В пятницу раввин встал поздно

8

Без четверти семь у кровати рабби Смолла зазвонил будильник на тумбочке. Это давало ему возможность встать, принять душ, побриться и одеться к утренней молитве, которая проводилась в синагоге в половине восьмого.

Он протянул руку, нажал на кнопку будильника, и звон тут же прекратился. Однако, вместо того чтобы встать, он что-то пробормотал невнятно и повернулся на другой бок. Жена принялась его трясти.

– Ты опоздаешь в синагогу, Дэйвид.

– Не пойду я сегодня.

Она понимающе кивнула и не стала с ним спорить. Да и вернулся он очень поздно: она уже давно легла.

Позднее рабби Смолл читал утреннюю молитву у себя в кабинете, а Мирьям тем временем готовила завтрак. Услышав, как он повысил голос, читая ШЕМА: 1'Слушай Израиль, Господь твой Бог, Господь един!", она поставила воду на газ; когда до нее донеслась скороговорка АМИДЫ, она опустила яйца в кипяток, а когда он дошел до АЛЕНУ, она их вытащила из воды.

Несколько минут спустя он вышел из кабинета, опуская на ходу левый рукав рубашки и застегивая запонку. Как всегда, он в испуге посмотрел на накрытый стол.

– Так много?

– Тебе нужно хорошо позавтракать, дорогой. Все говорят, что завтрак – важнее всего.

Ее свекровь настойчиво поучала ее: "Ты должна следить за тем, чтобы он кушал, Мирьям. Не спрашивай его, хочет ли он и чего именно, потому что, зачитавшись книгой или задумавшись над чем-нибудь, он ничего не видит и не слышит: сухая корка хлеба и та его вполне устроит. Ты должна смотреть, чтобы он кушал в определенные часы и много, да чтоб как можно больше витаминов.

Сама Мирьям уже позавтракала – тост, кофе и сигарета, – а теперь она неотступно следила, чтобы он съел весь грейпфрут, и с такой категоричностью поставила перед ним тарелку каши, что было ясно – никаких возражений она не потерпит. После каши она подала ему яйца, а также намазанный маслом тост. Главное заключалось в том, чтобы блюда следовали одно за другим и чтобы не дать ему отвлечься. Только когда он принялся за яйца, она налила себе еще одну чашку кофе и тоже села за стол.

– Вассерман еще долго сидел вчера?

– С полчаса. Мне показалось, он ждет от меня, чтобы я получше следила за тобой: чтобы ты не ходил уепричесанный и в таком измятом костюме.

– Ты права, я должен больше заботиться о своей внешности. Но теперь-то я в порядке? Не заляпал ли яйцом галстук?– опасливо спросил он.

– Теперь ты в порядке. Беда с тобой в том, Дэйвид, что уж очень ты неряшлив. Может быть, тебе следовало бы носить такие твердые воротнички с запонками: тогда галстук, может быть не сьезжал бы у тебя в сторону постоянно.

– Для таких воротничков нужны специальные рубашки. Я как-то пробовал: ужасно жмут.

– А почему бы тебе не брызнуть на волосы такой фиксаж: они бы у тебя тогда не ерошились.

– Ты хочешь, чтобы женщины мне не давали проходу?

– Только не говори мне, что тебе все равно, как на тебя смотрят женщины.

– Что ж, постараюсь, коль для этого достаточно нацепить твердый воротничок и побрызгать голову какой-то ваксой, – съязвил он.

– Серьезно, Дэйвид, это не пустяки. Мистер Вассерман даже считает, кажется, что это очень важно. Как ты думаешь, они тебя все-таки уволят?

– Вероятно. Я уверен, что не опасайся он этого, Вассерман бы не пришел к нам вчера.

– Что же теперь будет?

– А ничего'. Просто напишу в семинарию, и они мне подыщут там новую конгрегацию.

– А если там произойдет то же самое?

– Снова напишем, – засмеялся он. – Помнишь Менни Каца, то есть рабби Эмануэля Каца, у которого такая шебутная жена? Ему пришлось сменить три места кряду. Летом она возилась в саду в шортах, а на пляже носила бикини, как, впрочем, все женщины конгрегации. Но то, что разрешается другим, того жена раввина себе позволить не может. А Менни заупрямился и отказался повлиять на жену. В конце концов ему удалось получить место где-то на юге, во Флориде, где даже жене раввина разрешается носить шорты. Он и теперь там.

