В поисках Дильмуна

Глава первая СНОВА В БАХРЕЙНЕ

Помнится, мы раскапывали тогда гать, сооруженную викингами. Было это в разгар дремотного лета 1953 г., в идиллическом уголке в сердце Ютландии. Тихий поток струился через заливные луга между низкими зелеными холмами. Коровы лениво почесывались о хлипкую изгородь, отделявшую наш раскоп от пастбища.

Тысячу лет назад эту долину пересекала одна из главных военных дорог датских викингов, соединяя военный лагерь Фюркат с портом Орхус. Дорога составляла одну из частей организованного комплекса военных приготовлений, бросающего новый свет на кажущуюся — во всяком случае, недавно прибывшему в Данию английскому археологу — случайность датских набегов в столетия, предшествовавшие норманнскому завоеванию Англин. Там, где она спускалась к заболоченному ложу долины, «саперы» Свейна Вилобородого настелили гать. Крепкие дубовые доски, настланные поперек, опирались на уложенные по пять в ряд бревна, которые, в свою очередь, покоились на подушке из хвороста и были скреплены через определенные промежутки вколоченными глубоко в трясину треугольниками столбов. Влажная почва сохранила до нашего времени этот замечательный образец строительного искусства на глубине около полуметра под травяным покровом.

По это была не единственная дорога, пересекавшая здесь долину. Под гатью викингов лежали три другие гати: верхняя — тоже деревянная, нижние две — мощенные булыжником, и они переносили нас в прошлое еще на полторы тысячи лет, в конец бронзового века. В пятидесяти метрах отсюда средневековый почтовый тракт все еще заметно горбил траву прилегающего луга, а далее, еще в ста метрах, современное шоссе протянулось вдоль дамбы, навсегда вознесшей его выше всех разливов и паводков, которые угрожали семидесяти пяти поколениям путников и одну за другой одолели пять прежних дорог.

Позади нас — местный рабочий, девушка-доброволец и я, — старавшихся распутать эти напластования дорог, стоял самый старинный в Дании дорожный знак. Там, где дорога упиралась в нагроможденную паводками гору досок — все, что осталось от моста пли настила через реку Аллинг, — викинги установили предупредительный знак, каменный столб с высеченной на нем личиной водяного: бессмысленно вытаращенные глаза, борода, судя по всему, сплетенная из развевающихся водорослей.

Сколько помнят местные жители, столб этот лежал лицом вниз, наполовину зарывшись в береговой дерн, и, пока один историк, сотрудник Национального музея, в поисках рунических надписей два года назад не поднял его, никто не знал о каменной личине. Тем не менее какие-то воспоминания явно передавались из уст в уста, потому что в здешней округе было хорошо известно предание об Оманде — водяном. Оманд будто бы каждый год требовал жертвоприношений, ежегодно кто-нибудь из пересекавших реку погибал, пока мелиоративное управление не соорудило дамбу, одновременно спрямив и углубив русло. Правда, однажды шесть лет прошло без жертв, зато на седьмой год в ненастную зимнюю ночь в реку провалился экипаж и утонуло сразу семь человек…

Однако в этот жаркий июльский день трудновато было поверить в мрачную репутацию здешней переправы, и пока мы продолжали зачищать и зарисовывать длинный центральный разрез через четыре чередующиеся дороги, наши мысли и взгляды все чаще обращались в другую сторону, от реки на вершину косогора, откуда дорога змейкой спускалась по склону к мосту и где стояла гостиница (надо думать, на этом же месте в свое время помещался постоялый двор викингов).

Во время ленча в гостинице меня подозвали к телефону. Местный корреспондент одной из копенгагенских газет сообщил, что утром опубликован список ассигнований Научного фонда на очередные двенадцать месяцев и в нем значатся четыре тысячи долларов для археологической экспедиции Орхусского доисторического музея на остров Бахрейн. Не могу ли я рассказать, что это за экспедиция?

Как лучше ответить на такой вопрос? У меня было что поведать о маленьком субтропическом острове, где я провел три года и куда, судя по всему, мне теперь снова предстояло попасть. Но не так-то легко объяснить читателям газеты, не имеющим понятия о Персидском заливе, что такое Бахрейн и почему им заинтересовались археологи. Я сделал глубокий вдох и начал:

— Бахрейн — островок в Персидском, или, как его предпочитают называть сами бахрейнцы, Аравийском заливе. Дело в том, что бахрейнцы говорят на арабском языке, как и все жители стран на южном берегу залива и соседних островах.

Стоп, уже отклонился от сути… Я сглотнул и начал сначала:

— Бахрейн — остров, расположенный у аравийских берегов так называемого Персидского залива. Совсем маленький остров, его длина в направлении север — юг составляет неполных пятьдесят километров, ширина — около двадцати четырех. Тем не менее это независимое государство, одно из самых маленьких самостоятельных государств в мире. Оно насчитывает около ста пятидесяти тысяч жителей — арабов-мусульман[2], которыми при помощи британского советника правит самодержавно, но милостиво верховный шейх.

Только я разогнался, как последовали вопросы.

— Имя правителя? Сульман — Его Величество шейх сэр Сульман бин Хамад бин Иса Аль-Халифа, кавалер ордена святого Михаила и святого Георгия второй степени, кавалер ордена Индийской империи второй степени. Он невысокого роста, ему цод шестьдесят, у него холеная черная борода и умнейшие карие глаза. Советник? Сэр Чарлз Белгрэйв. Он высокого роста, хладнокровный, курит манильские сигары, весьма деятелен.

— Значит ли это, что Бахрейн фактически является британским протекторатом?

Я задумался. Как бы растолковать это датскому читателю…

— Во всяком случае, — ответил я, — не в прямом смысле слова. В моем представлении, британский протекторат подчинен британскому губернатору, располагающему вооруженными силами и правящему от имени местного властителя или совместно с ним. На Бахрейне ничего такого нет. Британцы, так сказать, охраняют интересы Бахрейна. Около ста лет назад правитель Бахрейна и британское правительство заключили договор, по которому Великобритания гарантирует независимость Бахрейна, а тот, в свою очередь, отказывается от пиратства и работорговли, не вступает в договорные отношения с другими государствами и уполномочивает Великобританию представлять его за рубежом. В то же время договор предусматривает невмешательство Великобритании во внутренние дела острова, и, насколько я мог убедиться, это условие строго соблюдается[3].

— А как же насчет британского советника?

— О, это совсем другое дело. Сэр Чарлз не является служащим британского министерства иностранных дел. Просто отец шейха Сульмана взял на службу молодого бывшего офицера, чтобы тот помог разработать план системы образования и технического развития в западном духе на те скудные средства, какими тогда располагала государственная казна. Естественно, когда в казну начали поступать доходы от нефти, его роль и влияние возросли, но вообще-то он остается всего-навсего гражданским должностным лицом бахрейнской администрации. То, что он оказался англичанином, — чистая случайность.

