В поисках Дильмуна

Глава девятая «ПУСТЬ ПРОСТОРЫ МОРЕЙ ПРИНЕСУТ ТЕБЕ ИЗОБИЛИЕ»

Бахрейнская выставка в первых числах апреля прошла весьма успешно. Торжественное открытие совершил сам шейх Сульман, которого сопровождала половина его семейства. Он целый час осматривал нашу экспозицию, слушая объяснения П. В. и засыпая его вопросами. Затем отведенное нам классное помещение открыли для публики, и два. дня мы трудились без передышки, демонстрируя паши находки мужчинам Бахрейна. Третий день стал кульминацией: в тот день выставка была закрыта для мужчин и открыта для женщин. Мы сделали это по предложению директрисы женской гимназии, от которой узнали, что женская часть населения очень интересуется нашей работой, но при мужчинах ни одна женщина не решится посетить выставку.

Понятно, мы задумались: а куда мы сами-то денемся? Скандал нам вовсе ни к чему, но и оставлять экспонаты без присмотра нельзя. Однако мы напрасно беспокоились. Когда открылась дверь и вошла первая партия посетительниц, закутанных с ног до головы в черные одеяния и чадру, мы скромно забились в углы, стараясь не попадаться им на глаза. А посетительницы откинули с лица чадру, сбросили капюшоны, одна из них сняла плащ, под которым оказался стильный костюм, подошла к нам и на безупречном английском языке сообщила, что Ее Величество очень просит нас рассказать ей об экспонатах. Группа состояла из второй половины семейства шейха Сульмана — его жены, дочерей, невесток, их детей, а также гувернанток и придворных дам.

За этот день выставку посетили сотни женщин, и лишь три-четыре из них предпочли не снимать чадру или маску, войдя в помещение. Взгляни мы на улице хотя бы одним глазом на местную женщину, она, пусть защищенная чадрой, тотчас отвернулась бы, накинув на голову капюшон. А во временном музее чадра и условности были отброшены. Посетительницы обсуждали с нами экспонаты, задавали вопросы, отводили нас в сторону, чтобы рассказать о местах, где они. видели или слышали что-нибудь, что могло нас заинтересовать. Несомненно, это был самый удачный день нашей выставки.

В числе экспонатов были, разумеется, «змеиные» миски и две «ванны-саркофага» с останками. Мы выставили обработанный кремень из пустыни, горшки, раковины жемчужниц из «кухонной кучи», медные топоры и наконечники копий из Барбарского храма, весь набор великолепной глазурованной посуды из колодца. А в длинной стеклянной витрине лежали два десятка мелких предметов из моего раскопа на телле Кала’ат аль-Бах-рейн. Почетное место занимали здесь три маленькие каменные печати.

Значение этих предметов, как я постараюсь показать, превосходило все, что можно было предположить, судя по их размерам и количеству.

Раскопки на северном берегу выявили и такие объекты, которые не могли быть привезены на выставку. Наиболее важные из этого числа — укрепления города «барбарского» периода. Обнаружить их оказалось не трудно. Отступая назад от заложенного годом ранее последнего шурфа, я отработал два пятиметровых квадрата. И в северном, на глубине всего чуть больше полуметра, наткнулся на внушительную, толщиной три метра тридцать сантиметров городскую стену.

Большие грубо обтесанные камни стены были схвачены гипсовым раствором. Правда, за четыре тысячи с лишним лет, прошедших со времени сооружения этой конструкции, она сильно пострадала. Видно было, что по меньшей мере последние две тысячи лет она исполняла роль карьера, где добывали строительный камень. Вся внешняя, северная сторона была искромсана, и кладка домов, пристроенных к обнажившемуся ядру стены и сохранивших осколки тонкостенных мисок «греческого» периода, с головой выдавала виновников. Позднее торчащие верхушки городской степы вошли в конструкцию жилищ, современных моей исламской крепости на берегу. И наконец, большой участок ее был разобран на всю толщину добытчиками камня, которые заложили глубокую выработку в исламских и «греческих» слоях. Бело-голубые осколки китайского фарфора обличали здесь португальцев; недаром в бастионах португальской крепости, где мы устроили свой лагерь, узнавали камни из городской стены.

Однако внутренняя сторона стены сохранилась лучше, и от нее мы сумели продвинуться вдоль улицы «барбарского» периода, на которую я впервые ступил годом раньше. Тогда я, стоя на углу улицы, находился на дне небольшой квадратной ямы; теперь с того же угла я просматривал улицу на двенадцать метров в северном направлении.

Город был явно незаурядный. Улица — прямая, ровная; ширина — четыре метра с лишним; направление — север — юг. По обе стороны — каменные стены построек. Справа — сплошная стена, с небольшими контрфорсами; слева два дверных проема открывали доступ внутрь домов. Улица была тупиковая. Она упиралась в городскую стену, в этом месте выложенную из прямоугольных камней, скрепленных зеленой глиной. Тщательная планировка города, на которую указывала строгая ориентировка улиц, подтверждалась еще и тем, что в конце тупика, в углу, образованном левой стеной дома и городской стеной, помещался колодец. Перед ним, посредине улицы, вровень с ее плоскостью находился обмазанный глиной бассейн диаметром в один метр.

Судя по всему, это был общественный пункт водоснабжения. Вероятно, какой-то раб постоянно наполнял бассейн из колодца, чтобы живущие на этой улице могли брать воду для питья или стирки. Нечто подобное я видел на улицах Манамы: за несколько лет до того муниципалитет проложил трубы от водонапорных башен к размещенным на улицах колонкам для удобства горожан. Перед колонками поставили корыта и открытые цистерны, вокруг которых всегда толпились одетые в черное домохозяйки. Они оживленно разговаривали, наполняя свои кувшины водой или стирая белье. Здесь также нетрудно было представить себе подобную сцену; четыре тысячи лет назад женщины Дильмуна (ибо это был, несомненно, Дильмун) встречались у колодца возле высокой городской стены, чтобы посплетничать.