– Повезло ему, значит. Может, и тебе удастся найти конгрегацию, руководители которой рассеяны, одеваются кое-как, забывают о назначенных встречах…

– Вряд ли. Но когда нам надоест, я всегда смогу получить место преподавателя. До того, как одевается учитель, никому нет дела.

– Может быть, сделать это сразу, а не ждать, чтобы тебя выгнали сначала из десятка конгрегаций? Я бы не возражала быть женой учителя. Ты бы мог устроиться на факультете семитских языков какого-нибудь колледжа, а то и в семинарии. Ты только подумай, Дэйвид, мне бы тогда не пришлось тревожиться о том, одобряет ли президентша женской организации, как я веду свое домашнее хозяйство, и не находит ли президентша местной "Гадассы", что у меня дурной вкус.

– У большинства деканов тоже есть жены. А вообще ты права. Мне бы тогда тоже не пришлось участвовать в официальных завтраках.

– А я бы не должна была улыбаться каждый раз, когда кто-нибудь смотрит в мою сторону.

– Разве ты это делаешь?

– Еще как! До боли в челюстях. Давай, Дэйвид, смотаемся отсюда.

– Ты это серьезно?– недоверчиво спросил он. – Не думай, пожалуйста, что я не отдаю себе отчета в своих неудачах здесь, Мирьям. Мне это очень неприятно, и не столько потому, что я того не сделал или этого, сколько оттого, что я продолжаю сознавать, насколько я нужен этой конгрегации. Без меня или другого такого же, как я, ты знаешь, что происходит с такими конгрегациями? Они просто засыхают на корню, как религиозные институты, то есть как еврейские религиозные институты. Я не то имею в виду, что они прекращают свою деятельность. Наоборот, тогда они развивают особенную активность: создают десятки разных групп, кружков и комитетов – социальные кружки, художественные, научные, спортивные, и у всех у них даже подчеркнутый еврейский характер. Танцевальный кружок отрабатывает, скажем, израильский танец и называет его "Дух израильских пионеров"; хор включает в свой репертуар "Белое рождество", чтобы можно было выступить в церквях в дни "Недели братства", взамен чего ведущий церковный тенор исполнит там же "Эли, эли". Раввин проводит богослужение по праздникам в высшей степени торжественно и, если не считать отдельных молитв, которые должна все-таки прочитать и община, он на пару с кантором справляет всю службу сам. Ни за что не скажешь, что это молитвенный дом народа, который вот уже три тысячи лет с лишним считает себя народом жрецов, посвятившим себя служению Богу, потому что все усилия как раввина, так и всей конгрегации направлены на то, чтобы доказать, что еврейская церковь совершенно такая же, как и прочие церкви города.

Кто-то позвонил в дверь. Мирьям пошла открывать и впустила плотного мужчину с симпатичным ирландским лицом и белоснежной головой.

– Рабби Дэйвид Смолл?

– Да?– Раввин вопросительно посмотрел сначала на него самого, затем на карточку, на которой значились фамилия, имя и должность Хью Лэнигена, начальника Барнардз-Кроссингской полиции.

– Мне нужно поговорить с вами наедине.

– Пожалуйста. – Раввин провел его к себе в кабинет и, перед тем как закрыть дверь, попросил жену, чтобы им не мешали.

Предложив гостю кресло, раввин сел тоже и выжидательно взглянул на посетителя.

– Ваша машина простояла всю ночь на стоянке перед синагогой.

– А это разве запрещено?

– Нет, конечно. Стоянка – частная собственность, и если кто-нибудь вправе пользоваться ею, то, по-моему, именно вы. Да если машина и простоит всю ночь даже на улице, мы тоже не обращаем внимания, разве лишь зимой, в снегопад, когда она может помешать снегочистителю.

– Итак?

– Просто мы удивились, что вы оставили машину во дворе, а не поставили ее в гараж.