Однако репортер, услышав магическое слово «нефть», сразу утратил интерес к сэру Чарлзу Белгрэйву.

— Да, нефть обнаружена на Бахрейне в 1931 г. До тех пор никто и не предполагал, что она есть в области Персидского залива. Конечно, по тамошним меркам Бахрейн, как я понимаю, не так уж и богат этим полезным ископаемым. По добыче намного превосходят его Кувейт, Саудовская Аравия и даже соседний Катар. Тем не менее последние два десятка лет Бахрейн получал совсем недурной доход, от пяти до десяти миллионов долларов в год, что способствовало постепенному развитию достаточно обеспеченной, просвещенной и вполне процветающей маленькой страны.

— Я вижу, вы неплохо знаете Бахрейн. Вам доводилось бывать там прежде?

— Да, я провел там три года непосредственно перед тем, как приехал в Данию в 1950 г. Работал в нефтяной компании. Правда, сама компания занималась добычей на новых месторождениях в соседнем Катаре, но на Бахрейне помещалась ее контора, где я и служил.

— И теперь вы возвращаетесь туда как археолог. Почему? Есть ли на Бахрейне что-нибудь интересное для археолога?

Я чуть улыбнулся:

— Да, там находится самое большое доисторическое кладбище в мире.

Всю вторую половину того дня мои мысли никак не хотели сосредоточиться на гатях викингов. Я вспоминал день, когда впервые увидел бахрейнские курганы.

…Минуло около двух недель, как я прибыл на Бахрейн. Стояла середина лета, остров окутывала душная, влажная потогонная пелена, которая, как поведали мне сведущие люди, наползает с моря в июне и рассеивается только в октябре. С мрачным удовлетворением эти люди говорили о «самом мерзком климате в мире». И, по правде говоря, прилетев в июле из Англии на гидроплане, приводнившемся на беспокойном мелководье между собственно Бахрейном и лежащим севернее островком Мухаррак, я не видел причин возражать им. Заняв отведенное мне место в крохотном побеленном кабинете в просторном, тоже побеленном здании, я номинально возглавил отдел, ведавший снабжением трехсот с лишним человек, буривших нефтяные скважины в песках Катара. И хотя на самом деле я быстро убедился, что мои подчиненные — два десятка арабских и индийских клерков и агентов по снабжению — великолепно справляются со своими обязанностями без моего вмешательства, извращенное чувство «бремени белого человека» заставляло меня исправно сидеть за конторкой в окружении распахнутых настежь окон и под жужжание потолочного вентилятора подписывать накладные на всевозможные товары, от туалетной бумаги до трехтонных грузовиков, и визировать документы флотилии доу[4], которые прилежно доставляли в безводный Катар воду из источника на морском дне у берегов Бахрейна.

Через десять дней мой шеф — единственный, кроме меня, англичанин во всем здании — был вызван в Англию на срочное совещание. А еще три дня спустя наступил один из арабских праздников, когда принято, чтобы главы европейских фирм в Бахрейне наносили правителю визит и поздравляли его.

Чувствуя себя неотесанным чурбаном и изрядно нервничая, я вызвал большой черный лимузин шефа и направился во дворец, чтобы в качестве временно исполняющего обязанности управляющего Бахрейнским отделением одной из крупнейших в мире нефтяных компаний засвидетельствовать свое почтение абсолютному монарху.

Летний дворец находился километрах в пятнадцати к югу от города. Проехав по узким улочкам базарного квартала и миновав новые высокие жилые дома на окраине, мы очутились среди протянувшихся на несколько километров густых пальмовых рощ. Серые от пыли финиковые пальмы томились в жарких лучах утреннего солнца; в окаймляющих дорогу глубоких ирригационных каналах смуглые мужчины в набедренных повязках мыли где белых осликов, а где и грузовики. Еще один поворот — и мы в пустыне.

После сумеречной рощи меня на миг ослепило яркое солнце на белом песке. А когда глаза привыкли, я увидел курганы. По обе стороны дороги группировались невысокие— два-три метра — круглые насыпные бугры. Чем дальше, тем больше бугров. Их размеры росли, и строй становился все плотнее. Вскоре они заслонили весь горизонт. Впереди, сзади, справа, слева — кругом одни курганы, иные высотой до семи метров. Дорога спустилась в неглубокую долину, здесь высился лишь один десятиметровый холм. Когда же мы въехали на отлогий склон перед дворцом, я увидел, что протянувшийся километров на пять косогор сплошь занят курганами. Они выстроились так тесно, что, можно сказать, наступали на подол друг другу, смыкаясь подножьями. По обе стороны, сколько хватал глаз, километров на пятнадцать, если не больше, раскинулось нескончаемое кладбище; в поле зрения находились, должно быть, десятки тысяч холмов.

Я слышал раньше, что на Бахрейне есть курганы, и, гордясь званием археолога, собирался как-нибудь посетить их. Однако увиденное не укладывалось в моем сознании. Это скопище аккуратных холмиков, говорил я себе, — явление природы, прихотливое творение вулканических сил или ветра. Невозможно, чтобы все эти десятки тысяч бугров были могилами.

Я повернулся к Гхулуму и показал рукой на косогор. Водитель самого управляющего Гхулум не привык возить мелких сошек. Он был возмущен до глубины души, когда я распорядился подать его ревниво оберегаемую колесницу, и явно считал величайшей наглостью с моей стороны присваивать себе обязанности и права его шефа. Всю дорогу он хранил молчание и глядел только прямо перед собой, однако теперь малость смягчился— как-никак я был совсем новенький:

— Могилы, сахиб, португальские могильники.

Аудиенция у шейха явилась приятным контрастом. Пройдя через дворцовые ворота мимо стражей в красных чалмах, я присоединился к маленькой процессии европейцев, которая медленно шествовала через двор, чтобы приветствовать правителя. Когда я представился, шейх Сульман добродушно поглядел на меня и заговорщически улыбнулся, выслушав мои извинения по поводу того, что мой шеф был вынужден вылететь в Лондон; хотя Бэзил Лермитт трудился для обогащения извечного врага шейха Сульмана — катарского шейха Абдуллы, Сульман был к нему весьма расположен. Меня провели на отведенное мне место в зале аудиенций, и африканские слупи согласно ритуалу налили гостям горького кофе из латунных кофейников, после чего, выдержав предусмотренный этикетом срок, принесли тлеющие палочки сандалового дерева и побрызгали розовой водой в знак того, что аудиенция окончена.