Дойдя в ходе раскопок До уровня этой улицы, дальше мы стали копать особенно осторожно. Улица была немощеной, и в песке, по которому ступали горожане, могли оказаться потерянные или брошенные предметы. Разумеется, мы подобрали сотни черепков, все от красной «барбарской» посуды. Однако нас интересовали другие, более ценные вещи. И конечно же, первым преуспел в поисках Хасан бин Хабиб, рабочий, у которого были зоркие, как у орла, глаза. Он подошел ко мне, разжал кулак, и я увидел круглый каменный предмет величиной с большую серебряную монету. Печать… Очищая ее от песка и присматриваясь к форме, я понял, что передо мной важнейшая находка года. Ибо печать была особенная, и мы сразу определили, в чем заключается ее необычность.

Однажды один известный французский археолог заявил: сделав важное открытие, необходимо прежде всего выкурить сигарету. Потому что в такой момент ни в коем случае нельзя действовать поспешно, нельзя позволять кладоискательскому инстинкту брать верх над наукой. Лучше прервать всякую работу, сесть и спокойно поразмыслить над значением обнаруженного. А потому я предложил бригаде устроить перекур с кальяном. Сам набил и раскурил свою трубку, а затем сел на пороге ближайшего «барбарского» дома, чтобы как следует рассмотреть и обдумать находку.

Как я уже сказал, это была круглая печать. Около двух с половиной сантиметров в диаметре, одна сторона плоская, и на ней уже просматривалось резное изображение двух человеческих фигур. Другая сторона — с шишечкой, пронизанной отверстием, позволяющим подвесить печать на веревочке. Выпуклость была украшена тремя гравированными черточками и четырьмя окружностями, в центре каждой окружности — точечка. Материал — стеатит, мягкий минерал, довольно жирный на вид и на ощупь, откуда его более распространенное название «мыльный камень».

Возможно, печать не сказала бы нам так много, если бы мы не видели раньше такую же.

Случилось это три года назад, во время нашего первого полевого сезона на Бахрейне. Один из местных археологов-любителей, американец, служащий нефтяной компании, сообщил нам, что им найдена печать. Он бродил среди курганов, возвышающихся по обе стороны дороги на Эль-Будайи (эту дорогу видно с окружающего наш лагерь крепостного вала), и увидел печать прямо на поверхности. Мы явились к нему, осмотрели печать, сделали с нее гипсовый слепок и послали описание в Орхус одному профессору античной археологии с просьбой поискать что-нибудь похожее в своих книгах. Профессор ответил указанием на статью доктора Гэдда, опубликованную четверть века назад, в 1932 г.

В ту пору доктор Гэдд заведовал в Британском музее хранилищем месопотамских древностей. В его обязанности входила, в частности, подготовка для экспозиции предметов, привезенных Леонардом Вулли с продолжавшихся уже десятый год раскопок в Уре. Раскопки велись совместно Британским музеем и Университетским музеем в Филадельфии, поэтому находки распределялись между Лондоном, Филадельфией и Багдадом. Среди предметов, попавших в Лондон, оказалось несколько сот печатей. Преобладали цилиндрические печати, широко употреблявшиеся в Месопотамии от 3000 до 500 г. до н. э. Небольшую часть коллекции составляли круглые печати, и доктор Гэдд, обратившись к документации, установил, что в Уре найдено двенадцать печатей, объединенных неким родством. Кроме того, в собраниях Британского музея, куда сто с лишним лет стекались самые различные предметы со всех концов земного шара, уже хранились три печати того же типа, предположительно месопотамского происхождения. В своей статье доктор Гэдд как раз и описал эти пятнадцать печатей.

Статья Гэдда чрезвычайно важна для темы настоящей книги, и, сидя на пороге четырехтысячелетнего дома, в лучах февральского солнца, я вспоминал ее главные положения. Сейчас для нас всего важнее было то, что семь из двенадцати урских печатей и одна из остальной тройки по форме были тождественны той, которую я держал в руке. Правда, рисунок на них, естественно, различный, но и тут прослеживались черты сходства: на семи печатях были изображены фигурки людей и животных, очень похожие на рисунок печати, найденной американцем, и той, что теперь обнаружили мы. А форма и вовсе одинаковая, с небольшой шишечкой, украшенной тремя гравированными линиями и четырьмя окружностями с точкой в центре.

Присутствие на Бахрейне, притом на улице «барбарского» периода, печатей, известных по Уру, — многозначительный факт. Отсюда логически вытекало, что люди из Ура бывали на Бахрейне, или бахрейнцы посещали Ур, или же кто-то третий видел оба названных места. Но куда важнее было то, о чем говорили другие семь урских печатей, описанные в статье доктора Гэдда.

Они не так походили на наши, но и отмеченных Гэддом черт сходства было достаточно, чтобы он усмотрел тесное родство. Тоже круглые, тоже из стеатита, однако шишечка с отверстием выше и уже, так что между нею и краем оставалось плоское кольцо. И на шишечке отсутствовал узор, если не считать одной гравированной линии. Главную роль играла гравировка на лицевой стороне, давшая повод доктору Гэдду назвать свою статью «Печати древнеиндийского типа, найденные в Уре». Рисунок изображал быка, и в пяти случаях (на четырех печатях из Ура и на одной, чье место находки не указано) над быком помещалась надпись на неведомом языке цивилизации Индской долины[30].

Цивилизация Инда — Золушка древнего мира. По стечению обстоятельств она оказалась в тени своих старших сестер в долине Нила и в междуречье Титра и Евфрата. Область цивилизации Инда больше удалена от Европы (а открыватели всех древних цивилизаций — европейцы), и открыта она намного позже, и логически вписать ее в историю человечества оказалось гораздо труднее. В отличие от цивилизаций Древнего Египта и Двуречья, сведения о которых дошли до историков Эллады и Рима и запечатлены в Библии, Индская цивилизация пребывала в безвестности до 1921 г., когда сотрудники Археологической службы Индии обнаружили развалины большого города Хараппа, штат Пенджаб, на берегу высохшего притока реки Инд[31].

