В поисках Дильмуна

Глава четвертая «СВЯЩЕННА СТРАНА ДИЛЬМУН»

Остров Бахрейн

С вершины невысокого холма мы то и дело мечтательно глядели вниз на тенистые пальмы к северу. За пальмами виднелись белые стены и плоские крыши селения Барбар, а сразу за селением манили прохладой зеленые воды залива. Апрель, минуло три месяца, как мы раскопали курганы, и солнце с каждым днем поднималось все выше и жгло все нещаднее. На вершине влажный воздух освежал легкий ветерок, так что зной можно было терпеть, по в трех с половиной метрах ниже, на дне прорезавшей центр холма траншеи, воздух стоял неподвижно, и духота была невыносима. Траншея шла в направлении север — юг, в полдень тени вовсе никакой, и тут пасовали даже стойкие смуглые труженики, нанятые нами в Барбаре и Диразе. Лежа в тени под пальмами, мы смотрели, как высыхающий пот оставляет белые соляные следы на нашей одежде, и ели зеленые помидоры с ближнего огорода. Но час спустя, когда на дно траншеи снова наползала тень, барбарский староста Мухамед поднимал рабочих, они снова брались за лопаты и корзины, и совесть повелевала нам следовать за ними.

Снова и снова говорили мы себе, что в это время года поздно заниматься раскопками. Но нам удалось наконец выйти на телль, и мы намеревались копать его, пока не кончатся деньги.

Разумеется, телль нашел П. В. До того мы без особого успеха копали в четырех других местах, и первое из них выглядело многообещающе. Деревня Сар, расположенная всего в полутора километрах от исследованных нами курганов, венчала макушку явно искусственного холма, и пока я довершал зарисовку разрезов моего холма, П. В. с шестью рабочими заложил разведочный шурф в незастроенном западном конце холма. Он сразу же попал на нанесенный ветром песок, после чего четыре дня героически углублялся в рыхлый, как мука, пласт. Песок съезжал вниз по бокам, вынуждая непрерывно расширять раскоп, чтобы рабочих не засыпало. В конце концов на глубине трех метров песок кончился и обнажились остатки каких-то строений. Однако лежащие здесь глазурованные черепки явно принадлежали посуде исламского периода, а ниже шла девственная пустыня. Тогда мы перенесли нашу черную палатку на север, к Диразу.

Селение Дираз расположено в северо-западном углу острова; к востоку от него высятся песчаные холмы, усеянные несметным множеством черепков. Возле самого Дираза бросается в глаза круглая выемка, окаймленная песчаными буграми, на которых громоздится около сотни больших прямоугольных каменных блоков. По местному преданию, выемка эта некогда была самым большим колодцем на Бахрейне. Но его засыпал один из омейядских халифов, Абдул-Малик ибн Марван, решив таким образом наказать бахрейнцев за приверженность к язычеству. Начав копать в. середине выемки, мы и впрямь вышли на груду тесаного камня, под которой была вода. Чтобы копать дальше, пришлось бы непрерывно откачивать воду, а у нас не было насоса. Пока я исследовал торчащую в одной стене кладку, П. В. со своими рабочими решил проверить холм примерно в полукилометре от выемки. Ему и здесь сразу встретился нанесенный песок. Тогда П. В. перешел еще дальше; тем временем я обнаружил за кладкой уходящие вниз ступени и стал углубляться за ними в толщу песка. Что может быть увлекательнее для археолога, чем уходящие вниз ступени?! Ведь они непременно куда-то ведут, и как тут не вспомнить гробницу Тутанхамона…

Меня ступени привели к колодцу. И колодец был очень даже интересный. Посреди пола каменной клетушки у подножия лестницы лежал прямоугольный блок полуметровой толщины, с длиной стороны около метра и с круглым отверстием шириной больше шестидесяти сантиметров. Как и вся клетушка, отверстие было заполнено песком, по едва мы принялись его расчищать, как снизу начала сочиться пресная вода. Когда мы окончательно расчистили колодец, уровень воды установился в двух-трех сантиметрах ниже края.