На обратном пути Гхулум, не дожидаясь моей просьбы, остановился в том месте, где курганы стояли особенно часто. Выйдя из машины, я полез на самый высокий из стоявших вблизи бугров. Ботинки скользили по плотно утрамбованному гравию, и пот, кативший градом по моему лицу, совершенно испортил воротничок, галстук и пиджак, которые я надел для визита к шейху. С вершины открывался еще более внушительный вид на нескончаемые ряды погребальных холмов. Подавляющее большинство их представляло собой просто круглые курганы, но иные были окружены невысоким кольцом, словно призванным защитить их от напора соседей. Было видно, что над многими буграми кто-то потрудился: мелкие ямы, а то и глубокие выемки на западных склонах указывали, где грабители покушались на помещенные внутри захоронения.

Шесть лет спустя, вспоминая с позиции археолога, занятого полевыми работами в Дании, мою первую встречу с. курганами Бахрейна, я дивился тому, что не использовал лучше три года, проведенных на острове. За весь этот срок я раскопал только один холм, да и то из числа самых маленьких. И мои тогдашние «раскопки» были весьма неквалифицированными, если исходить из правил, усвоенных за три года работы на датских курганах под руководством экспертов. Подобно грабителям былых времен, я прорыл с вершины ход к каменному перекрытию погребальной камеры, рассчитанной на одного покойника. Подняв две плиты, перерыл накопившийся на дне камеры многосантиметровый слой земли и пыли. И ничего не нашел. То ли меня опередили грабители, то ли захороненный здесь человек был слишком беден, чтобы взять с собой что-либо на тот свет. Скромные размеры могильного холма говорили скорее в пользу последней догадки.

Это было моим единственным покушением на бахрейнские курганы. Почему-то жизнь на Бахрейне не располагала заниматься тем или иным хобби всерьез. В летние месяцы лишь очень большой энтузиаст мог устоять против соблазна подремать после работы под потолочным вентилятором или в спальне с кондиционером, которым некоторые фирмы начали оснащать жилища своих служащих. Зимой соблазны были прямо противоположного свойства: ласковые северные ветры и усмиренное солнце, согревающее белый песок и зеленоватое море. располагали скорее к отдыху на природе, чем к энергичным начинаниям. Вечера и выходные дни были заполнены парусным спортом, плаванием, теннисом, пикниками и вечеринками на свежем воздухе, рыбалкой. Только самый бесстрашный оригинал решился бы отвергнуть все приглашения и отправиться в одиночку на раскопки. А я считал, что молодому служащему нефтяной компании не следует быть оригиналом.

Как бы то ни было, теперь мне предстояло вернуться на Бахрейн. Притом на сей раз в качестве археолога, и не надо искать предлога или брать отпуск, чтобы копать сколько душе угодно. И я отправлялся в путь не один, а вместе с опытнейшим товарищем.

Итак, теперь самое время представить читателям профессора Петера Вильхельма Глоба, которого обычно все зовут просто П. В.

За полтораста лет со времени рождения европейской археологии (кстати, это произошло в Дании) Дания регулярно поставляла выдающихся археологов. Христиан Юргенсен Томсен, начинавший свою карьеру в качестве коммерсанта, приобщился к археологии, спасая от огня коллекцию монет при бомбардировке англичанами Копенгагена в 1807 г., стал затем первым директором датского Национального музея и впервые обосновал деление доисторического периода на каменный, бронзовый и железный века. Ене Асмуссен Ворсо, который еще школьником начал работать у Томсена в Национальном музее, поссорился с шефом, когда бедность вынудила его просить жалованье за свой труд, и обратился прямо к королю Дании, после чего получил средства на археологические исследования за границей. Он стал закадычным другом увлекавшегося археологией кронпринца, впоследствии короля Фредерика VII, и, возвратясь на родину в 1865 г., возглавил после Томсена Национальный музей. Софус Мюллер, вспыльчивый коротыш с козлиной бородкой, сменил Ворсо на директорском посту и за время своего правления приобрел легендарную славу как ярый противник происходившего в ту пору бездумного разорения датских курганов и как человек, открывший культуру носителей боевых топоров, которые вторглись с востока в Европу каменного века. Их хоронили в этих курганах.

П. В. по праву стоит в ряду этих исследователей; недаром сегодня, в 1969 г., он занимает пост руководителя Национального музея и Государственного собрания древностей Дании. Однако в то время, о котором я пишу, в 1953 г., он был профессором археологии в Орхусском университете и руководил тамошним Доисторическим музеем, где я работаю. Дородный и рослый, с костистым лицом и гривой светлых волос — ему их просто некогда подстричь, — он вырос в семье художников и сам замечательно владеет кистью. Археологические исследования П. В., как и его живопись, отличает поразительная зоркость; в беспорядочном на первый взгляд скопище деталей он видит стройную систему, а в кажущейся гармонии различает аномалию. Эта способность ярко проявляется в поле, где П. В. неизменно находит вдвое больше кремневых изделий или крашеных черепков, чем любой другой опытный археолог, и словно по наитию совершенно точно определяет возраст, происхождение и значение своих находок. Иной готов досадовать, даже сильно досадовать, видя, как догадки П. В. подтверждаются последующими открытиями, о которых он не мог подозревать; лишь проработав с ним не один год, понимаешь, что за наитием кроется редкостное умение видеть систему, видеть в большой мозаике место, куда надлежит вставить найденные предметы, чтобы они легли правильно как с эстетической, так и с научной точки зрения. Что до разработки планов, то и тут прозорливость П. В. на удивление часто помогает ему вовремя поспеть туда, где делается новое открытие или рождается возможность начать новое увлекательное дело.

Бахрейн — весьма показательный пример. Кто мог предвидеть, что появление в числе сотрудников датского музея англичанина, бывшего служащего нефтяной компании, со временем обернется археологической экспедицией на Ближний Восток? А вот П. В. чувствовал, что такое нарушение обычной музейной практики неизбежно повлечет за собой интересные, вероятно, занимательные и, возможно, даже важные последствия. Рядом с П. В. не соскучишься.

Разумеется, я рассказывал про бахрейнские курганы. Помню, после обеда в старом неустроенном доме П. В. за рюмкой вина сидели в библиотеке сам хозяин и, вперемежку с женами, четверо подобранных им вопреки общепринятым правилам сотрудников музея. Моя жена Вибеке описывала нашу жизнь в Бахрейне, говорила о том, как там после обеда мы выезжали из столицы, Манамы, на запад, в район пустыни, где на песке лежали миллионы черепков. Как мы бродили в лучах уползающего за пальмы солнца, подбирая осколки стеклянных браслетов и фарфора периода Мин, а иногда и медные монеты. Внезапно П. В. стукнул кулаком по столу и возвестил:

— А давайте-ка снарядим экспедицию на Бахрейн!