Годом позже не менее обширные руины нашли в Мохенджо-Даро, на берегу самого Инда, в 650 километрах к юго-западу от Хараппы. Генеральный директор Археологической службы сэр Джон Маршалл в том же году приступил к раскопкам обоих объектов. Они продолжались шесть лет и выявили почти полное тождество двух городов, имевших около пяти километров в окружности. Западнее главной городской застройки возвышалась укрепленная цитадель. Дома строились из кирпича, по большей части обожженного. Примечательна продуманная регулярная планировка городов, в том числе Мохенджо-Даро: проложенные строго в направлении север — юг и восток — запад пятнадцатиметровой ширины улицы делили город на девять участков. Хотя в прошлом столетии Хараппа изрядно пострадала от добычи материала для строившейся железной дороги, и тут просматривались следы такой же планировки.

С самого начала было ясно, что оба города представляют одну цивилизацию. Наряду с планировкой это выражалось и в тождестве материальной культуры. Одинаковая керамика расписана весьма характерными узорами. Тождественны орудия труда и оружие, преимущественно из кремня, однако немало также медных ножей, рыболовных крючков, наконечников копий и отлитых в плоских формах топоров. И особенно ярким свидетельством было то, что все печати оказались идентичными и весьма характерными по облику: квадратные, из стеатита, шириной 2,5–4 сантиметра, с продырявленной для шнурка шишечкой на обороте, обычно украшенной одной гравированной бороздой. Узор на лицевой стороне, как правило, изображал животное (чаще всего быка), над которым, помещались знаки какой-то письменности. Бык либо с горбом, типа зебу, либо без него; язык надписей неизвестный. Таких печатей нашли несколько сот.

Однако три печати из Мохенджо-Даро были не квадратные, а круглые, с высокой шишечкой в обрамлении широкого плоского кольца. Другими словами, они такие же, как круглые печати с индскими письменами, найденные Вулли в Уре и опубликованные Гэддом.

Это было чрезвычайно важно. Ученые не сомневались, что Хараппа и Мохеиджо-Даро представляют одну, прежде неизвестную цивилизацию и их следует датировать одним и тем же временем. Но каким? Об этом могли бы сказать сохранившиеся тексты, но, кроме коротких надписей на печатях, никаких текстов не имелось, да и эти письмена не удалось прочесть. Говоря- о дешифровке клинописи, мы уже отмечали, что для решения загадок неизвестных языков очень важны пространные тексты, а таковых в области Инда не найдено. Печати убедительно свидетельствуют, что у людей Индской цивилизации была письменность, однако в Индии нам не повезло так, как в Месопотамии, где все повседневные записи велись на долговечном материале. А потому (как это было и с нашими раскопками на Бахрейне) датировать цивилизацию долины Инда можно, лишь обнаружив предметы, идентичные тем, которые найдены в поддающихся датировке слоях других мест. Иначе говоря, датировка круглых печатей Ура позволила бы датировать круглые печати Мохенджо-Даро.

Но датировать урские печати оказалось не так-то просто. У правила «возраст слоя равен возрасту позднейшего найденного в нем предмета» есть оборотная сторона: предмет вполне может быть старше слоя, в котором обнаружен. Так, в развалинах домов железного века Данин часто находят топоры каменного века; полагают, что обитатели этих домов собирали топоры, почитая их талисманом против молнии. А большинство печатей, найденных Вулли, обнаружены при просеивании песка, так что их вообще ни к какому слою не привяжешь. Из трех печатей, условия находки которых точно зафиксированы, две принадлежали к типу Мохенджо-Даро, с высокой шишечкой, и лежали соответственно в слоях, относимых к правлению одного из Саргонидов (около 2300 г. до н. э.) и Второй династии Ура (около 2200 г. до н. э.). Третья, с маленькой шишечкой и узором из кружочков, — такая же, какую только что принес мне Хасан, — была обнаружена в куче мусора, предположительно датированного касситским периодом (1700–1200 гг. до н. э.)[32]. А потому Индскую цивилизацию отнесли предположительно к последним трем векам III тысячелетия до н. э.

Попыхивая в бахрейнском раскопе своей трубкой и перебирая в уме эти факты, я остановился еще на двух моментах. Во-первых, присутствие тождественных печатей в Уре и Мохенджо-Даро говорит о том, что во времена Индской цивилизации существовал контакт между Индией и Двуречьем. Во-вторых, круглые печати были «иноземными» как в Индии, так и в Месопотамии, в обоих местах они составляли менее одного процента от всех найденных. Остальные печати в Месопотамии — цилиндрические, в Индии — квадратные.

Но если они «иноземные» в Индии и Месопотамии, то, возможно, они «местные» для Бахрейна? Может, тринадцать круглых печатей в Уре и три в Мохенджо-Даро потеряны путешественниками или купцами из Бахрейна? По-моему, я строил чрезмерно роскошные воздушные замки на основе всего лишь двух печатей, одна из которых к тому же найдена на поверхности. Ведь круглые печати были двух видов: одни с высокой шишечкой, быком и индскими письменами, другие с низкой шишечкой, украшенной кружочками, и с фигурками людей и животных. Правда, доктор Гэдд посчитал их достаточно сходными, чтобы опубликовать вместе, предположив родственное происхождение. Но остается фактом, что три печати из Мохенджо-Даро характеризовались высокой шишечкой, а две бахрейнские — низкой. Связь с Уром не вызывала сомнения, однако связь с Индией выглядела неубедительно.