Это был прекрасный образчик строительного искусства. И нам было над чем поразмыслить, если и впрямь, как говорила легенда, у подножия лестницы находился самый большой колодец на Бахрейне.

Спускаясь в ходе раскопок по ступеням, мы нашли две известняковые скульптуры коленопреклоненных четвероногих длиной около полуметра. Мы сочли их быками, но наши рабочие утверждали, что это овцы. А точно определить не удалось, потому что у обеих фигур были отбиты головы, которых мы так и не нашли. Зато обнаружили место, где стояли скульптуры. По бокам верхней площадки лестницы помещались два пьедестала, как раз подходящие им по размерам.

Об этих раскопках я вспоминаю со стыдом. Технически они, пожалуй, были выполнены по всем правилам: все зарисовано и сфотографировано, найденные предметы — обе скульптуры, осколок алебастровой чаши и три десятка черепков — измерены и снабжены ярлычками. Но я обязан был обратить внимание, что среди черепков не оказалось ни одного глазурованного, а глазурованной посуды не могло не быть там, если колодец в самом деле относился к исламскому периоду. Более того, черепки вообще не походили ни на одни из найденных нами до тех пор. Большинство их представляло красную керамику с параллельными горизонтальными ребрами. Мы и в курганах не находили такой, не было ее и среди исламской посуды. Я упаковал эти образцы и два года не возвращался к ним. Очень уж ясной представлялась мне история раскопанного объекта. Предание говорило, что колодец был разрушен в VIII в. н. э. в наказание за идолопоклонство жителей. И мы раскопали разрушенный колодец с двумя обезглавленными идолами. Теперь, четырнадцать лет спустя, с высоты накопленного опыта мы можем сказать, что керамику из Диразского колодца следует датировать не VIII в. н. э., а III тысячелетием до н. э.

Когда-нибудь, когда будут деньги и время, а также насосы, я хотел бы вернуться в Дираз и выяснить, что кроется за нагромождением известняковых блоков на дне выемки и под окаймляющими ее песчаными буграми. На всем Бахрейне не найдется более многообещающего объекта. Во-первых, он достаточно обширен и сложен; во-вторых, часть его расположена ниже уровня грунтовых вод, а вода предохраняет от разрушения многое, что разлагается и бесследно исчезает в сухой почве, например дерево, текстильные и плетеные изделия.

Пока я раскапывал Диразский колодец, П. В. занимался разведкой. Каждый день, поручив бригадиру следить за раскопками холма, он совершал вылазки в округе. Во время одной из таких вылазок он обнаружил телль у селения Барбар, в неполных двух километрах к востоку от моего колодца.

В этом районе, в полутора километрах от берега тянется целая цепочка холмов. Это явно искусственные песчаные насыпи, превосходящие размерами даже самые большие гравийные курганы Али и во всем отличные от них. Об этих приморских холмах писали и Дюран, и Маккей, а один британский политический представитель даже предпринял раскопки. Мы внимательно осмотрели холмы, особенно тот, который уже был предметом изучения. И пришли к выводу, что это погребальные холмы, пусть даже другого типа и, следовательно, другой поры, нежели остальные курганы. Раскапывать такие огромные объекты нам было не под силу, к тому же они вряд ли ответили бы на наш вопрос; скорее число вопросов только возросло бы.