С тех пор прошло полтора года, ибо организовать экспедицию совсем не легко. Пожалуй, здесь стоит объяснить, что Доисторический музей в Орхусе не назовешь богатым учреждением. За два года до описываемых событий он был лишь маленьким уютным провинциальным музеем, делами которого в свободное время управлял заведующий городской библиотекой, а дежурила в нем почтенная седовласая дама, впускавшая посетителей, только когда они звонили в дверь. Музей располагал недурным собранием картин датских живописцев XIX в.; в трех комнатах помещались стеклянные витрины, полные собранных в округе кремневых топоров и гончарных изделий железного века. В 1959 г. новый Орхусский университет учредил кафедру археологии и избрал П. В. ее руководителем. А поскольку было известно, что П. В. не любитель чисто академических исследований и преподавания, в его ведение отдали музей, чтобы он превратил его в исследовательское учреждение, и даже наскребли денег, позволивших П. В. взять с собой из Национального музея молодого талантливого специалиста по раскопкам и весьма деятельного хранителя. Но не больше. Два других сотрудника музея, в том числе и я, были сверхштатными, и жалованье нам платили (если вообще платили) из с трудом выколачиваемых скудных ассигнований научных и литературных фондов на отдельные раскопки и на перевод книг и статей.

Мысль о том, чтобы Доисторический музей с его мизерными средствами включился в раскопки на Востоке, иначе говоря, вторгся в сферу, до той поры резервированную лишь для учреждений такого масштаба, как нью-йоркский Метрополитен-музей, Британский музей, Лувр, берлинские государственные музеи и наиболее богатые университеты США, выглядела совершенно нелепо и чрезвычайно заманчиво. Я послал сэру Чарлзу Белгрэйву письмо, в котором спрашивал, может ли бахрейнское правительство дать согласие. Он ответил, что обсудил этот вопрос с шейхом Сульманом и тот воспринял нашу идею восторженно.

С тех пор прошло больше года, и шейх Сульман начал проявлять нетерпение. Я был вынужден написать сэру Чарлзу, что первое ходатайство, направленное нами в Научный фонд, было отложено в долгий ящик «из-за отсутствия у правительства средств». Далее, год спустя, нас известили, что, если мы запросим столько же денег, новое ходатайство тоже будет отклонено; другое дело, если мы попросим меньшую сумму. Серьезное препятствие, ведь в первый-то раз мы после самых тщательных подсчетов запросили предельный минимум, необходимый для работы на Бахрейне экспедиции в составе двух человек.

Не видя выхода, я снова написал сэру Чарлзу Белгрэйву, обрисовал наше положение и спросил, не согласится ли Его Величество участвовать в финансировании экспедиции.

Здесь следует объяснить читателю, сколь неслыханным было такое предложение. Ближневосточные правительства никогда не выделяют средств иностранным экспедициям, работающим в их странах. Напротив, уже много лет действует правило, по которому эти экспедиции сами покрывают все свои расходы и сверх того платят жалованье назначенным местными властями инспекторам, а после раскопок передают данному правительству все находки плюс копии своих записей, зарисовок и фотографий. Не такой уж это неразумный порядок, как может показаться. Страны, на землях которых сложились великие цивилизации древности, отлично знают, что их лучшие древние памятники и самые великолепные сокровища украшают музеи Западной Европы и Соединенных Штатов Америки.

Полтора века назад, когда видные европейские археологи-любители Э. Ботта и Г. Лэйярд вкупе с «ученой гвардией» Наполеона открывали, по-видимому, неистощимые кладези каменных изваяний в Месопотамии и Египте, не представлялось неэтичным увозить с собой найденные сокровища. И йотом, когда более близкие к науке экспедиции Леонарда Вулли, Флиндерса Петри, Уоллиса Баджа, Роберта Колдевя и Вальтера Андре раскапывали Ур и Абидос, Вавилон и Ниневию, правительства стран Ближнего Востока прекрасно понимали, что от этих западных экспертов зависит пополнение их новых национальных музеев. Так утвердился принцип равного дележа найденных предметов. Однако в последнее время положение изменилось. Появились крупные иракские и египетские, сирийские и ливанские, турецкие и палестинские археологи, и теперь ближневосточные страны располагают хорошо оснащенными организациями, опытные сотрудники которых способны производить сложнейшие и масштабные раскопки на своих территориях. Если западные археологи работают в этих странах, то лишь в собственных интересах; ни о каком одолжении с их стороны не может быть речи. А потому только логично, что обнаруженные национальные сокровища остаются в стране, которой они принадлежат, и столь же логично, что гости сами платят за намеченные ими работы. Как правило, им разрешают увозить в свои музеи значительную часть находок, если речь идет не об уникальных предметах. Но никогда они не получали ассигнований на свои исследования от стран, где производили раскопки.

Вот почему мы с П. В. долго колебались, прежде чем решили просить правителя Бахрейна о финансовой поддержке. И с великой благодарностью восприняли ответ, в котором экспедиции было обещано три тысячи долларов при условии, что половина найденных предметов останется собственностью бахрейнского правительства. Когда несколько позже нефтяная компания, обладающая концессией на Бахрейне, также выделила нам средства, а датский Научный фонд наконец положительно отнесся к нашему новому ходатайству, Датская археологическая экспедиция в Бахрейн стала реальностью.

Трехсторонняя поддержка датского фонда, бахрейнского правительства и нефтяной компании определила характер нашей работы. Мы высоко ценим замечательную щедрость, с которой удовлетворяются наши повторные ходатайства о помощи, и никогда не скрывали, что без постоянной и неизменно растущей поддержки наш крохотный, ограниченный в своих возможностях музей не смог бы вообще начать подобные исследования, не говоря уже о том, чтобы снаряжать такие большие экспедиции, какие работали в области Персидского залива в последние годы. Размах работ возрастал из года в год, годовой бюджет неизмеримо увеличился против первоначального минимума, и через шесть лет после старта наша археологическая экспедиция стала в ряд самых крупных в мире.

Однако в 1953 г. все это еще было в будущем. Дальше первой экспедиции мы не загадывали, ведь все зависело от ее результатов. И вообще тогда загадывать не приходилось: я был поглощен гатью викингов, а П. В. находился в Гренландии, занимаясь проблемой происхождения тамошних эскимосов.

Правда, ожидая возвращения П. В., я смог сделать одно дело, а именно подробно разобраться в том, что уже известно о бахрейнских курганах. Я примерно представлял себе, как действовать: в библиотеке Британского политического представительства в Бахрейне хранились копии некоторых отчетов и ссылки на другие, и за три года службы в нефтяной компании я кое-что прочел и сделал выписки.

