ГЛАВА 10 КЛЮЧ ОТ ДОМА

Подходили к завершению репетиции «Русских людей». Симонов ездил на фронт, возвращался и приезжал к Валентине на Малую Никитскую. Они мирились, ссорились. Ссорились даже чаще, чем любили. Конечно, ревность не могла пройти в одночасье, но Симонов знал, насколько Валентина искренний, нелукавый человек, и, в сущности, доверял ей. Он приносил акт за актом новую пьесу «Жди меня» Горчакову. Тот уже начал репетиции.

В июле, а может, и чуть раньше Симонов получил, как сам он писал в «Разных днях войны», «двухкомнатную квартиру на Ленинградском шоссе, в новом доме с похожими на казанское мыло кружевными каменными балконами». Москвичи так и назвали этот причудливый, едва ли не первый построенный в военной столице дом архитектора Бурова: «кружевной» или «дом-корабль».

Переехав туда, Симонов наконец обрел собственную отдельную квартиру и обзавелся горничной-домработницей.

12 июля состоялась долгожданная московская премьера «Русских людей». Константин Михайлович устроил после спектакля банкет с невообразимыми для тех месяцев угощениями, преподнес артистам подарки. Его радость и щедрость вполне объяснимы: в двадцать шесть лет самый известный поэт, самый популярный драматург. Но самое прекрасное заключалось даже не в этом. Валентина сидела во главе стола как хозяйка. Всем дала понять, что мир с Симоновым восстановлен и в их доме царят любовь и согласие.

С продуктами в Москве трудно, но говорили Симонов купается в роскоши, а для Валентины своей наполняет ванну шампанским.

Впрочем, сие безобразие и расточительство, если и имели место, ее не опьянили и здравого смысла не лишили. Разум ее оставался ясным.

Валентина собиралась в длительную командировку, на съемки в Алма-Ату. 9 сентября 1942 года появилось интервью:

«Валентина Серова живет в Москве, на Малой Никитской улице. Она живет здесь с матерью и трехлетним сыном. В настоящее время маленький Анатолий в Свердловске. Мать его недавно навестила, прилетев туда на самолете. Мальчик был с ней в госпитале для раненых бойцов, пел им военные песни. Мальчик часто говорит с матерью по телефону, и она и он мечтают снова о свидании.

— Самое яркое мое переживание за последнее время, — сказала нам B.C., — это мои недавние встречи с командирами партизанских отрядов, действующих в тылу врага.

Когда я готовилась к роли Вали в пьесе «Русские люди», я выезжала на фронт, чтобы все самой увидеть и пережить. И вот, будучи под Можайском, я видела ужасное пепелище, оставленное фашистами. Там было сорок цветущих сел, которые фашисты, уходя, подожгли. Осталась лишь одна изба. Отступая, враги методически поджигали деревню за деревней, а жителей увозили с собой. В одной деревне я встретила женщину с ребенком: это все, что осталось от населения целой деревни. Под Гжатском немцы гнали перед собой большую толпу крестьян. Одна женщина с грудным ребенком на руках отставала, так как другой ее ребенок, шедший с ней рядом, не мог поспеть за ней. Немецкий конвоир приказал идти быстрее. Женщина глазами указала на отставшего ребенка. « Сейчас он не будет мешать тебе...» — сказал фашист и выстрелил в мальчика...

Готовясь играть роль девушки-бойца в пьесе «Русские люди», я изучала жизнь фронта и незаметных героев этой жизни. Я встречала на фронте молодых девушек-санитарок, сестер с длинными русыми косами, выносивших тяжело раненных с поля битвы. Я видела девушку, бежавшую из немецкого плена.

Когда я играю Валю, мне достаточно все это вспомнить, и образ моей героини сразу вырисовывается.