Разрез северной стены городища Кала’ат аль-Бахрейн в том месте, где расположенный в конце тупика колодец вдается в стену с внутренней стороны. Через две тысячи лет, во времена Александра Великого, жители города V разрушили наружную кладку, а в последнем тысячелетии жители городов VI и VII зарывались вниз, добывая из стены строительный камень

Рекомендованный французом перекур явно затянулся, мои рабочие проявляли признаки нетерпения. Я решил подождать с главными вопросами и пока сосредоточиться на четкой археологической привязке нашей находки. Думая о десяти не поддающихся датировке печатях Л. Вулли, я говорил себе, что в данном случае место находки должно быть точно установлено.

Хасан бин Хабиб обнаружил печать, когда собирался высыпать землю с лопаты в корзину, поднимаемую из раскопа на поверхность к тачке, отвозящей грунт в отвал. Он снял лопатой пласт глубиной около двух сантиметров, площадью от силы шестьдесят пять квадратных сантиметров. Мы нанесли этот участочек на свой план и продолжили работу. Просеяли землю на полметра вокруг и на два сантиметра ниже места находки и стали складывать все черепки в особую коробку. Я вручил Хасану награду — две рупии — и сказал, что лучше было бы, если бы он обнаружил печать в земле, когда она еще лежала на своем месте, и обещал пять рупий тому, кто сделает это первым.

Других печатей на этой улице не оказалось. Однако дня через два нам попался кусочек слоновой кости длиной поболее двух сантиметров. Одна стороны сохранила изгиб бивня, и на обоих концах виднелись следы пилы. Похоже, пилили неумело, так что пропилы не сошлись, а потому заключенный между ними кусочек выпал, когда бивень несли по улице. Слоновая кость свидетельствовала об Индии, однако слоны водились и в Африке, а в древности также и в Месопотамии.

Мы продолжали углубляться в грунт, приближаясь к слоям с «цепочечной» керамикой города I. Через неделю я сам нашел вторую печать. Она лежала нетронутой у внутренней стороны городской стены. Хасан бин Хабиб радостно заявил, что я должен сам себе выплатить пять рупий из экспедиционной кассы, и я послу* шалея. У меня не хватило духу сказать ему, что этот случай не считается: из стены в этом месте выламывали камни для строительства, и печать была найдена в выемке, не позволяющей сделать точную стратиграфическую привязку.

А вообще-то эта печать побудила меня решительно пересмотреть свои гипотезы. Она была круглой, стеатитовой, с высокой продырявленной шишечкой, украшенной одной резной линией. Шишечку окружало знакомое мне широкое кольцо, и на лицевой стороне печати красовался бык. Вот только индские письмена отсутствовали. Вместо них я увидел гравированное очертание человеческой ступни и скорпиона. Несомненно, печать относилась к тому же типу, что упомянутые выше три из Мохенджо-Даро; и ведь две из них (а также две с высокой шишечкой в коллекции Британского музея) тоже не помечены индскими письменами.

Видимо, круглые печати были не двух, а трех типов. С высокой шишечкой и индскими письменами, с высокой шишечкой без индских письмен и с низкой шишечкой без письмен. Все три типа найдены в Уре, первый и второй — в Мохенджо-Даро, второй и третий — на Бахрейне. Как же быть с моей гипотезой, что третий тип — бахрейнский, что печати с маленькой шишечкой «дильмунские», как я уже стал их называть?

Попала ли найденная теперь печать второго типа па Бахрейн извне или она тоже «местная»? Считал же Гэдд эти два типа родственными. Может, нарушенная стратиграфия второй находки не так важна и она в самом деле, как на это указывает слой, древнее первой, а различие между вторым и третьим типами обусловлено хронологически?

Снова я строил гипотезы на слишком зыбкой основе. Я не имел права выдвигать постулат, что передо мной печать Раннего Дильмуна, с высокой шишечкой, и печать Позднего Дильмуна, с низкой шишечкой, располагая всего лишь одним образцом каждого вида! Правда, какой бы фантастической ни выглядела моя гипотеза, она хорошо согласовывалась с немногими фактами, которыми мы располагали. И если, как мы любим утверждать, археология — наука, то гипотезы положено проверять экспериментом. Продолжая раскопки, рано или поздно мы найдем еще печати. А стратиграфия покажет, соответствуют ли разные типы разным периодам.

Недели через две Хасан бин Хабиб заслужил пять рупий. За это время мы настойчиво углублялись в грунт по обе стороны городской стены, которая теперь разделяла две части раскопа 2'/2-метровым барьером. Мы следили, чтобы одна часть не обгоняла другую, тем не менее на северной стороне, обращенной к морю, мы копали город V, с покрытой красной краской или серой глазурью тонкостенной керамикой времен Александра Македонского, а на южной углубились в город II, с красной ребристой керамикой, возможно, современной Саргону Аккадскому, другому великому завоевателю, опередившему Александра ровно на две тысячи лет.

Привычка археолога переводить историю на язык стратиграфии таит в себе подвох: слишком легко забыть о необходимости обратного перевода. Мне пришлось напомнить себе, что, когда во времена Саргона и Хаммурапи по улицам нашего города ходили его обитатели, городская стена в конце улицы была еще выше, и на фоне неба выделялись силуэты стоящих наверху стражей. Сжимая в руке копье и кутаясь от сырого морского ветра в шерстяной плащ, они обозревали песчаный пляж внизу, который тогда простирался намного ниже уровня улицы за их спиной.

Прошло две тысячи лет — столько же, сколько отделяет Юлия Цезаря от наших дней, — и современники Александра Великого увидели эту стену покинутой и разрушающейся. Впрочем, со стороны пляжа она по-прежнему возвышалась в рост человека и больше. С внутренней стороны песок, вероятно, уже захлестывал край стены, укрыв в своей толще двухтысячелетние руины, но снаружи она все еще круто вздымалась над грудой камня и мусора — всего, что осталось от ее верхней части. Люди эллинского периода использовали эти камни в качестве строительного материала для своих домов, причем внутренняя облицовка разрушенных бастионов служила задней стеной их жилищ.