Барбарский телль находился у западного конца цепочки и несколько отличался от соседей: он был пошире и пониже. Но мы и его посчитали бы курганом, не обрати П. В. внимание на Два здоровенных тесаных известняковых блока, чьи углы торчали на северном склоне. На верхней плоскости одного блока просматривались края двух прямоугольных углублений. Помнится мне, мы уже тогда начали понимать, что прямоугольные каменные блоки — признак изрядной древности. Так или иначе, перед нами оказалось то, за чем мы охотились: достаточно было немного копнуть, чтобы определить, заслуживает ли этот объект более серьезных усилий. П. В. снял двух человек со своего раскопа в Диразе и расчистил торчащие камни. Два каменных куба длиной сто двадцать сантиметров, каждый весом больше трех тонн, и впрямь поражали размерами. Они лежали на площадке из известняковых плит.

П. В. тотчас перевел к Барбару всех своих рабочих, и я последовал его примеру, как только смог с чистой совестью оставить свой колодец. От каменных блоков мы повели траншею в толщу холма. И чем дальше, тем сильнее было ощущение необычности этого раскопа. Прорезав траншею двухметровой ширины, мы выскребали отвесные стены лопатками так, чтобы ясно видеть слои, из которых состоял холм. Идем по каменной площадке к центру, а по бокам и в корзинах из кокосового волокна, в которых выносили материал, — один чистый песок. Между тем, как я уже говорил выше, телль, то есть холм городища, как правило, насыщен следами обитания — обломками стен, мусором, брошенной утварью. Песок может присутствовать; но в небольшом количестве, там, где его нанесло ветром в щели среди развалин. Этот же песок не был нанесен ветром. Мы уже встречались с метровыми слоями мельчайшего песка, покрывающего былые постройки, и на горьком опыте убедились, что там проложить разрез с гладкими вертикальными стенами невозможно. Здесь же песок был крупнозернистый, да еще перемешанный с галькой, которую никакой ветер не мог поднять на такую высоту. И через каждые полметра с лишним он был сцементирован тонким горизонтальным слоем гипсового раствора. Такую же технику мы наблюдали в одном из крупнейших курганов Али; ее назначение — предотвращать сползание слоев, на которые сверху еще насыпают песок. Было очевидно, что барбарский холм намеренно насыпан руками людей.

Долго мы склонялись к выводу, что опять вышли на курган. В самом деле, трудно представить себе погребальный холм шестидесяти метров в поперечнике и высотой всего пять-шесть метров, к тому же на всю ширину вымощенный каменными плитами, но не менее трудно было представить, что крупную постройку намеренно засыпали трех-четырехметровым слоем песка. Мы до сих пор удивляемся, хотя восемь лет труда на этом объекте не оставили никакого сомнения, что дело обстояло именно так.

Пройдя девять метров, мы наткнулись на перпендикулярную траншее степу. В три яруса лежали блоки из превосходного мелкозернистого известняка, гладко обтесанного, чтобы кладку можно было вести без раствора. За стеной продолжалась каменная площадка, а через восемь метров мы уперлись в такую же стену, но здесь она образовала ступень, вознесшую площадку на более высокий уровень. Мы приближались к середине холма, и высота песчаных стен разреза перевалила за три метра. Еще шесть метров в толщу холма — и снова мы увидели тщательно обтесанные и подогнанные каменные блоки, но на этот раз они образовали круг диаметром около ста восьмидесяти сантиметров. Мы дошли до центра.

Простор для догадок был велик, но одно было совершенно ясно: раскопки надо продолжать. Довести траншею до противоположной стороны и расширить раскоп в центре, чтобы выяснить назначение кольцевой кладки. Однако нам не хотелось сковывать все силы на одном объекте. Каждую свободную минуту мы использовали для разведочных вылазок в другие части острова, к тому же у нас на примете были и еще кое-какие дела. Главное, мы нашли очень большой, достаточно типичный телль с торчащими стенами и каменной площадкой (о значении этой находки немного дальше). И в Данию полетела телеграмма с просьбой прислать еще одного человека.