Сейчас я готовлюсь к новой постановке в театре в связи с 25-летием Октябрьской революции. Это новая пьеса К. Симонова «Жди меня». Одновременно я буду сниматься в фильме по тому же сценарию»

Валентина рассказывала о самом ярком переживании, но на самом деле сильнейшим потрясением той поры была, конечно, встреча и разлука с Рокоссовским. Она готовилась воплотить в кино образ, с которым войдет в историю, — Лизу Ермолову, женщину, ждущую так верно, что к ней нельзя не возвратиться, «всем смертям назло». Впрочем, знать об этом она не могла и принимала деятельное участие в работе над сценарием.

Симонов очень доверял вкусу Серовой, ее тонкому слуху. Она первая читала пьесы, не говоря уж о стихах, и он просил ее отмечать неловкие, фальшивые места. Она отмечала Сценарий для фильма «Жди меня» он писал осенью 1942 года — и как многое он черпал из своего семейного опыта, личных отношений, домашних привычек, пристрастий. Пока вопрос с семейными отношениями не разрешился положительно. Но, в сущности, Валентина была нормальной фронтовой женой и знала: ее долг — встретить военкора с фронта, сделать каждое короткое пребывание дома настоящим праздником, организовать встречу с друзьями и нужными людьми, принять их честь по чести. Симонов — вихрь, дел огромное количество и людей, которых надо принять, — тоже. У нее же — свои друзья, и свои дела, и репетиции, и спектакли, и концерты. Часто эти бытовые, понятные обстоятельства рождали недоразумения и размолвки, выливались в некую бесконечную пограничную ситуацию с обоюдным страхом разрыва, измены. Поэтические преувеличения Симонова и откровенность Серовой рождали бурю слухов и пересудов вокруг помирившейся пары.

Новая разлука — новые сплетни. Теперь уезжала Валентина. в Алма-Ате Столпер готовился к съемкам картины «Жди меня».

В 1941 году «Мосфильм» и «Ленфильм» перевели в Алма-Ату, где была создана Центральная объединенная киностудия художественных фильмов, которой руководил Ф. Эрмлер. Собственно, вся студия располагалась в Народном доме, типичном Дворце культуры довоенного образца. Под павильоны спешно оборудовали фойе здания, сцену и даже зал, откуда вынесены были стулья. Места не хватало, но именно там снимались все картины военного времени от «Жди меня» до «Ивана Грозного», рабочая группа которого во главе с Эйзенштейном эвакуировалась в Казахстан в начале войны. В коридорах, в подсобках Дворца культуры расположились цеха, гримерные, мастерские. Натурные съемки производились по большей части здесь же, в Алма-Ате, и окрестностях. Заснеженную Россию снимали в горах Медео.

Жили киношники в небольшом двухэтажном доме, который сами его временные обитатели называли «лауреатником». Там поселились Пудовкин, Эйзенштейн, Тиссе, Александров и Орлова, Райзман. Некоторые обосновались надолго, другие гостили наездами. Каждой семье выделялась одна-единственная комната, и дальше только фантазия и смекалка позволяли выкрутиться в невероятно стесненных условиях Эйзенштейну смастерили антресоли, и получился второй этаж. Впрочем, несмотря на коммунальную систему, а может, и благодаря ей, жизнь в «лауреатнике» протекала весело и шумно. Почти у всех двери открыты настежь, посидеть, поговорить, пообщаться, выпить — в этом вовсе не было проблем.

Киностудия не являлась главным стратегическим объектом: в Алма-Ату было эвакуировано немало важнейших столичных предприятий, поэтому ради экономии энергии свет в студию давали только ночью. По ночам и шли съемки. День и ночь путались, спали тогда, когда оставалось время. Теснота, скудный паек, но работа не прекращалась. Симонов приезжал в военную столицу кино несколько раз и всегда с вкусными трофеями, с изрядным запасом коньяка.

В конце декабря 1942 года, когда съемки шли в полную силу, Ортенберг отпустил Симонова в Алма-Ату. «Встретив новый, 1943 год в Алма-Ате за одним столом с Блиновым и Свердлиным, которым предстояло играть главных героев фильма «Жди меня» — летчика Ермолова и фотокорреспондента Мишу Вайнштейна, я выехал согласно предписанию в сторону Каспийского моря».