Мы «путешествовали» назад во времени, приближаясь к той поре, когда была построена стена. И мы «достигли» этой поры даже раньше, чем я ожидал. Нам встретились следы пожара. В этом слое обычный песчаный грунт оказался черноватым от дыма и угольков. И в этом слое мы нашли пузатые горшки с орнаментом «цепочка». Они были врыты в землю по горло, а выступавшие верхушки — отбиты. В горшках лежала обгорелая черная масса. Мы обрадовались — вот и образцы, которые можно датировать, определив содержание радиоактивного углерода. (Радость была преждевременной, потому что в горшках явно имелась сильная примесь битума или еще какого-то древнего материала. Когда образцы исследовали в Копенгагенской лаборатории на С-14, получились совершенно невероятные даты: от девятнадцати до тридцати шести тысяч лет.)

Идя по следам пожара в сторону городской стены, мы обнаружили, что она кончается на этом уровне и слой продолжается под ней. И когда раскоп по ту сторону стены достиг того же уровня, мы увидели тот же слой, с такой же «цепочечной» керамикой.

Это уже не археология, а история. Некий город, принадлежавший людям «цепочечной» культуры и, по-видимому, не обнесенный стеной, был уничтожен пожаром. Тот же народ (существенного разрыва в стиле керамики нет) вернулся после бедствия и отстроил город заново, обнеся его на сей раз трехметровой стеной. Право же, было бы очень интересно датировать эти события методом С-14…

Так или иначе, с внутренней стороны стены, как раз над слоем со следами пожара, помещался локальный слой беловатого пляжного песка. Очевидно, когда начали воздвигать стену, здесь была небольшая яма. Чтобы выровнять поверхность под кладку, строители заполнили яму песком, принесенным в корзинах с берега. В этом-то песке Хасан бии Хабиб и нашел третью печать. И показал ее мне, не сдвигая с места.

Третья печать внесла еще большую путаницу, ибо она опять-таки представляла новый тип. То есть общее сходство было налицо, никто не стал бы оспаривать родство всех трех печатей, найденных нами в этом году. Но эта печать оказалась поменьше, всего чуть более сантиметра в поперечнике, и вырезана из черного стеатита. Высокая шишечка сзади была украшена двойной гравированной линией и обрамлена совсем узкой полосой, и на лицевой стороне изображен не бык, а козел (возможно, газель). Над этим рисунком — второй козел и звезда.

Я снова принялся строить догадки на чрезвычайно зыбкой статистической основе. Возможно, перед нами чисто хронологическое развитие стиля: от маленьких черных печатей к более крупным светло-серым (обе с высокой шишечкой) и далее к печати с низкой шишечкой, украшенной окружностями. Разумеется, требовались еще находки, чтобы подтвердить или опровергнуть это построение. А пока мы вроде бы могли утверждать, что на Бахрейне преобладали круглые печати, хотя этот признак был общим для всех наших находок.

Слой песка, в котором лежала третья печать, оказался удивительно щедрым на «мелкие находки». Толщина — всего около пятнадцати сантиметров, площадь— неполных два квадратных метра, а между тем мы нашли в нем два осколка небольших стеатитовых мисок (оба с тем же гравированным узором в виде окружности с точкой в центре, какой мы видели на «поздних» печатях), три крохотных бирюзовых бусины и половину бусины покрупнее из полупрозрачного красновато-коричневого камня, в котором мы опознали сердолик. Песок изобиловал маленькими зелеными конкрециями. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это — кусочки меди. Окисляясь, они окрасили и спаяли вместе прилегающие песчинки. Удивительно! Может, в ту пору, когда строился город, весь песок на пляже вот так же изобиловал кусочками меди, осколками резных каменных мисок, бусинами и печатями? И если это так, то почему?

Дальше об этом раскопе особенно рассказывать нечего. Мы продолжали копать. Углубились еще на метр с лишним, прошли слои «цепочечной» культуры, затем серый песок, достигли скального основания и остановились…

Я отвел много, может чересчур много, места рассказу об этом раскопе у городской стены. Правда, это был мой «личный» раскоп. Я наблюдал его больше, чем остальные. И печати несомненно явились гвоздем сезона.

В целом горстка вещиц, собранных на протяжении десяти метров одной из улиц города I и города II в толще нашего телля и выставленных теперь на обозрение жителям Бахрейна вместе с гораздо более впечатляющими предметами, открывала широчайшие перспективы. Эти вещицы объединял один общий фактор: все они были из материалов, которыми не располагал Бахрейн. Стеатитовые печати и, возможно, миски могли быть изготовлены на. Бахрейне, но сам стеатит не был бахрейнским. Он мог попасть на остров из разных мест, потому что стеатит отнюдь не редкий минерал. Его можно найти в горах Ирана и Омана и во многих более удаленных районах. Медные рыболовные крючки и множество кусочков необработанной меди — также неизвестного происхождения… Мы знали, что медь, по всем данным, добывалась в Омане, но ее можно было также получить из Индии или из иранского Луристана. Слоновая кость более определенно указывала на Индию[33]. Однако не исключались и другие источники. А вот сердоликовая бусина могла прибыть на Бахрейн только из Индии; другие области с известными месторождениями сердолика — Центральная Европа и Южная Америка — отпадали. Говоря о материале, лишь один предмет мог быть бахрейнского происхождения, но как раз тут мы могли уверенно сказать, что он иноземный. Маленький правильный куб из полированного кремня с длиной стороны чуть меньше двух сантиметров мы опознали с первого взгляда. Это была гиря, широко употреблявшаяся в городах долины Инда и более нигде.

Вместе эти предметы свидетельствовали, что в «бар-барский» период и ранее Бахрейн вел широко разветвленную торговлю. Чего и следовало ожидать, если Бахрейн на самом деле был Дильмуном.