Начало марта, полевые работы велись уже четвертый месяц. Прибывший к нам на помощь Кристиан был не только квалифицированным археологом-античником, но и архитектором, и он тотчас взялся за разрешение загадки стен и каменной площадки в толще барбарского холма. Мы с П. В. тоже проводили там большую часть времени, однако каждую неделю выбирали дни, чтобы с пятью-шестью рабочими покопать где-нибудь еще; П. В. возвращался на свое «городище», а я — к курганам в полутора километрах от Барбара.

Разметив участок в десять квадратных метров вокруг кольцевого сооружения в центре барбарского холма, мы расчистили его вплоть до каменной вымостки. И в апреле, глядя сверху на наш раскоп, уяснили, что нами обнаружено.

С высоты трех с половиной метров перед нами открылся внутренний дворик храма.

Нам сразу стало ясно, что это храм, хотя сами мы до сих пор не встречали такого сооружения. В центре, на продолговатой площадке, — два круга, которые скорее всего служили постаментами для одинаковых статуй. Сбоку от них вертикально стояла каменная плита; в тридцати-сорока сантиметрах от нее лежала другая, причем на каменной вымостке отчетливо выделялась выемка в растворе в том месте, где она стояла в свое время. На верхнем ребре обеих плит — углубление; установив на место вторую плиту, мы заключили, что они служили опорами для какого-то сиденья. Перед этими плитами возвышался алтарь — каменный куб с квадратным углублением на верхней грани, а перед алтарем стоял камень с круглой выемкой, от которой открытый каменный сток спускался к отверстию в окружающей стене. Перед всей этой конструкцией на дворике просматривалась квадратная яма, обрамленная вертикально стоящими каменными плитами.

Картина в общем-то знакомая. На цилиндрических печатях Месопотамии чаще всего изображены бог, восседающий именно на такой скамье перед алтарем, и люди, которые приносят жертву на алтарь, или совершают возлияния богу, или стоят в молитвенной позе, сложив руки на груди. Раскопав яму перед алтарем, мы получили лишнее тому подтверждение. Здесь вперемежку лежали жертвоприношения. Кто-то явно рылся в яме до нас, и все же помимо множества черепков мы нашли лазуритовые бусины, алебастровые вазы, медную птицу и — окончательное доказательство! — медную статуэтку человека в той же молитвенной позе, что на печатях. Такие жертвенные статуэтки — правда, чаще всего из камня или терракоты — в больших количествах найдены в Месопотамии, притом исключительно в развалинах храмов.

Итак, все прояснилось. Глядя сверху на постепенно расширяющийся раскоп, мы хорошо представляли себе происходившие здесь обряды. Богомольцы (надо думать, мало чем отличавшиеся от голых до пояса, веселых смуглых бахрейнцев, которые взмахивали кирками и лопатами на дне раскопа) стояли смиренной вереницей, ожидая, когда жрец представит их божеству, восседавшему на тропе. Один за другим они возлагали жертвоприношения на алтарь и совершали возлияния вином, или пивом, или молоком (возможно, даже кровью?) на камне с углублением. Около них, как сейчас около нас, кружили мухи, и то же солнце обжигало людей, молившихся кто о благе для своего сына и наследника, кто о выздоровлении больного ребенка, кто о хорошем урожае или улове. Люди побогаче, уходя, оставляли у стены дворика статуэтку, чтобы она напоминала богу об их молитвах.

Представить себе восседающее на троне божество было несколько труднее. Вряд ли это была статуя — скамья, хотя и достаточно большая, не выдержала бы веса каменной скульптуры в рост человека. Возможно, идол был деревянным, обшитым медью; мы нашли много погнутых кусков медного листа с рядами дырочек и несколько сот подходящих к этим дырочкам медных гвоздиков. А может быть, на троне восседал наместник бога — верховный жрец. Возможен и третий вариант: жертвы приносились пустому трону и незримому божеству.