А потому, когда осенние дожди начали затоплять мою гать, я снова накрыл ее торфом, отправился в запоздалый отпуск в Англию и стал прочесывать книжные лавки по соседству с Британским музеем. Мне повезло. Я нашел подержанные экземпляры изданных давным-давно отчетов о трех наиболее важных исследованиях древностей Бахрейна. В их числе был отчет Эрнеста Маккея[5] (впоследствии он прославился раскопками Мохенджо-Даро в бассейне Инда), который в 1925 г. по поручению виднейшего авторитета по археологии Ближнего Востока Флиндерса Петри совсем еще молодым человеком отправился из Египта на Бахрейн разгадывать тайны тамошних могильников. Опытный археолог, Маккей четыре года, с 1923 по 1926 г., руководил раскопками Киша в Месопотамии, организованными Оксфордским университетом и чикагским Музеем естественной истории. И он провел на Бахрейне весьма квалифицированную работу — вскрыл около полусотни курганов, начертил их планы и разрезы, описал содержимое.

Благодаря Маккею мы хорошо представляли себе, что лежало в курганах. Он установил, что в недрах каждого холма находилась выложенная камнем продолговатая камера, обращенная входом на запад. Большинство камер были Т-образные в плане; причем поперечину составляли две ниши, уступающие высотой главной секции. Были и другие варианты: вовсе без ниш, с одной нишей или с двумя парами ниш — по паре у каждого конца. Попадались и двухъярусные камеры. В содержимом камер не было ничего примечательного. Сохранившиеся кости лежали в полном беспорядке; от керамики в большинстве случаев остались одни черепки, и Маккей отмечает, что нередко осколки одного и того же горшка находили внутри и снаружи камеры. Помимо костей и черепков, в захоронениях почти ничего не было, лишь обломки изделий из слоновой кости и меди. Как ни странно, Маккею явно не приходило в голову, что все вскрытые могилы были попросту ограблены, он настойчиво искал другие объяснения картины полного беспорядка. Так, он заявлял, что неполные скелеты — следствие вторичного погребения останков, лежавших в оссуариях[6] или в склепах, а наличие черепков внутри и вне камер — свидетельство «ритуального разбивания» сосудов при похоронах.

Разумеется, археолог-профессионал обязан предложить свое толкование обнаруженных фактов — при условии, что проводится четкая грань между гипотезой и раскопанными свидетельствами (так поступил Маккей, и я постараюсь быть верным этому принципу в данной книге), и мы отнюдь не собираемся порицать Маккея за то, что он в своих толкованиях, пожалуй, зашел несколько дальше, чем позволял добытый скудный материал. Правда, кое-что из его гипотез за тридцать лет, когда никто их не оспаривал, приобрело в сознании людей силу установленного факта, и это порой мешало нам. Так, например, указывая на находки скорлупы страусовых яиц с резьбой и росписью, которую использовали в качестве чаш, и подчеркивая, что все найденные керамические сосуды были круглодонными, Маккей выдвинул гипотезу, согласно которой погребенные в камерах люди были уроженцами аравийского материка, где многие из ныне живущих еще застали страусов, и что речь идет о кочевниках пустыни, где сосуд с круглым дном стоит на песке надежнее, чем плоско донная посуда. Исходя из этого, а также из гипотезы о вторичном захоронении останков, доставленных из других мест, Маккей, не обнаружив на Бахрейне каких-либо следов древних поселений, заключил, что остров не был обитаем в ту пору, когда сооружались могильники (он предположительно относил этот период к 1500 году до нашей эры), и только служил кладбищем для народов аравийского материка.

Искоренить убеждение, будто в доисламские времена Бахрейн был всего-навсего некрополем, островом мертвых, оказалось очень трудно, и сколько мы ни собирали свидетельств, что на самом деле Бахрейн, когда хоронил своих покойников в курганах, был густонаселенным цивилизованным краем, гости, посещающие наши раскопки, до сих пор иной раз пытаются щегольнуть осведомленностью, преподнося нам как общеизвестную истину гипотезу об острове-кладбище. Это одна из причин, почему снятый несколькими годами позже Бахрейнской нефтяной компанией фильм о наших раскопках был назван «Страна живых».

Еще более широко распространено мнение, будто эти курганы финикийские. Но тут Маккей ни при чем, виноват скорее другой, более ранний исследователь. В числе обнаруженных мною в Лондоне отчетов оказался составленный неким полковником Придо, коему британские власти Индии в 1906 году поручили исследовать бахрейнские курганы. Придо был в этой области явным любителем, но. как армейский офицер, обладал изрядной энергией. С помощью многочисленных рабочих-арабов он пошел на штурм самой большой группы курганов на острове — двух десятков высоких холмов у селения Али, несколько западнее того места, где сорок один год спустя моим глазам впервые предстал бахрейнский некрополь.

Если большинство могильных холмов не превышают два человеческих роста, то курганы у Али — настоящие великаны, самый низкий из которых равен высотой трехэтажному дому. Мы десять лет колебались, прежде чем решились раскопать (безуспешно) хотя бы один из этих холмов; Придо в два счета управился с восемью. Конечно, по нынешним меркам его методика уязвима для критики: во многих случаях он довольствовался тем, что пробивал наклонный ход сквозь твердокаменную насыпь до центральной камеры. Здешние камеры были куца больше тех, что потом раскопал Маккей, но сооружались по тому же плану, и скудное содержимое также лежало в полном беспорядке. Однако Придо понимал, что скудость и беспорядок — следствие грабежа. В числе найденных им предметов были два золотых кольца и куски двух статуэток из слоновой кости. Именно эти статуэтки дали повод к догадке, что курганы принадлежали финикийцам. Ибо в Британском музее, куда они попали, эксперты обнаружили в них сходство с изделиями, которые приписывались финикийцам. Менее чем через десять лет было доказано, что музейные образцы, раскопанные в Ниневии на севере Ирака, не имеют никакого отношения к финикийцам и, во всяком случае, не так уж похожи на бахрейнские статуэтки. Но дело было сделано: Придо, приняв на веру заключение музейных экспертов, уже опубликовал его, и с той поры бахрейнские курганы приписывали финикийцам. В то же время бахрейнские арабы, не читавшие отчета Придо, не менее твердо верили, что могилы — дело рук португальцев, чей гарнизон стоял на острове в XVI в.

Объемистые монографии Придо и Маккея заняли немало места, когда я укладывал чемоданы, готовясь возвращаться в Данию. Третий отчет в виде оттиска из журнала Королевского азиатского общества я сунул в карман пальто, чтобы прочесть на обратном пути через Северное море. В нем говорилось об исследовании древностей Бахрейна, проведенном в 1879 г. по поручению британского министерства иностранных дел неким капитаном Дюраном; по возрасту эта публикация была старшей из трех, а по содержанию оказалась самой ценной.

