

Но хронологический разрыв оставался, и в числе составляющих его факторов был вопрос о древности названия Бахрейн.

Как известно, один из древнейших доступных нам арабских текстов — Коран. Страна Бахрейн в нем не упоминается. Однако мне пришло в голову проверить, встречается ли в тексте вообще арабское слово бах-рейн — «два моря». Оказалось, встречается, встречается трижды, притом в интереснейших контекстах. В суре «Ангелы» (сура 35, стих 13) читаем:

Знаменательно, что здесь и впрямь идет речь о море соленом и море пресном, но в том и другом ловят рыбу, и по обоим плавают суда; явно не сохранены следы предания о подземном море. Только слова об украшениях, «в которые вы облекаетесь», позволяют предположить, что пророк подразумевал промысел жемчуга в Персидском заливе.

Второе упоминание в суре «Различение» (сура 25, стих 55) подводит нас ближе к цели:

Здесь мы видим — возможно, искаженный — пережиток вавилонского представления о подземном море, и географическое наименование Бахрейн вполне могло отражать это представление, дожившее до времен ислама[44]. Но самые интересные размышления вызывает третий пример. Слово «бахрейн» появляется здесь в начале длинного рассказа в суре «Пещера» (сура 18, стихи 59–81), который стоит привести целиком:

Эта встреча Мусы с одним из «рабов господа» пространно комментировалась и разъяснялась в многочисленных рассказах сподвижников Мухаммада, рассказах, которые собирались в первые десятилетия после его смерти. А в последних говорится, что рабом господа, встреченным Мусой у «слияния двух морей», был не кто иной, как Хидр (Аль-Хидр), коему посвящено файлакское святилище[46]. И будто бы Аль-Хидр прежде был визирем Зу-л-Карнайна (т. е. «Двурогого»), и он испил из источника жизни, чему обязан тем, что жив поныне и будет жить до судного дня.

«Двурогим» арабы обычно называли Александра Великого, возможно, потому, что голову Александра, как мы видели, часто изображали в окружении солнечных лучей. Но если предположить, что Коран здесь подразумевает встречу Мусы с визирем Александра Великого, вся хронология Корана летит кувырком, ибо Александр жил тысячелетием раньше Мусы. Так, может быть, Зу-л-Карнайн — какое-то другое лицо? Если так, найдется не один кандидат. Вавилоняне и шумеры часто изображали своих богов рогатыми или облаченными в двурогие шлемы. Гильгамеша в начале его эпических странствий, когда он путешествовал вместе с Энкиду, обычно тоже описывают рогатым. Сам Энкиду был не просто рогатым, а представлял собой полубыка-получеловека. Тут к месту указать, что сразу после приведенной цитаты из суры «Пещера» Коран повествует, что Зу-л-Карнайн дошел до заката солнца, а потом до восхода солнца, где возвел из металла преграду против великанов Иаджуджа и Маджуджа, — нечто подобное происходит и во время странствий Гильгамеша и его спутника, человеко-быка. Но если Зу-л-Карнайн — Гильгамеш, или Энкиду, или некий вавилонский бог, кто же тогда Аль-Хидр? Факт обретения им бессмертия позволяет отождествить его с Ут-напиштимом-Зиусудрой.

Словом, если быль последовательными, мы вправе усмотреть в Двурогом — Энки, бога, знаменитого тем, что он сражался за человечество против чудовищ, а в его визире Аль-Хидре — Зиусудру, которого Энки спас от потопа. Но в таком случае человек, обращающийся к Аль-Хидру, чтобы познать его тайну, и не преуспевающий в этом, — не Муса, а Гильгамеш. Похоже, перед нами вариант предания о Гильгамеше, несколько отличный от вавилонской и шумерской версий, причем на место героя Гильгамеша, забытого во времена Мухаммада, Коран ставит известного каждому арабу Мусу.

Как бы ни было на самом деле, весьма примечательно, что человек, обретший бессмертие, ассоциируется в древнейшем арабском тексте с «местом соединения двух морей», а место, ныне называемое «два моря», связывали во времена Вавилона с единственным человеком, получившим бессмертие.

Соблазнительно усмотреть на этом рисунке файлакской печати борьбу человека со змеем за бессмертие

Во второй половине дня мы снова пришли к святилищу Аль-Хидра и с холма смотрели на доу, идущие к Эль-Кувейту со стороны устья Шатт-эль-Араб. Мы говорили о виденных в тот день двух надписях. Современное святилище, у которого мы стояли, и храмы с принадлежащими им надписями разделял временной интервал в два тысячелетия. Словно верстовые столбы на ничем больше не обозначенной дороге указывали они путь назад, к древним богам Дильмуна.

А впрочем, вырисовываются еще какие-то приметы. Повесть об Аль-Хидре в Коране записана людьми, по времени более близкими к храму Артемиды, чем мы. А в промежуток между храмом Артемиды и храмом Ин-зака укладывается датировка жертвоприношений змей в Бахрейнском дворце, ясно свидетельствующих, что предания о Гильгамеше и утраченном Цветке Бессмертия тогда еще не были забыты.

И ведь женщины, в ночь со вторника на среду бодрствующие у святилища Аль-Хидра, моля бога о ребенке, тоже по-своему ищут бессмертия. Вера в то, что молитва будет услышана, — одного порядка с верой, которая сорок пять веков назад вела Гильгамеша через моря к слуге Рогатого, Зиусудре, бессмертному обитателю Дильмуна.