Как удалось Константину Михайловичу, подробно описывая встречи в Алма-Ате, свою работу над прозой, ни разу не упомянуть Серову, это тайна. Впрочем, тот, кто заинтересованно читал его дневники, видел Серову как наяву, и именно Серову — Лизу, целомудренную, подобранную, добрую и очень верную. Может быть, напиши он все как есть, и не возник бы с новой силой этот миф, а так — она, ее дух, не строптивый, горячий и изменчивый, а такой, как в фильме — лучше, являлся между строк и словно нашептывал: вот оно, самое главное для автора — я, Валентина Серова! Но он не упоминает.

Симонов приехал в Алма-Ату и весной 1943 года писал «Дни и ночи».

Примерно в то же время в киномирок приехала и Клавдия Михайловна. Она пробовалась на роль Ефросиньи в фильме «Иван Грозный», возможно, Симонов пытался тому способствовать, но Эйзенштейн искал не просто талантливую актрису, и позже его выбор пал на Серафиму Бирман, которая сыграла эту роль гениально.

Для всех поэт и актриса были мужем и женой. Но у Вали, говорили, новый роман. Ермолова, ее любимого супруга, играл Б. Блинов, красивый, породистый мужчина, с легкой сединой, глубокими глазами, знаменитый незабвенным образом Фурманова в фильме «Чапаев». Валентина увлеклась: небольшого романа, как говорили, партнеры не избежали.

Впрочем, Б. Панкин по-мужски скупо пишет именно о симоновских мелких шалостях, слухи о которых узнавала и весьма переживала сама Валентина. Пока она трудилась в далеком Казахстане, ее Костя гудел в московских ресторанах до утра.

«Гул этот, разумеется, доносится и до Алма-Аты. И оказывается, что не так-то уж и лестно быть героиней лирических стихов стремительно идущего в гору поэта. Звездой, богиней, судьбой, кометой и одновременно всамделишной, из кожи и мышц, нервов и сухожилий, желаний, капризов, женщиной.

Лестно, конечно же. обнаруживать свой портрет в каждом новом стихотворении. Увидеть себя.

Такой, что вдруг приснятся мне

То серые, то синие

Глаза твои с ресницами

В ноябрьском первом инее.


Убедиться, что твое невинное, чисто инстинктивное кокетство, рожденное извечным для всех женщин со времен, быть может, Далилы стремлением крепче привязать к себе мужчину, дает свои блаженные плоды:

И твой лениво брошенный

Взгляд, означавший искони:

Не я тобою прошенный,

Не я тобою исканный.

В компаниях ей преувеличенное внимание. На улицах ее узнают, исподтишка показывают на нее друг другу кивком головы. Она, да-да, та самая...

Но так уж устроен человек, что горечь накапливается в тех же потаенных уголках души, что и торжество, и радость.

Нет-нет да и царапнет, что как героиня его стихов она, кажется, становится известнее, чем актриса Серова. Снимаясь в кино, она привыкла к яркому, слепящему свету юпитеров. Но когда то, что в кино часами, в жизни без конца. Услышал же он шепот ее, что «не годится так делать на виду у всех». Почему же, страстно и настойчиво взывая к ней каждой своей строкой, не внял этому ее легкому, полувшутку-полувсерьез, упреку?

Уж ладно бы только радости, только патетика и лирический свет их личных отношений выплескивались на страницы его книг. Такова уж ее натура — с королевской непринужденностью внимать его дифирамбам и с уязвимостью принцессы на горошине реагировать на действительные или мнимые уколы. Ей ведь не привыкать к вниманию. Не в диковинку успех...

Ну не обидно ли, когда в одном и том же стихотворении и «с мороза губы талые», и отдающее пошлостью признание:

Я не скучал в провинциях.