Круглые постаменты возле трона тоже заставили нас поломать голову. Может, на них стояли статуи, изображающие бога и богиню? Эта тайна осталась неразгаданной. За восемь лет, что мы копали Барбарский храм, нам не встретилось никаких изображении божеств. Найдены только два загадочных фрагмента; часть руки и часть плеча известняковой статуи в рост человека, с намеком на какое-то одеяние и украшение из перекрещивающихся бус. Фрагменты лежали в груде обломков меньшего, более древнего капища, разрушенного теми, кто строил раскопанный нами храм; правда, в этих обломках кто-то основательно порылся задолго до нас.

Мы могли довольно точно судить о времени постройки храма. Медная статуэтка богомольца с большими круглыми глазами, и бритой головой напоминала о Шумере[15]. Будь она обнаружена в Месопотамии, ее несомненно датировали бы периодом между 2500–1800 гг. до н. э; очевидно, и здесь, у Барбара, можно было ориентироваться на эти даты. Одна из алебастровых ваз относилась к типу, распространенному в Месопотамии в конце III тысячелетия до н. э.

Эта предварительная датировка подстегнула наш интерес к черепкам, которых встречалось все больше в центре храма, хотя они и отличались поразительным единообразием. Тонкие красные черепки, как правило украшенные низкими горизонтальными ребрами с просветом около двух сантиметров, явно принадлежали шаровидным горшкам с выпуклым дном, высотой тридцать-сорок сантиметров. Судя по многочисленным осколкам, горшки либо были вовсе лишены горла, так что яйцевидный сосуд завершался расширяющимся венчиком, либо заканчивались коротким горлом с загибающимся наружу венчиком треугольного сечения. «Барбарская Керамика», как мы назвали эти сосуды, настолько характерна, что ее где угодно можно распознать. Право же, не могу объяснить, как это я сразу не сообразил, что недавно уже встречался с ней — и было это в Диразском колодце. Но в гот момент мы отметили только одно обстоятельство: если не считать округлого дна, эти сосуды ничем не напоминали керамику, найденную нами в курганах.

Во всяком случае, хотя основная задача экспедиции не была решена, Барбарский храм III тысячелетия до н. э представлял важнейшее открытие, и, упаковывая в ящики черепки и прочие предметы, мы знали, что в следующем году вновь вернемся на остров, чтобы копать и здесь, и в других намеченных нами местах. То, что первый найденный нами значительный объект на Бахрейне оказался храмом, притом с шумерскими параллелями, было весьма знаменательно. Теперь настало время объяснить — почему.

Как мы уже видели, когда Роулинсон в 1880 г. писал комментарий к обзору бахрейнских древностей капитана Дюрана, о Дильмуие знали, что так называлось государство, находившееся за пределами Вавилонской и Ассирийской держав. С той поры слово «Дильмун» приобрело и другое, куда более важное содержание.

По сути дела, уникальное положение Дильмуна в месопотамской мифологии было предсказано уже в тот момент, когда Роулинсон обратил внимание на Бахрейн. Как монументальные надписи из дворцов Синаххериба и Ашшурбанапала открыли миру забытую историю Ассирийской державы, так библиотека Ашшурбанапала, эти десятки тысяч клинописных табличек вернули в обиход литературу Месопотамии, в частности великие космологические и эпические поэмы Вавилонии и Ассирии.

Подобно тому как это было с царскими надписями, связь месопотамского эпоса с Библией особенно поразила воображение: ведь годы публикации табличек совпали по времени с ожесточенной критикой Библии. В 1859 г. читатель познакомился с «Происхождением видов» Дарвина, и в том же году подтвердилась правильность определения орудий каменного века, найденных в галечниках на реке Сомме вместе с современными им костями давно вымерших животных. Биологи, выдвинув теорию эволюции, опровергали библейскую теорию сотворения мира, а геологи, идя по следам ледниковых эпох, пересматривали версию о всемирном потопе. И нет ничего удивительного в том, что анналы ассирийских царей, по-своему освещающие многие события, описанные в Ветхом завете, тотчас подняли на щит те, кто отстаивал истинность священного писания.