За пятнадцать лет исследований на Бахрейне наше восхищение капитаном Дюраном непрерывно возрастало. Он не был археологом. И не бахрейнские древности главным образом привели его на остров, они служили только прикрытием. Статья о них увидела свет уже в 1880 г., а более объемистый отчет об экономическом и политическом положении на Бахрейне по сей день доступен только служащим министерства иностранных дел. Но как же тщательно подошел Дюран к изучению древностей! Подобно тем, кто работал на острове после него, он, конечно же, видел огромный некрополь — еще до Придо и Маккея им был вскрыт и описан один из больших курганов Али. Правда, Дюран сомневался, что конструкция, которая была в нем, предназначалась для погребений. Однако он в отличие от своих преемников на этом поприще не ограничил этим исследование острова и отметил много других объектов, которые могли представить интерес для историков. Когда нам в нашей работе встречались новые интересные памятники, мы, обратясь к публикации Дюрана, сплошь и рядом обнаруживали, что он опередил нас, стоял на том же самом месте и включил его в перечень древностей, заслуживающих более пристального изучения. Венцом его трудов явилось открытие и доставка в Англию клинописной надписи, высеченной на черном базальтовом блоке, вложенном в стену одной мечети. Дюран опубликовал эту надпись, и много лет она оставалась единственным известным текстом из древнего Бахрейна. Черный камень явно был «закладным камнем», и текст в четыре строки разочаровывает своей краткостью. Вот его перевод:

Впрочем, как ни краток текст, он не лишен значения. В частности, важным следует считать упоминание бога Инзака[7], имевшее существенное значение для идентификации острова Бахрейн. Этот вопрос будет подробно рассмотрен в следующей главе. Здесь скажу только, что уже тогда мы чувствовали: предполагаемая экспедиция на Бахрейн сулит нам соприкосновение с одной из наиболее спорных проблем месопотамоведения — с проблемой о местонахождении древней страны Дильмун.

Вернувшись в Данию с фрагментами четырехтысячелетней мозаики в багаже, я сразу столкнулся с более современной проблемой. П. В. прислал из Гренландии телеграмму, спрашивая меня, как отнесется шейх Бахрейна к подарку в виде гренландского кречета.

В этом вопросе двух мнений быть не могло. На всякий случай я написал письмо советнику шейха, однако тут же телеграфировал П. В., что шейх Сульман несомненно будет счастлив. Соколиная охота — популярный спорт арабских правителей и принцев; среди — многих неожиданных черт сходства между дворами шейхов и средневековых королей Европы это особенно бросается в глаза. Во время аудиенций поблизости от шейха неизменно стоит служитель, на руке которого восседает сокол; вокруг дворца всегда можно видеть дремлющих на Солнце или машущих крыльями и треплющих клювом клок меха ястребов и кречетов. Старший сокольничий — одно из главных лиц при дворе, и отведенное для ловчих птиц помещение всегда благоустроено. Редко проходит неделя, чтобы шейхи не отправились со своими соколами на два-три дня в пустыню поохотиться на газелей и дроф, и достоинства ловчих птиц — постоянный предмет оживленных споров между соперниками.

Для охоты используют разных представителей семейства соколиных, чаще всего ястребов и сапсанов. Но особенно высоко ценят кречетов, лучшие из которых добываются в Иране, и шейхи платят изрядные деньги за этих птиц. Кречет — самый крупный и сильный представитель соколиных; в средневековой Европе охота с кречетом была привилегией членов королевских семей. В каком-то смысле это правило действует по- сию пору; во всяком случае, гренландские соколы, тоже относящиеся к группе кречетов, считаются собственностью датской короны. Так что преподнести шейху Бахрейна гренландского сокола означало в полном смысле слова сделать ему королевский подарок. Более того. Обычный кречет великолепен, слов нет, но у него оперение коричневое с белыми крапинами, как у большинства хищных птиц, а гренландский кречет весь белый, только кончики перьев черные. Подобной птицы в области Персидского залива еще не видывали, ей там цены не будет.

П. В. все это знал или, во всяком случае, подозревал и, услышав о поимке трех птенцов в горах у ледника, тотчас приобрел их для Копенгагенского зоопарка, зарезервировав одного для правителя Бахрейна. Когда П. В. возвратился в Данию, я немедленно отправился в Копенгаген, и мы вместе отобрали для подарка самого красивого кречета — молодого самца, который только-только начал облачаться в прекрасный белый наряд.

От возвращения П. В. до нашего отъезда в начале декабря время пролетело быстро. Подготовка снаряжения не потребовала особых хлопот. Мы намеревались провести на острове возможно более тщательную разведку и покопать в самых многообещающих местах. Что это будут за места, какие проблемы нас ожидают и какое специальное снаряжение потребуется — обо всем этом можно было лишь гадать. А потому мы припасли на каждого по строительному мастерку и двухметровой рейке, взяли нивелир и два фотоаппарата. Что еще понадобится — приобретем на месте или получим из Дании. Зато немало времени потратил я на письма бахрейнским знакомым — бывшим сослуживцам в нефтяной компании, директору гостиницы Британской авиакомпании и некоторым торговцам. Нам ведь надо будет где-то поселиться, обзавестись машиной и рано или поздно нанять рабочих. А наши финансы строго ограничены — стало быть, чем скорее устроимся и приступим к полевым работам, тем лучше.

Каменный конус высотой 65 см, найденный капитаном Дюраном на Бахрейне в 1879 году и затем вновь утраченный, первоначально входил в кладку храмового фундамента. Стиль надписи позволяет датировать ее примерно 1800 годом до н. э.

Второго декабря, в пасмурный день с низко ползущими облаками, мы вылетели из Копенгагена. Выбрать самолет было непросто, ведь кречета надо было везти в герметичном грузовом отсеке. Холод нас не пугал, гренландские кречеты легко переносят температуры ниже сорока градусов мороза, но кислород птице был нужен не меньше, чем нам. Нам предстоял прямой рейс до Бейрута, а там пересадка на самолет, прибывающий в Бахрейн под вечер следующего дня. Провожающих было много, пришли студенты П. В. и бывшие его коллеги по Национальному музею. Вибеке не скрывала своей грусти: когда мы три года назад покидали Бахрейн, я обещал ей, что мы когда-нибудь вернемся на остров. И вот я возвращаюсь туда без нее…

Самолет взлетел и через полчаса приземлился в Гамбурге, где нам сообщили, что дальше в этот день мы не полетим: весь юг Европы затянул густой туман.

Мы беспокоились за нашего кречета. Правда, когда мы забирали его в зоопарке, нам сказали, что он вполне может обойтись без корма тридцать шесть часов, а потому мы отнесли его в помещение с утешительной вывеской «Живой груз», надеясь, что все будет в порядке. Однако туман не спешил рассеяться, и, вылетая на другой день мы уже точно знали, что не успеваем на бейрутский самолет. Перед вылетом отправили телеграмму Чарлзу Белгрэйву, прося его передать шейху Бахрейна, что кречет и его сопровождающие опаздывают.