Я подробно говорил о клинописных текстах, отражающих факт исторического существования Дильмуна и его связей с Месопотамией. Привел также тексты, показывающие, что Дильмун фигурирует как священная страна в мифологии Шумера и Вавилонии. Но есть еще третий род клинописных документов, которые касаются Дильмуна и заслуживают пристального рассмотрения. Речь идет о дошедших до нас многочисленных табличках с данными о торговле между Месопотамией и Дильмуном.

Снова необходимо вспомнить, как нам посчастливилось, что повседневная переписка месопотамцев велась на материале, не боящемся воздействия столетий. Через четыре тысячи лет не останется никаких письменных свидетельств (да и косвенные вряд ли сохранятся), говорящих о размахе сделок лондонского «Ллойда» или какой-нибудь нью-йоркской пароходной компании. А в городах Двуречья контракты и документы о грузах, квитанции и текущая корреспонденция — все это писалось на глине. Причем не следует забывать, что статистически до нас дошла лишь очень малая часть всего написанного, да и сохранившиеся образцы нельзя считать достаточно показательными.

Во время раскопок месопотамского города все усилия, естественно, направлены на самые главные сооружения — укрепления, храмы, дворцы. Здесь можно ожидать богатые находки, наиболее яркие данные о превратностях истории, чередовании правителей, завоеваниях и восстановлении разрушенного. Тут сосредоточены важные исторические тексты, летописи царских деяний, документы о закладке и реставрации храмов, кирпичи с именами правителей, повелевших осуществить то или иное строительство. В библиотеках храмов и дворцов найдутся ритуальные тексты, псалмы и религиозные поэмы, которые помогают гак много узнать о верованиях и мифологии народов Месопотамии.

Нам повезло, что храмы играли важную роль в торговле между городами. Около 2000 г. до н. э. они явно сами осуществляли крупномасштабные коммерческие предприятия, вывозя продукцию своих тиастерских и импортируя различные товары. В последующие столетия торговля в основном велась частными лицами, однако храмы выполняли контрольные и посреднические функции, сохраняя копии контрактов между грузоотправителями и пайщиками, а в некоторых случаях они взымали пошлину или получали десятину с ввозимых товаров. Так что храмовые архивы часто дают нам неплохое представление о характере и размахе торговли.

Однако деловые документы частных торговцев хранились у них дома. И раскопки очень редко затрагивали жилые кварталы рядовых граждан и дельцов. Вот почему можно приписать слепому случаю тот факт, что нам стала известна история некоего Эа-насира, урского торговца, занимавшегося импортом и экспортом и между 1813 и 1790 гг. до н. э. причастного к дильмунской торговле. Предание относит к той поре деятельность Авраама; не исключено, что эти двое одновременно жили в Уре. Менее вероятно, чтобы они знали друг друга, поскольку торговые интересы семейства Авраама были направлены на запад и север.

Во время зимнего полевого сезона 1930–1931 гг. Л. Вулли решил на время переключиться с храмов и гробниц царей III династии Ура на один из жилых кварталов города. На выбранном им участке раскопки обнажили на диво хорошо сохранившиеся дома периода, предшествовавшего разорению Ура вавилонским царем Хаммурапи в 1780 г. до н. э. Раскопки производились на площади около десяти тысяч квадратных метров силами полутора сотен рабочих. Наши финансы никогда не допускали такого размаха; к тому же работы в Уре облегчались тем, что улицы и полы залегали на глубине всего двух метров, тогда как нам приходилось зарываться в землю на четыре-шесть метров.

Цитирую предварительное сообщение Л. Вулли;

«…В тот период никакого планирования не наблюдается. Узкие немощеные улицы извиваются между домами, неправильное расположение которых всецело определялось прихотью частного владельца. Застроенные кварталы настолько обширны и здания стоят так тесно, что добраться до домов, расположенных в центре квартала, возможно только тупиковыми переулками. Жилые здания в основном однотипны, и тип строения более или менее определяется возможностями данного района.

Внутренний двор, соединенный с улицей коридором, окружен жилыми помещениями с лестницей на второй этаж — таков преобладающий характер построек самой различной величины и достаточно разнообразной формы. Среди жилых домов разбросаны строения меньшего размера, несомненно лавки. Простейшая из них состоит всего из двух помещений; к улице обращено некое подобие торговой палатки, этакий демонстрационный зал, подчас с открытым фасадом, а за этим «залом» располагается длинное складское помещение… Стены всех построек сложены из кирпича; в нижних рядах кладки кирпич обожженный, выше — сырец. Снаружи степы оштукатурены и побелены».

Л. Вулли раскопал здесь около полусотни домов и торговых помещений по обе стороны шести улиц. Почти в каждом доме он находил не менее двух десятков глиняных табличек, хранящихся в керамических сосудах или в обмазанных битумом ямах (запечатленным на глине документам была страшна влага, а не огонь), а то и разбросанных на полу. В некоторых случаях таблички помогали определять личность хозяина дома и род его занятий. Тут были и счетоводные книги ростовщика, и школьные тетради. И была деловая переписка Эа-насира.

Дом Эа-насира, как и многие другие, стоял в тупике, и его боковые стены служили одновременно стенами соседних домов. Он был средних размеров как по современным, так и по древним представлениям. Площадь первого этажа — около 140, верхнего — около 90 квадратных метров. Словом, это отнюдь не самое большое здание на раскопанном Л. Вулли участке. Внутренний цвор окружало всего пять помещений. Вулли установил, что прежде дом был больше, но затем два помещения в одном конце отгородили и включили в соседний дом. Видимо, Эа-насир не слишком преуспевал в делах и ему было трудновато тягаться с соседями.

План дома Эа-насира в Уре, где была найдены таблички с текстами о поставках меди из Дильмуна. Раскопан Леонардом Вулли в 1930 г.