А затем в 1872 г. в Британском музее, в собрании табличек из библиотеки Ашшурбанапала, обнаружили ассирийскую версию о всемирном потопе.

Табличка с этой версией являлась одиннадцатой «главой» эпоса о Гильгамеше, полумифическом правителе Урука, много лет посвятившем тщетным поискам бессмертия[16]. В этой «главе» повествуется, как Гильгамеш посещает единственного из смертных, коему было даровано бессмертие, — уцелевшего после потопа Ут-напиштима. Сей Ут-напиштим, весьма словоохотливый старец, пользуется случаем поведать историю потопа. Он рассказывает, как боги решили истребить человечество, однако бог подземных вод Энки предупредил Ут-напиштима, чтобы тот построил себе корабль и взял на борт семью и скот. Шесть дней и ночей бушевал ураган; на седьмой день корабль прибило к горной вершине на севере Курдистана. Были отпущены голубь, затем ласточка, но обе птицы вернулись; когда же был отпущен ворон и не вернулся, стало ясно, что воды спадают. Ут-напиштим сошел на землю и принес жертву богам, и Энки ходатайствовал перед верховным божеством, чтобы он больше никогда не карал все человечество за грехи единиц. Верховное божество Энлиль внял его просьбе, ступил на корабль и коснулся лба Ут-напиштима и его жены. «Быть отныне Ут-напиштиму и. его жене подобными богам, и пусть обитают вдали, в устье рек».

У ассирийского повествования о потопе столько общего с библейским, что не приходится сомневаться в общности происхождения обеих версий. И уже тогда было очевидно, что ассирийская версия, подобно многим другим повествованиям в библиотеке Ашшурбанапала, — всего лишь копия более раннего сказания. Однако, прежде чем это более раннее сказание было обнаружено, прошло сорок лет, и только тут выявилась связь истории о потопе с проблемой Дильмуна.

В 1899–1900 гг. экспедиция Пенсильванского университета копала Ниппур, некогда знаменитый город в Нижней Месопотамии. Во времена Шумера и первого великого семитского завоевателя Саргона Аккадского Ниппур был важнейшим религиозным центром Месопотамии, так как богом-покровителем этого города считался первый среди богов — Энлиль, тот самый, что повелел учинить потоп и даровал бессмертие Ут-напиштиму. Американские раскопки Ниппура во многом обозначили поворотный пункт в археологии Ближнего Востока[17]. Здесь впервые упор был сделан не на открытие статуй и монументальных надписей ради пополнения музейных коллекций, а на то, чтобы полностью расчистить постройки. В итого был открыт первый зиккурат — ступенчатая башня с храмом наверху, столь типичная для городов Месопотамии. У каждого города был один, только один зиккурат, посвященный местному богу-покровителю; ниппурскпй зиккурат, названный Э-кур, что значит «Дом горы», был посвящен Энлилю. У подножия его располагался главный храм Энлиля; здесь руководитель экспедиции, видный знаток клинописи Хилпрехт обнаружил храмовый архив с 35 тысячами табличек, превосходящий даже царскую библиотеку Ашшурбанапала.

Естественно, столь огромное количество табличек невозможно было перевести и опубликовать в короткий срок. Даже теперь, более полувека спустя со времени их открытия, большая часть табличек всё еще не опубликована, и можно ожидать значительных открытий. Во многих случаях язык текстов — шумерский, предшествовавший в письменности Месопотамии семитским языкам Вавилонии и Ассирии; именно эти таблички и послужили основой для познания шумерской речи. И нисколько не удивительно, что только в 1914 г. была опубликована ниппурская табличка, содержащая часть шумерского предания о потопе. Она была повреждена, сохранилась лишь нижняя треть, так что текст страдает многочисленными пробелами. Тем не менее история, в ней рассказанная, несомненно та самая, которую Ут-напиштим поведал Гильгамешу, только человека, уцелевшего после потопа, здесь звали не Ут-напиштим, а Зиусудра. С пашен точки зрения, интереснее всего окончание текста. Если в вавилонской версии, как мы видели, Ут-напиштиму даруют бессмертие и предписывают поселиться «вдали, в устье рек», то шумерская версия гласит: «Ану и Энлиль возлюбили Зиусудру и даровали ему жизнь, богам подобную, вечное существование ниспослали ему. И они повелели царю Зиусудре, хранителю всего произрастающего и семени человечества, обитать в стране перехода, в стране Дильмун, месте, где восходит солнце». (Перевод профессора Крамера из Филадельфийского университета.)