В Бейрут мы прибыли в три часа ночи. И узнали, что из-за неправильно оформленных виз не можем покинуть аэропорт. Однако мы быстро убедились, что значит очутиться в арабском мире в обществе знатного посланца. Сами мы готовы были провести остаток ночи в креслах зала для транзитных пассажиров, но с нами был белый кречет. И мы объяснили, что беспокоимся за него, ведь он почти двое суток не получал ни воды, ни корма. Тотчас вся атмосфера изменилась. Окруженные кольцом представителей таможни и иммиграционных властей, мы распаковали транспортную клетку, и все увидели сонно мигающего гренландского сокола. Меня проводили в ресторан аэровокзала. Правда, ночью он не обслуживал пассажиров, но дежурный повар, услышав, в чем дело, тотчас выдал нам котелок воды и кусок сочного мяса. Под одобрительные возгласы на арабском языке кречет жадно набросился на сырое мясо, и, пока он утолял голод, представитель иммиграционных властей, извинившись перед нами за досадную ошибку, допущенную при оформлении визы посольством в Копенгагене, живо проштемпелевал паспорта и проводил нас до такси, пообещав лично проследить за тем, чтобы до нашего возвращения белому кречету был обеспечен надлежащий уход. Через полчаса мы уже расположились в роскошном отеле из числа тех, что авиакомпании держат для утешения томящихся ожиданием транзитных пассажиров, и наконец легли спать.

Утром выяснилось, что первый самолет на Бахрейн вылетает вечером, и мы отправили еще одну телеграмму сэру Чарлзу. Наступил вечер, мы забрали свой багаж и кречета и погрузились в самолет. Однако на сей раз нас обслуживала арабская авиакомпания, и о том, чтобы поместить наиболее знатного пассажира в грузовой отсек, не могло быть речи. Транспортную клетку поставили на два первых кресла у двери и не стали накрывать, чтобы белый кречет мог видеть всех входящих и все могли видеть его. Ночной полет прошел без приключений, и утренняя остановка в Кувейте была примечательна лишь тем, с каким живым интересом погрузившаяся здесь на самолет группа шейхов созерцала пернатого пассажира. Часом позже — солнце поднялось уже довольно высоко — самолет описал круг, заходя на посадку в аэропорту Мухаррак, и я показал в иллюминатор П. В. белые очертания Бахрейна, который простерся под нами, подобно географической карте.

Минуло три года пять месяцев, как я покинул остров, и с той поры ничего не изменилось. Шагая по бетону летного поля, я вдруг ощутил, как припекающее плечи декабрьское солнце, мерцающий песок, отороченный вдали пыльными серо-зелеными пальмами, но, главное, — повисший во влажном воздухе едковатый смолистый запах сырой нефти словно стерли пелену лет и мое подсознание захлестнула волна воспоминаний. Хотя мой запас арабских слов всегда был очень скудным, проходя таможенный, паспортный и карантинный контроль, я как ни в чем не бывало произносил арабские фразы, о которых ни разу не вспоминал за три года в Дании. Меня переполняла радость возвращения.

Но еще до таможни и паспортного контроля, пока мы, неся вдвоем клетку, шагали к зданию аэропорта, возле нас остановилась машина, из которой вышел высокий араб в белом головном платке и саубе[8].

— Мистер Глоб и мистер Бибби? — справился он на хорошем английском языке.

Мы не стали отпираться.

— Я сокольничий Его Величества. Вы привезли кречета для Его Величества?

Мы показали ему клетку. Он жестом подозвал двух носильщиков, они взяли клетку и осторожно поместили ее на широкое заднее сиденье машины.

— Да хранит вас господь, — сказал араб и сел рядом с шофером.

Машина развернулась и укатила.

Мы с П. В. посмотрели вслед машине, потом друг на друга. Мог хотя бы предложить подвезти нас до города… Мы привезли самый роскошный подарок, какой только Дания может предложить арабскому шейху, и его забрали у нас, даже не сказав спасибо и не вызвавшись нам помочь.

Конечно же, мы ошибались, однако прошел не один год, прежде чем мы поняли арабскую точку зрения. Подарок, предполагающий ответный жест, не подарок. Требовать благодарности или выражения учтивости, обставлять приношения пышными фразами или официальным ритуалом — значит умалить его ценность. Когда спустя несколько лет Его Величество подарил каждому члену экспедиции арабское одеяние и золотые часы, один из его шоферов чуть ли не тайком привез это приношение к нам в лагерь в бесформенном бумажном свертке и оставил нашему слуге. И когда мы выразили желание написать шейху Сульману благодарственное письмо, нам объяснили, что это будет нарушением этикета. Подарки надо делать втихомолку и никогда о них не упоминать. К тому же нас ожидала машина, присланная советником шейха, и мы доехали до гостиницы Британской авиакомпании, где был забронирован двойной номер.

Прошла неделя, и мы почувствовали, что топчемся на месте, причем так, что недолго и мозоли набить. Мы посетили множество людей: советника, управляющего общественными работами, директора банка, директора бывшей «моей» фирмы, генерального директора и начальника производства Бахрейнской нефтяной компании (БАПКО). Мы отмерили не один километр между высокими белеными глухими стенами арабских домов столицы Манамы, шагая от одного чипа к другому по пыльным улочкам, где ни один уважающий себя европеец не ходит пешком. Все, к кому мы обращались, проявляли живейший интерес, спрашивали, когда начнутся раскопки. И, естественно, удивлялись, что у нас нет ни четко разработанных планов, ни гор снаряжения. Слово «экспедиция» как-то плохо вязалось с видом двух смущенных мужчин с плоскими чемоданчиками. Покидая канцелярию БАПКО, мы услышали напоследок произнесенные сердечным тоном слова начальника производства:

— Добро пожаловать, как только вы сможете сказать что-нибудь более определенное.

В таком же духе принимали нас всюду. Между тем мы жили в весьма дорогом отеле, за неимением другого, и для разъездов по острову надо было нанимать такси. Наши финансы таяли с ужасающей скоростью.

Лишь в одном смысле нам удалось сдвинуться с места. Выяснив, что БАПКО располагает аэрофотоснимками всего острова, мы два дня изучали их через стереолинзы и составили перечень пятидесяти пяти участков, где необычные холмы, необъяснимые прогалины среди пальмовых рощ или ряды разрушенных стен указывали, что стоит провести изыскания. На нашей карте мы пометили также курганные поля и произвели примерный подсчет числа курганов, исходя из занимаемой некрополями площади и среднего числа холмов в их пределах. Получилось около ста тысяч. Поистине чудовищная цифра — столько курганов не наберется по всей Дании или Англии. Однако посетить наши пятьдесят пять подозрительных участков или какой-нибудь из некрополей мы не могли, не располагая собственным транспортом. Похоже было, что придется покупать себе новый джип, а на это ушла бы немалая часть средств, которые мы берегли собственно для раскопок.