Довольный переменами,

Все мелкие провинности

Не называл изменами.

То ли наговаривает на себя, боясь окончательно попасть в кабалу, то ли рисуется, чтобы вырваться из нее. Каково это — находить в стихах, отданных на всеобщее обозрение, отголоски своих слез, упреков, признаний, всего того, что одному ему было предназначено, достоянием двух рождено было быть...

...Стихами все можно объяснить возвышенно и красиво. Но живому человеку, привыкшей к обожанию женщине дороже может быть самое обыкновенное, написанное обыденными словами письмо. Из тех, что в отличие от стихов он пишет, по его собственному признанию, лишь «от случая к случаю».

То, что для его читателей было поэзией, для нее было жизнью. В этой воспетой им эйфории, возбуждающей атмосфере поездок, рейдов, вылазок, в бессонных бдениях над газетным листом и книжной версткой, и бесконечных мужских застольях, сплошь и рядом под огнем, не умудрился ли он позабыть «на минуточку», что то единственное сердце, которому и были изначально посвящены все эти строки, нуждается в чем-то большем, чем посвящение, даже публичное.

И как ему сказать об этом, не поступаясь своим женским достоинством, которого у нее было, пожалуй, даже с избытком.

...Для него она — неиссякаемый источник любви и вдохновения. Радость и боль одинаково становятся словом. И с каждой такой строкой, наполненной страстью и страданием, он становится все знаменитее.

Для нее он — близкий и одновременно все удаляющийся — с каждым новым публичным признанием человек.

Эта романтическая и одновременно печальная фабула отношений Симонова и Серовой все-таки кажется мне не совсем точной. Вернее, совсем неточной, скорее метафоричной. Б. Панкин просто забегает вперед.

В то время Валентина стала для своих современников героиней лирики, что вовсе не делало ее менее значительной самостийной фигурой. Актриса всегда, пока не сошла с большой сцены, была известнее, любимее поэта хотя бы потому, что он воплощал собой государственность, уверенность, стойкость, так сказать, крепких советских позиций в стране и за ее рубежами, она — душу и эмоции. Конечно, ее узнавали, с ней здоровались, на улицах ей дарили маленькие букеты цветов, даже женщины признавались в любви, благодарили ее за то, что она действительно существует. Серова бесконечно привлекала людей своим обаянием и открытостью.

Симонов привязывал ее очень прочно, объявлял своей, но уверенности в ее чувствах не испытывал. Все знали, какая у них любовь. Все, кроме нее. Он воззвал к ней гимном верности, она ответила — Лиза дождалась своего пропавшего героя Ермолова, ключ повернулся, она прыгнула в его объятия. Но — на экране. В общем контексте их мифа (вокзал, перрон, радиостудия, она слышит его голос) это прочитывалось как обобщенная повесть о любви — где выдумка, где соблазн приукрасить, а где правда? Не важно. Так писался один на всех любовный роман войны.

История их любви волновала всех. Впервые в сталинское время явились на всеобщий суд стихи о реальной страсти, причем — двух известных людей, которых знали не понаслышке, но и в лицо. Портреты Симонова в газетах, о Валентине и говорить нечего — летопись ее жизни, начиная с брака с Серовым, вся как на ладони. И вот теперь эта любимица, эта очаровательная женщина, потерявшая при столь трагических обстоятельствах героя, сталинского «сокола», обрела новую любовь И он, само собой, тоже герой.

По сути, впервые не только были опубликованы стихи. В стране, где сама тема личной жизни считалась достойной звучать строго в контексте «трудовых и героических будней», больших свершений и подвигов, одна и та же женщина второй раз публично входила в иной поток, в чувственный мир отношений мужчины и женщины. Ее актерская жизнь — «трудовые будни» — сама по себе была овеяна легендой. Да и кино с театром в те годы являлись понятиями культовыми, окружались особым, фанатичным поклонением. Актеры считались людьми иного мира — мира грез, фантазий, счастливых романтических снов. И хотя пресса, киножурналы перед сеансами фильмов в кино рассказывали об артистах как о вполне реальных тружениках-современниках, тем не менее почти суеверный, священный трепет человечества перед своими кумирами был неистребим.