– Вы боитесь, что ее могут украсть? Меж тем ларчик открывается просто. Я оставил машину перед синагогой, потому что нечем было завести ее. – Он смущенно улыбнулся. – Боюсь, я выразился не слишком ясно. Видите ли, я поехал вчера вечером в синагогу и засиделся там допоздна. Мне прислали кое-какие книги, и мне не терпелось почитать их. Потом, когда я ушел, я закрыл дверь, она и захлопнулась. Вы меня понимаете?

– Да. Автоматический замок, – кивнул Лэниген.

– Только тогда я хватился, что оставил связку ключей в ящике стола: они у меня все на одном коль’? це. Открыть дверь было нечем, завести машину – тоже, вот и пришлось пойти домой пешком. Как видите, ничего таинственного.

Лэниген задумчиво кивнул, затем сказал:

– Насколько мне известно, у вас проводится по утрам служба в синагоге. Вас же сегодня почему-то не было, рабби…

– Правильно. Некоторые члены нашей конгрегации смотрят косо, если раввин почему-либо не является утром на богослужение, но все-таки вряд ли кто-нибудь из них пожаловался на меня в полицию.

– О, никто не пожаловался, – засмеялся Лэниген. – Во всяком случае не мне. То есть, я хочу сказать, не начальнику полиции…

– Давайте, мистер Лэниген, не будем ходить вокруг да около. Что-то, видимо, произошло, и моя машина в чем-то замешана. Нет, не машина, а я сам замешан, не то вы бы не спросили, почему меня не было утром в синагоге. Если вы мне скажете, в чем тут дело, я, может быть, сумею удовлетворить ваше любопытство или помочь вам чем-нибудь.

– Вы правы, рабби. Видите ли, у нас существуют определенные правила. Хотя здравый смысл мне и подсказывает, что духовное лицо не может быть никак замешано, все же в качестве начальника полиции…

– В качестве начальника полиции вы не обязаны считаться со здравым смыслом; так, что ли?

– Почти угадали. Но на это имеются причины. Мы обязаны расследовать действия решительно каждого, который может быть замешан, и хоть я и знаю, что раввин так же мало совершит такое преступление, какое мы как раз расследуем, как, скажем, священник, все же мы обязаны допросить и его.

– Не берусь судить о том, что стал бы или не стал бы делать священник, но что касается раввина, то он ничем не отличается от любого другого еврея. Мы даже не являемся духовными лицами, как вы только что сказали. У меня нет никаких ни обязанностей, ни привилегий, которых нет у любого другого члена конгрегации. Предполагается лишь, что я более сведущ в законах, по которым нам полагается жить.

– Я вам весьма признателен за все то, что вы мне только что сказали, рабби. Буду же откровенен с вами л я. Сегодня утром на территории синагоги, прямо у стены, которая о. деляет стоянку от газона – там, где она всего в метр высотой, – нашли труп девушки в возрасте девятнадцати или двадцати лет. Она, видимо, была убита еще ночью; вскрытие определит точнее, когда это произошло.

– Убита? В результате несчастного случая?

– Нет, не в результате несчастного случая, рабби. Ее задушили серебряной цепочкой, которую она носила на шее; знаете, такая тесная, довольно массивная цепочка с замком сзади. Несчастный случай совершенно исключается.

– Но это же ужасно! Она… она член нашей конгрегации? Я ее знаю?

– Вы знали Элспет Блич?

– Нет, – покачал раввин головой. – Довольно необычное имя, Элспет.

– Разновидность от Элизабет. Англичане так говорят. Девушка – из Новой Шотландии.

– Из Новой Шотландии? Туристка?

– Нет, не туристка, рабби, – улыбнулся Лэниген, – а прислуга. Знаете, в революцию многие богатые жители колоний, в особенности Массачусетса, убежали в Канаду, главным образом в Новую Шотландию. Лоялисты, как их тогда называли. А теперь они постепенно возвращаются в эти края… в качестве слуг. Хорошего, конечно, мало, если смотреть с точки зрения предков… Девушка, о которой идет речь, работала в семействе Серафино. Вы их знаете, рабби?

– Судя по фамилии, они итальянцы, – улыбнулся раввин, – а я что-то не знаю итальянцев, которые бы состояли в нашей конгрегации.