Последнее предложение стоит тщательно рассмотреть. Выражение «страна перехода» не так-то просто истолковать. И переводчик тут не виноват. Шумерское кур. бала столь же туманно. Кур — «страна»; бала — отглагольное существительное от глагола «переходить», который применялся, когда речь шла о пересечении рек ц подобных преград. Зато «место, где восходит солнце», толкуется однозначно, и это выражение использовали как аргумент против отождествления Бахрейна с Дильмуном. Бахрейн расположен примерно к юго-юго-востоку от Ниппура, тогда как «место, где восходит солнце», говорят оппоненты, надо искать прямо на востоке.

Хотя мы, как это ясно читателю, за указанное отождествление, постараюсь быть справедливым к оппонентам, ведь речь идет об исследователях, чьи познания и компетенцию никто не подвергает сомнению. Говорить об очевидном факте там, где его нет, бессмысленно, и мы не утверждаем, будто уже нашли некий пограничный знак с надписью «граница Дильмуна». Потому и книга называется «Поиски Дильмуна», а не «Открытие Дильмуна». И все же должен сознаться, что не придаю большого веса аргументу о направлении, в котором следует искать «место, где восходит солнце». Ведь хорошо известно, что шумеры и вавилоняне одинаково широко употребляли три описательных наименования Персидского залива. Они называли его Нижним Морем, Горьким Морем и Морем Восходящего Солнца. Так что для них было вполне естественным называть любое место в этом море «местом, где восходит солнце».

С открытием нового текста о потопе Дильмун приобрел гораздо большее значение, нежели то, которое ему придавали упоминания в текстах ассирийских царей. Он оказался вечной обителью бессмертного прародителя всего человечества, и, судя по всему, именно в Дильмун прибыл Гильгамеш в поисках бессмертия. Но почему боги избрали Дильмун обителью человека, спасенного ими от потопа? Ведь не сюда же пришел корабль Зиусудры; напротив, по преданию, его прибило к горе на дальней окраине Месопотамии.

Ответ на этот вопрос подсказывает другой текст из Ниппура, и он же свидетельствует о совершенно особом положении Дильмуна в религии Двуречья. Речь идет о большой глиняной табличке с 278 строками клинописи в шесть колонок, доставленной исследователями в Музей Пенсильванского университета, где она хранится и теперь. Впервые этот текст был опубликован в 1915 г., однако предложенный тогда перевод был не очень вразумительным, и только в 1945 г. куратор Отдела Ближнего Востока в университетском музее города Филадельфии, один из крупнейших мировых авторитетов по Шумеру, профессор Крамер, представил адекватный перевод[18]. Перед нами мифологическая поэма, обычно называемая «Энки и Нинхурсаг» по имени двух главных действующих лиц. Мы уже познакомились с Энки — богом, который спас Ут-напиштима от потопа. Он один из четырех главных божеств шумерского пантеона, бог-покровитель Эриду (самого южного и, по преданию, самого древнего из городов Южной Месопотамии), бог бездны. Тут необходимо объяснение. Английское abyss («бездна») — пожалуй, единственное слово, заимствованное из шумерского языка; причем за тысячи лет смысл его несколько изменился. Первоначально шумерское абзу подразумевало подземные воды. Шумеры верили, что земля и море покоятся на другом море — абзу… В отличие от обычного, соленого моря абзу — пресное. Не только в преданиях, но и на самом деле они четко разделены: ложе соленого моря не дает водам смешиваться. В представлении шумеров абзу было источником всей пресной воды; реки брали свое начало в подземном море, и оттуда же поступала вода в колодцы и источники. Энки играл роль правителя и стража пресноводного моря. Нинхурсаг — единственная богиня в ряду четырех верховных божеств, в исконном значении — великая Мать-Земля, богиня суши.