Симонов и Серова еще отнюдь не решили своих личных проблем. Она не давала согласия на брак, да и он, видимо, сомневался, терзался вопросами. Тем не менее это была жизнь двух «планет» на виду у публики. В то время, правда, не существовало той практики «семейного театра», каковая широко и многосторонне представлена сегодня. Это была великая проба пера. Два темпераментных, непростых человека ведут свои партии, казалось бы, при чем тут театр? Но в зрителях нет недостатка, и взоры придирчивы. Любой слух меняет никем не написанный сценарий, по ходу действия меняется игра. Тут даже точное соответствие идеалу не поможет. За героями «семейного театра» наблюдают пристально, им не прощают ничего, и мало того, их жизнь, так своеобразно начавшаяся, выставленная напоказ великим поступком Мужчины, его заклинанием «Жди меня», рождает и жажду творчества у наблюдателей. Каждая строка рождает слухи, и вот уже эти слухи рождают ревность, и ожесточение, и боль у героев романа. Каждый поступок оценивается во множестве вариантов. Свобода, внутренняя свобода уходит от них, но они не персонажи, они живые, и им хочется сопротивляться, отстаивать свою волю к поступку. И это снова рождает слухи, и слухи сливаются со строчками, и все идет по кругу.

Серова и Симонов создали прецедент «семейного театра», такой яркий и болезненный для двоих. То есть пары-то известные имелись, но отношения таких пар должны были выглядеть идеальными. И выглядели. Остальное скрывалось за фасадом. Жизнь знаменитостей тем не менее не случайно сразу попадала под прицел: виной тому не просто досужее любопытство поклонников или завистников — скорее еще незнакомое тому поколению, но, как показала история всего двадцатого века, никуда не исчезавшее за годы отсутствия публичной личной жизни желание видеть, как играют в «семейном театре» настоящие профессионалы. Интерес особый — личная жизнь знаменитых людей, поэта и актрисы, существовала для того, чтобы показать современникам, что глубоко спрятано в личной жизни каждого. Надо было смотреть, слушать и учиться. Как избегать ошибок, как их прощать или не прощать. Нельзя осуждать современников ни за интерес, ни за мифотворчество. Каждый вкладывал в роман Серова — Симонов свой характер, свою натуру, свои мысли и опасения. Но за всем этим были живые и, в сущности, очень неопытные люди. Одно дело — обнародовать свои чувства и поступки своей возлюбленной, совсем другое — выдержать такую народную славу. Симонов был предназначен для публичности, что и доказал всей своей жизнью, Серова — для интимной жизни, но этого тогда не понимала. Как черти разбегались ее личные переживания и поступки по городам и весям. Обнаженность ее сердца изумляла и бередила душу. И прежде всего именно ей самой. Симонова поражали и мучили ее поступки, а Валентину — собственная незащищенность и публичность, исходящая подспудно от того, что он пытался анализировать ее поступки и чувства. Но когда вся история «семейного театра» только начиналась, у Валентины было очень много сил... Сначала это «представление» ее не слишком тяготило. Или все-таки было? И еще одна тайна: страдающий поэт — в какой мере для Симонова образ, поэтическая метафора?

Если судить не по фактам, которые до полной и чистой правды никому, в сущности, не могут быть известны, а по стихам, то роман 1939-1943 годов полон обидами, неумением идти на взаимные уступки. Она оставалась свободной женщиной, он — свободным мужчиной. Это и обижало их обоих, и в какой-то мере устраивало. Она не считала, что вопрос их — брачный — решен бесповоротно, он подозревал ее во всех грехах. Так сложилось с самого начала, и это не было кинематографично для зрительского и читательского воображения в те годы. Такой поворот — живая женщина, у которой могут быть увлечения, — не экранный образ (отрицательный — да, но не идеал); мужчина, полный сил и желаний, неотразимый в глазах женщин (а Симонов очень нравился) и на фронте, и в тылу, тоже далек от идеала. «У хороших мужчин есть привычка — когда их очень ждут, они всегда возвращаются», — говорит брошенный женой герой в фильме «Жди меня». Герой тот погибает буквально на глазах от неверности супруги. Верность — аксиома идеала.