– Точно, они итальянцы, – улыбнулся и Лэниген, – и я точно знаю, что в вашу они не ходят церковь, потому что ходят в мою, в ’’Звезду морей”.

– А вы разве католик? Вот уж не думал, что в городе, подобном нашему Барнардз-Кроссингу, начальник полиции может быть католиком.

– О, здесь еще в революцию жило несколько католических семейств. Если бы вы были знакомы с историей нашего города, вы бы знали, что из всех городов пуританского Массачусетса именно здесь католики могли жить спокойно. Барнардз-Кроссинг основали люди, которые не очень симпатизировали пуританам.

– Очень, очень интересно. Я непременно займусь этим когда-нибудь. – После некоторого колебания он спросил: – Девушка… эта девушка, о которой вы говорите, над ней э. . надглумились?

– Кажется, нет, – ответил Лэниген, разводя руками в знак того, что он еще точно не знает. – Медицинская экспертиза покажет. Никаких следов борьбы не обнаружено ни на теле, ни на одежде. А вообще, она и одета-то была ‘лишь кое-как: комбинация, легкое пальто, а на нем – прозрачный такой дождевик из пластика. Как я уже сказал, никаких следов борьбы мы не нашли. Да и не успела бы она. Цепочка, которую она носила на щее, это, знаете, тесная такая штука: ее достаточно повернуть пару раз, и все – человека нет…

– Ужасно, – прошептал раввин, – ужасно! И вы думаете, что это произошло на территории синагоги?

Мы не знаем, где произошло убийство, – ответил Лэниген, поджав губы. – Ее вполне могли убить и в другом месте.

– Тогда зачем же было перетащить ее туда?– спросил раввин, устыдившись тому, что он непроизвольно подумал сразу о так называемых ритуальных убийствах, которые частенько подстраивались в прошлом, чтобы можно было обвинить в них евреев.

– Затем, что, если разобраться, место весьма подходящее. Можно подумать, что в этих небольших городах сколько угодно мест, где можно спрятать труп. На самом же деле это не так. Все тут на виду: где нет домов, там всегда ходят влюбленные. Нет. лучше места, чем двор синагоги, не найти. Темно там, никто поблизости не живет, а и не войдет ночью никто. – Помолчав с минутку, он спросил: – Кстати, вы сами в какие часы были в синагоге?

. – Вы думаете, что я, может быть, видел или слышал что-нибудь?

– Да-а-а…

– И вам, надо полагать, – улыбнулся раввин, – хочется знать также, чем я занимался в эти критические часы? Что ж, извольте. Я вышел, из дому около половины восьмого может, даже в восемь. Точно я не знаю, потому что не часто смотрю на часы; чаще всего их у меня и нет. Мы пили чай с мистером Вассерманом, президентом нашей конгрегации, когда пришел Стэнли, наш служка, и сказал, что прибыли мои книги и что он затащил ящик ко мне в кабинет. Я извинился и тут же поехал в синагогу. Вышел я вслед за Стэнли, такччто если вы спросите у мистера Вассермана и моей жены, с одной стороны, и у Стэнли, с другой, то сможете установить время довольно точно. Я спарковал машину и поднялся прямо в свой кабинет – он на втором этаже. Просидел я там за полночь. Это я знаю точно, потому что взглянул, помню, на часы – они у меня стоят на столе – и увидев, что уже полночь, решил, что мне пора домой. Правда, я еще дочитал главу, потому и сказал иза полночь11. – Ему вдруг пришла мысль. – А вот нечто, что позволит вам еще точнее определить время моего ухода. Возвращался-то я домой пешком, и как раз, когда я уже подходил к дому, вдруг полил сильный дождь, так что пришлось даже побежать. Может быть, кто-нибудь – метеостанция, скажем, – ведет точный учет погоды.

– Дождь полил в 12. 45. Мы это установили первым долгом, так как на девушке ведь был дождевик.

– Я понимаю. Ну, как правило, ходу от синагоги до нашего дома – минут двадцать. Я это знаю, потому что в пятницу вечером, а также в субботу, мы всегда ходим в синагогу пешком. Правда, вчера ночью я шел, пожалуй, несколько тише: думал о прочитанном.

– Зато пробежали целый кусок.