Имя Эа-насира упоминается на восемнадцати табличках, большинство которых найдено в его доме. Из текстов следует, что хозяин посредничал в торговле медью. Преобладали деловые письма с предложением доставить поименованные количества меди со складов такого-то владельца такому-то. Одни письма выдержаны в сугубо деловом тоне, другие звучат довольно желчно — нашего посредника обвиняют в проволочках или поставке слитков скверного качества. Особенно недоволен некий Нанни:

«Ты сказал, придя: «Гимил-Син получит от меня добрые слитки». Это твои слова, но ты поступил иначе, предложил моему посланцу скверные слитки, сказав: «Хочешь — бери, не хочешь — не бери». Кто я такой, чтобы обращаться со мной так высокомерно? Разве мы оба не благородные люди?.. Разве найдется среди дильмунских купцов хоть один, который обошелся бы со мной таким образом?..»

Итак, Эа-насир — «дильмунский купец», и медь, которой он торговал, поступала в Ур по морю из Дильмуна. Это подтверждается другим документом, перечисляющим, кому и сколько в Уре надлежит получить меди, доставленной на корабле из Дильмуна. Заодно мы узнаем, что часть груза, предназначенная для Эа-насира, еще не оплачена; видимо, это неспроста. Данная табличка, как и многие другие, повреждена, есть досадные пробелы, но общий смысл ясен. Вот мой вольный перевод[34]:

«Из 131?? мин меди в единицах измерения Дильмуна, полученных [имя утрачено] в Дильмуне, 55? 2 2/3 мины в единицах измерения Дильмуна поставлены нам. В единицах веса Ура это составит 611 талантов 6 2/3 мины меди, из которых Ала… передал нам 245 талантов 54 1/3 мины. С Эа-насира причитается за 427 1/2 мины, с Наурум-или причитается за 325 мин, итого за 450 талантов 2 1/3 мины меди в единицах измерения Ура. В остатке 161 талант 4 1/3 мины меди».

Эта табличка важна по двум причинам (позднее станет ясна еще и третья). Во-первых, благодаря ей мы узнали, что приобретенная в Дильмуне медь прибыла туда из какого-то другого места; во-вторых, получили некоторое представление о количествах меди, ввозимых в страны Персидского залива. Нам известны единицы измерения Ура, и мы можем перевести их в современные меры. Получаются довольно значительные цифры. Приобретенный в Дильмуне груз составляет 18,5 тонн; в ценах 60-х годов нашего столетия он стоил бы около 20 тысяч долларов. Доля Эа-насира — приблизительно 5,75 тонны стоимостью шесть тысяч долларов.

Предоставив Эа-насира его кредиторам и обратившись к другим табличкам, мы найдем па них еще множество деталей, касающихся дильмунской торговли. Перечень десятин (налогов) и пожертвований храму Нингал, высившемуся под сенью урского зиккурата, может многое рассказать о составе грузов, прибывавших в Ур из Дильмуна. Медь неизменно занимает видное место; без сомнения, она была главной статьей торговли.

Восемь табличек из храма Нингал касаются дильмунской торговли, и все они примерно на сто лет старше табличек из дома Эа-насира. Большинство из них датировано. Они охватывают период от 1907 до 1871 г. до н. э. Вот типичный образец (непрочтенные или утраченные слова заключены в скобки, неполные выделены курсивом):

Поистине разнообразный перечень, но примечательно, что, за исключением меди, речь идет о мелких партиях явно драгоценных товаров, предметов роскоши. Помимо слоновой кости, панцирей черепах и сурьмы, а также счетных досок (если верно прочтение) из маканского тростника (возможно, подразумевается бамбук) и трех неизвестных предметов видим драгоценные и полудрагоценные камни. Особого внимания заслуживает «рыбий глаз», упоминаемый на пяти из восьми табличек. Мы можем лишь предполагать, что речь идет о жемчуге, но примечательно, что эти предметы исчисляются поштучно, а не на вес и не в мерах длины, как почти все остальные товары. Уже из этого видно, что они высоко ценились.

Остальные таблички добавляют к этому перечню еще кое-какие предметы. На двух упоминается лазурит и какой-то «огненный камень», еще на двух — золото. Часто говорится о серебре, но в большинстве случаев следует уточнение, что оно служило эквивалентом налога, так что вряд ли серебро входило в состав грузов из Дильмуна.

На первый взгляд эти перечни не дают повода отождествлять Дильмун с Бахрейном. Из названных товаров только жемчуг и черепаха могли быть добыты на Бахрейне. Утешает то, что вообще не существует такой области, которая могла бы одна поставить все поименованные предметы. Особенно важно тут упоминание лазурита: единственное известное месторождение находилось в Афганистане, который мог поставить некоторые другие товары, но никак не слоновую кость и жемчуг. Получается, что Дильмун служил перевалочным пунктом для товаров из более дальних стран, и большинство предметов роскоши явно указывает на Индийский субконтинент.

Остаются два весьма важных вопроса. Один — откуда поступала медь, составлявшая основу дильмунской торговли? Другой — из чего состоял экспорт? Что ввозили в Дильмун месопотамские купцы в уплату за приобретаемые товары? Три таблички дают нам ответ на оба эти вопроса.

Одна из них даже упоминает Дильмун. Она представляет собой квитанцию: некий Ур-гур, «капитан большого судна», расписался в получении «десяти талантов разного рода шерсти обычного качества, погруженной для отправки в Дильмун». Табличка датирована 2027 г. до н. э.; она на сто лет старше перечней дани храму Нингал и почти на 250 лет старше документов Эа-насира. Две другие таблички (2026 и 2024 гг. до н. э.) — тоже квитанции; некий Лу-Эндилла расписался в получении товаров из храма Наннар — главного храма в Уре. В первой квитанции говорится о 60 талантах шерсти, 70 кусках ткани, 180 шкурах и «6 курах доброго кунжутного масла», предназначенных для «уплаты за медь». Вторая содержит уточнение: 15 кусков ткани и 2/3 таланта шерсти предназначены «в уплату за медь из Макана»[35].