И тут нам вдруг повезло. Новый управляющий моей старой фирмы, зная, что я в ней служил, запросил лондонское начальство, как поступить с призывами нуждающихся археологов о помощи, и получил ответ, дозволяющий ему оказать таковую помощь в разумных пределах. Колеса тотчас завертелись. Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда мы убедились, что значит располагать ресурсами нефтяной компании при освоении новой территории. Выяснилось, что бахрейнская контора решила избавиться от отслужившего срок, приспособленного к условиям пустыни многоместного фургона «хамбер». Он был списан, и нам представилась возможность приобрести его за сто семьдесят долларов. Далее, в поселке фирмы вскоре освободился домик со всей обстановкой, и управляющий был вовсе не против того, чтобы мы поселились в нем. При этом был полный смысл питаться в поселковой столовой за символическую плату — доллар в день (да и эти деньги с нас «забыли» взять).

Три дня спустя мы вступили во владение мощной голубой автомашиной с широкими шинами низкого давления для езды по пескам и отпраздновали это событие поездкой в Али, чтобы взглянуть на курганы, которые капитан Дюран, полковник Придо и Эрнест Маккей раскапывали несколько десятков лет назад. Курганы всецело отвечали известному нам описанию, сохранились и разрезы, даже свод пробитого Придо туннеля уцелел. Археологам, привыкшим копать в трясинах Дании, где разрезы надо делать ступенчатыми и наклонными, чтобы стенки не обрушились, оставшиеся неизменными в течение многих десятилетий вертикальные плоскости казались чуть ли не сверхъестественными. Позже мы узнали, что влажный климат и природное содержание гипса в бахрейнских почвах приводят к тому, что любая обнаженная поверхность приобретает почти цементную твердость, и привыкли спокойно работать у подножия отвесных разрезов высотой десять-двенадцать метров. Не было случая, чтобы стенка обвалилась или сверху упал хотя бы один камень.

Итак, мы приступили к настоящей работе, и читатель, подобно начальнику производства БАПКО, вправе ожидать более подробного рассказа о наших планах и чаяниях. В тот первый день полевых работ мы лицезрели следы труда трех предшественников. Естественно было задаться вопросом, что мы можем добавить к уже проделанному ими. Пока шла подготовка экспедиции, нас достаточно часто спрашивали об этом, и мы обычно отвечали, что история Бахрейна до воцарения на нем ислама в VII в. нашей эры совсем неизвестна, да и последующий период вплоть до учреждения в XVI в. португальских торговых постов в Персидском заливе теряется во мраке. Так что нам годится все, что может бросить свет на историю Бахрейна в раннеисламские и особенно доисламские времена. Погребальные холмы свидетельствовали, что в доисламской истории Бахрейна были необычные и, вероятно, достаточно важные главы. Однако нас интересовало не только место курганов в истории острова, мы замахивались на большее— определить место Бахрейна в мировой истории.

Какой археолог устоит против соблазна заняться реконструкцией истории? Теоретически археолог — технический работник, его научные изыскания и раскопки поставляют материал, по которому историк воссоздает картины прошлого. На самом деле речь идет о двух неразделимых процессах. Мало того, что археолог не может устоять против соблазна выдвигать исторические гипотезы, сообразующиеся с археологическими фактами, мало. того, что нередко именно он лучше других вооружен, чтобы судить о найденном, — налицо постоянная обратная связь, материал раскопок ложится в основу исторических гипотез, которые затем проверяются дальнейшими раскопками и подтверждаются или пересматриваются, после чего следует новая проверка.

Мы не считали, что превосходим наших предшественников на Бахрейне как археологи (хотя техника с той поры несомненно усовершенствовалась), однако нам представлялось, что их гипотезы о месте Бахрейна в мировой истории недостаточно проверены. Маккей заявил, что во II тысячелетии до н. э. Бахрейн служил кладбищем для населявших, по его мнению, в ту пору Аравийский материк кочевых племен. Такое объяснение вполне укладывалось в историческую картину, если считать его верным, Придо полагал, что на Бахрейне жили и умирали финикийцы до того, как переселились в исторически известную Финикию на берегах Восточного Средиземноморья. Опять-таки пригодное объяснение, если допустить, что оно правильно; к тому же оно вроде бы подтверждалось сообщением Геродота о том, что современные ему финикийцы считали своих предков выходцами из области Аравийского залива. Гораздо более детальную гипотезу выдвинул Дюран, а точнее, в приложении к его отчету выдвинул такой видный авторитет, как сэр Генри Роулинсон. Он писал в 1880 г.: «Следует указать, что на ассирийских табличках (плитках), от самых древних до самых последних, постоянно упоминается остров, именуемый на аккадском языке Нидукки, на ассирийском языке — Тильвун или Тильмун, и название это несомненно подразумевает Бахрейн…». Сэр Генри Роулинсон обладал интуицией, которую так и хочется назвать сверхъестественной; он уже тогда понял, что страна Дильмун играла чрезвычайно большую роль в сознании древних жителей Месопотамии. Как будет показано дальше, последующие открытия подтвердили, что Дильмун занимал совсем особое место в истории и мифологии Двуречья. Когда Роулинсон опубликовал смелое предположение, что Бахрейн мог быть Дильмуном, свидетельств в пользу этой гипотезы было маловато. Прибавилось ли их с тех пор? Настоящая книга призвана ответить на этот вопрос.

Было бы несправедливым умолчать здесь о видном ученом Питере Брюсе Корнуолле, который в годы второй мировой войны раскопал ряд бахрейнских курганов и позднее написал отчет, приводя свидетельства в пользу отождествления Бахрейна с Дильмуном. Его имя не упомянуто раньше только потому, что мы, начиная свою работу, фактически ничего не знали сверх того, что на острове некоторое время работал американский археолог. Лишь несколько лет спустя, да и то окольными путями, нам удалось раздобыть фотокопию неопубликованного отчета доктора Корнуолла и точно выяснить, какие курганы он раскапывал.

Итак, приступая к полевым работам, мы были готовы признать достойным изучения все, что предшествовало португальскому периоду. Проще говоря, мы поставили себе задачу выяснить, что происходило на острове с того времени, когда на его землю впервые ступил человек, до начала письменной истории Бахрейна всего пятьсот лет назад. Теоретически нас одинаково интересовали изделия каменного века, развалины раннего исламского периода и курганы, к которым всецело был прикован интерес наших предшественников. На практике мы отлично сознавали, что один вопрос неизбежно потеснит все прочие: стараясь определить место Бахрейна в мировой истории, мы поневоле окажемся в роли искателей Дильмуна.