– О, там осталось всего каких-нибудь сто метров. Думаю, что если мы положим 25 минут, то не ошибемся. А это значит, что вышел я из синагоги примерно в двадцать минут первого.

– Вам кто-нибудь встретился на пути?

– Нет, только дежурный. Видимо, он меня знает, потому что поздоровался.

– Это был, верно, Норман, – улыбнулся Лэниген. – Ему вовсе незачем знать вас, чтобы поздороваться. Он отбивает время в ящике на Вайн-стрит чуть выше синагоги ровно в час. Я у него спрошу.

– Он что же, записывает все?

– Вряд ли, но он, наверное, запомнил. Очень толковый парень. Итак, вы, значит, вошли в синагогу, зажгли свет, я полагаю…

– Нет, было еще не очень темно.

– Но в кабинете вы, вероятно, зажгли все-таки?

– Конечно.

И если бы кто-нибудь проходил мимо, он бы, конечно, заметил, что у вас горит свет?

– Нет, – ответил раввин, подумав. – Я включил только настольную лампу. Окно я, конечно, открыл, зато опустил жалюзи.

– Зачем?

– Сказать правду, чтобы мне не помешали. Могло случиться, что мимо пройдет член нашей конгрегации и, увидев, что окно освещено, зайдет поболтать.

– Выходит, если бы кто-нибудь проходил мимо синагоги, он бы подумал, что там нет никого.

Раввин снова подумал, затем утвердительно кивнул. Начальник полиции улыбнулся.

– А какое это имеет значение?– спросил раввин.

– Ну, как сказать… Позволит, пожалуй, уточнить время. Допустим, вы не спустили бы жалюзи. Тогда то обстоятельство, что ваша машина стояла перед синагогой, указывало бы на то, что вы можете спуститься в любой момент. И тогда пришлось бы заключить, что труп был положен у стенки уже после вашего ухода. При опущенных же жалюзи, можно было подумать, что машина стоит просто так, – ну, не завелась, скажем, – и тогда тело могло быть перенесено еще когда вы сидели у себя в кабинете. Меж тем медицинский эксперт считает, что девушку убили около часу ночи. Если бы окно было освещено, это подтвердило бы его предположение. Но ведь вы опустили жалюзи, окно не было освещено, так что труп могли перенести в любое время и, значит, надо ждать, пока экспертиза установит час наступления смерти с максимальной точностью.

– Я понимаю.

– Теперь, рабби, попрошу вас хорошенько подумать. Вы ничего не слышали? Крик? Шум машины?

Раввин отрицательно покачал головой.

– И никого не заметили? Ни из окна, ни по дороге домой?

– Только полицейского.

– Вот вы сказали, что не знали Элспет Блич. Может быть, вы ее все-таки знали, хоть и не по фамилии? Что ни говори, а она ведь работала у Серафино, чуть ли не рядом с синагогой…

– Вполне допускаю.

– Девушке было лет девятнадцать – двадцать. Блондинка, рост метр шестьдесят, толстушка и довольно симпатичная, хотя далеко не красавица. Когда-нибудь я вам, может быть, покажу и карточку.

– По описанию я что-то никого в особенности не припоминаю, – покачал раввин головой. – Оно подходит для многих девушек, которые мне встречались.

– Тогда я спрошу лучше так: вы не подбросили на машине за последние два дня какую-нибудь девушку, к которой подошло бы это описание?

– Вот тут ваша аналогия вполне уместна, мистер Лэниген. Раввин должен быть в этих делах не менее осторожен, чем священник или пастор. Ни они, ни я, мы, конечно, не станем возить в машине молодую, незнакомую женщину. Могут выйти, понимаете, кривотолки. Нет, никого я на машине не подбрасывал.

– Может быть, ваша жена?

– У жены нет водительских прав.

Лэниген поднялся и протянул раввину руку.

– Вы мне очень помогли, рабби. Спасибо!

– Всегда к вашим услугам.

Уже у двери Лэниген остановился и заметил:

– Я надеюсь, что машина вам не понадобится срочно. Дело в том, что мои ребята осматривают ее.

. Раввин удивленно поднял брови.

– Понимаете, мы нашли в машине сумку этой девицы.