Получается, что закупаемая в Дильмуне медь поступала туда партиями почти в двадцать тонн из другой страны, именуемой Макан. Мы еще вернемся к Макану. Сейчас обратим внимание на то, что главным товаром, которым расплачивались за медь, была шерсть и шерстяные ткани. Шерсть оставалась основной статьей месопотамского экспорта в Дильмун и спустя четверть тысячелетия, судя по тому, что одна из табличек, найденных в доме Эа-насира, является распиской в получении пятидесяти кусков ткани с обозначением стоимости каждого куска в серебре».

Есть еще две таблички времен Эа-насира (одна датирована 1794 г. до н. э), прямо говорящие, что к чему. Вот текст одной из них:

«Лу-Мешламтае и Нигсисанабса получили в долг от Ур-нинмара 2 мины серебра, 5 кур кунжутного масла и 30 кусков ткани, чтобы внести пай в экспедицию в Дильмун для закупки там меди…».

Вторая табличка поддается прочтению труднее, но речь идет о займе пяти сиклей серебра «для покупки «рыбьего глаза» и других товаров во время экспедиции в Дильмун».

Примечателен сугубо деловой тон всех этих текстов. Купцы, добывающие капитал и комплектующие груз для плаваний в Дильмун, занимались не поисками мифической страны бессмертия за пределами известного мира, а своим повседневным делом, которое их кормило.

Не следует полагать, что торговлю эту вели одни только месопотамцы. Среди тех, кто вносил налог храму Нингал, двое обозначены как уроженцы Дильмуна. Видимо, дильмунские купцы поселялись в Двуречье, а месопотамские — в Дильмуне, и в перевозках были заняты суда обеих стран.

Но и другие страны в начале II тысячелетия до н. э. направляли к берегам Дильмуна свои суда, которые швартовались у стен его городов. Корабли из Макана несли тяжелый груз меди; суда из городов Индской цивилизации доставляли, как и в наши дни, лес (возможно, хотя мы и не располагаем точными свидетельствами, также хлопок) наряду с более легкими и более ценными товарами — слоновой костью, лазуритом, сердоликом.

Маленькая выставка предметов, найденных нами в раскопах, сама по себе не могла служить яркой иллюстрацией оживленной морской торговли и мало добавляла к свидетельствам в пользу того, что Дильмун и Бахрейн — одно и то же. Однако ведь речь шла всего лишь о вещах, случайно оброненных на протяжении десяти метров на тупиковой улочке в черте города, и сами по себе предметы были достаточно выразительны. Слоновая кость, сердолик, медь…

Несметное множество кусочков меди в морском песке, которым засыпана территория внутри городской стены, становится понятным, если долгое время велась перегрузка металла с одного судна на другое, пришвартованное-к стене. Глядя на полированный кремневый разновес, типичный для культуры Индской долины, мы вспоминали, что Дильмун пользовался отличной от Ура системой мер и весов, — может, индской? И в нашей коллекции были три печати — такие же, какие чужестранные купцы оставили в Уре и в Мохенджо-Даро.

Вместе получался вполне убедительный итог, концы Сходились с концами. Потому что за горсточкой предметов, — поднятых на древней улочке, стояло значительное количество достаточно веских фактов. Хорошо укрепленный и не такой уж маленький город: площадь нашего телля превышала половину Ура, а последний был одним из самых больших городов Двуречья. Барбарский храм, который дважды перестраивался на все более широкой и красивой ступенчатой платформе. Сотни тысяч курганов, причем на строительство самых больших несомненно ушел не один месяц, при участии сотен рабочих. Речь шла не о какой-то изолированной земледельческой и рыболовецкой общине. Такой расцвет не мог быть достигнут на основе одних лишь скудных ресурсов самого Бахрейна. Богатство пришло извне, на Бахрейне сходились нити заморской торговли, о которой повествуют глиняные таблички. Стало быть, и он должен как-то упоминаться в этих табличках. Только одно из прочитанных на них географических названий отвечало на этот вопрос — Дильмун.

Почему именно Бахрейн играл столь важную роль на древних торговых путях, выяснить не трудно. Здесь мореплаватели запасались пресной водой. На всем протяжении Персидского залива только тут и на материке напротив Бахрейна находились обильные пресные источники. Вода, которую бог Энки па заре времен даровал Дильмуну, и в самом деле, как он обещал, принесла процветание этому краю. В одной из версий предания «Энки и Нинхурсаг», найденной, как и упомянутые выше торговые документы, в Уре, обращенное к Дильмуну благословение Энки звучит так, что оно прямо относится к теме данной главы, поскольку в нем перечисляются практически все импортные и экспортные товары, названные на табличках с данными о дильмунской торговле. Вот оно в толковании профессора Крамера:

«Пусть страна Тукриш доставит тебе [т. е. Дильмуну] золото из Харали, лазурит…;

пусть страна Мелухха[36] доставит тебе вожделенный [?] драгоценный сердолик, дерево мес-шаган, отменное дерево для кораблей, — а также моряков;

пусть страна Мархаши доставит тебе драгоценные камни, хрусталь;

пусть страна Маган доставит тебе множество меди, прочный… диорит, камень у, камень шуман;

пусть заморский край доставит тебе слоновую кость… украшение царя;

пусть страна Заламгар доставит тебе шерсть, добрую руду…;

пусть страна Элам доставит тебе… шерсть, дань;

пусть священный Ур, престол царства… город, доставит тебе зерно, кунжутное масло, благородные ткани, тонкие ткани, моряков;

пусть морские просторы принесут тебе изобилие.

Город — жилища его превосходны,

Дильмун — жилища его превосходны…».