События, описанные в мифе об Энки и Нинхурсаг, происходят в Дильмуне, и поэма начинается восхвалением этой страны:

После еще нескольких строк в том же духе следует более конкретный текст. Дильмун священен, потому что там нет хищных зверей, нет болезней, нет старости:

Затем, очевидно, следует обращение богини Нин-сикиллы к Энки с просьбой даровать Дильмуну воду. Нин-сикилла — дочь Энки; из другой поэмы нам известно, что Энки назначил Нин-сикиллу богиней-покровительницей Дильмуна.

Повеление Энки исполняется. И дальнейшие события происходят в этой стране сладкой воды и плодоносных полей. Нинхурсаг взращивает в Дильмуне восемь растений. Как профессор Крамер искусно подытоживает длинное изложение: «Ей удается вызвать их к жизни лишь после сложного (добавлю, связанного с кровосмешением. — Дж. Б.) процесса, в котором участвуют три поколения богинь, зачатых богом Энки и рожденных без боли и родовых мук». Но Энки поедает эти растения, после чего его поражают восемь недугов. Разгневанная поступком Энки, Нинхурсаг покидает собрание богов и грозит не возвращаться, пока Энки не умрет. Тем не менее лисе удается убедить Нинхурсаг вернуться в собрание богов, и та соглашается исцелить Энки. Для этого Нинхурсаг по числу недугов производит на свет восемь богов и богинь. Последним на свет является бог Эншаг — шумерский эквивалент Инзака, дильмунского бога, чье имя начертано на камне, найденном на Бахрейне капитаном Дюраном.

Такова повесть об Энки и Нинхурсаг — не очень-то назидательная и высокоморальная, да и литературные достоинства ее не так уж высоки, разве что сделать скидку на возраст. Но зато это одна из древнейших известных нам повестей в мире[19]. Впервые ее записали почти четыре тысячи лет назад, и уже тогда она, вероятно, была достаточно древней. Конечно, для нас интереснее всего то, что описываемые события происходят в Дильмуне[20]. Особенно примечательно, учитывая прочные местные корни шумерских богов, что государство, которое в письменной истории шумеров и вавилонян выступает как иностранное, играло столь важную роль в их мифологии. Возможно, это объясняется тем, что Энки, повелитель пресных подземных вод, первоначально был дильмунским богом и пересказанный нами миф перекочевал в Месопотамию из Дильмуна. Во всяком случае, очевидно, что шумерские и вавилонские жители Южной Месопотамии верили, что на заре времен их боги немало времени проводили в Дильмуне и облагодетельствовали эту страну пресной водой, растениями, отсутствием болезней и вечной юностью. А потому, когда Энки спас Зиусудру от потопа и даровал ему вечную жизнь, тому было только естественно поселиться в благословенном краю, где не ведали смерти. В том самом краю, который, судя по всему, в давние времена посетил искавший бессмертия Гильгамеш. Правда, это относится к области догадок, ведь в вавилонском эпосе о Гильгамеше Дильмун прямо не упоминается.

А вот то, что в глазах шумеров Дильмун был священной страной, не догадка. Об этом снова и снова говорится в мифе об Энки и Нинхурсаг. Вот почему так знаменательно, что первое обнаруженное нами на Бахрейне значительное сооружение, по древности близкое к Шумеру, оказалось храмом.