«Роль Лизы, — признавалась В. Серова в письме к зрителю, — моя любимая в кино, как любим ребенок, рожденный и выношенный в муках и трудностях военного времени».

«Ее Лиза Ермолова (зачем-то Симонову понадобилось присвоить героине самую громкую в России театральную фамилию) — это она и не она, — писала И. Макарова. — Я и сейчас, когда смотрю по телевизору “Жди меня", поражаюсь акварельным краскам, которыми Валя нарисовала портрет трогательный и неотразимо узнаваемый. Портрет женщины на фоне мужчин, уходящих на войну, на непроницаемом фоне из шинельного сукна и маскировочного брезента из гимнастерок и плащ-палаток. (На таком фоне и на таком сером экране и должно было появиться нечто совершенное, нечто импрессионистическое, подвижное, зыбкое, ускользающее — и это была Серова — Н.П.) Перед глазами стоит ее изящный силуэт в бархатном платье, с накладными плечами по моде времени, стройные ноги на грубых танкетках (тоже военная мода!). Светлые волосы разделены прямым пробором, собраны сзади в скромный узел маленьких аккуратных косичек, весь ее облик — такой домашний, близкий, родной — и сейчас кажется неотделимым от обычной, некинематографической жизни.

Я видела этих женщин. Я стояла с ними в очередях за хлебом, отоваривала с ними карточки. Вместе с ними приникала к черной тарелке, слушая сводки Совинформбюро. Я видела, как менялись их лица и уголки некогда смешливых губ опускались будто бы под тяжестью тоски, переполнявшей их сердца. Я знаю — они были другими Не такими изящными, не такими трогательно-беззащитными, не такими красивыми, но они были, были похожи на Валю Серову, которая для всех них стала (и за всех них) той, которая умела ждать, “как никто другой”».

«Жди меня» — действительно фильм-загадка.

«Как удалось неверной симоновской подруге, хулиганке, ёрнице, создать целомудренный, трогательный в своей однозначности образ верности — тайна актрисы, — пишет М. Волина. — Но Серова создала его».

Тайна, как ни странно, заключалась именно в верности. Это верность себе, это искренность.

В годы войны ни одну актрису не любили так, как любили Валентину Серову. Ее нежный облик на экране возвращал солдатам чувственную память о доме, о мире, о любви, о женщине. Так было потому, что была она необычайно талантлива и талантлив боготворивший ее поэт. (Драматург?). Теперь — и сценарист. В кино не было откровенности, сумасшедшей страсти поэтического цикла «С тобой и без тебя». Но фильм (который впоследствии ругал и не любил сам Симонов) был пропитан насквозь нежностью, мечтами и рассказывал о вполне конкретных лучших минутах в жизни двух реальных людей (может, потому его и не любил Симонов? Впоследствии...).

Фильм во многом назидателен, прост и все же очень искренен. «Жди меня» — мечта Симонова о другой Серовой, о Серовой-идеале. Здесь все так похоже на их жизнь, словно нам доверительно разрешили побывать у них дома.

Не в квартире на Малой Никитской, но пусть будет — на Малой Бронной. Герои живут совсем рядом, в том же дворе.

Гости гуляют, кто-то бренчит на гитаре, поют по-домашнему, и мы тоже приглашены:

Мы сегодня выпили, как дома,

Коньяку московский мой запас.

Здесь ребята с вами незнакомы,

Но с охотой выпили за вас.

Выпили за свадьбы золотые,

Может, еще будут чудеса...

Выпили за ваши голубые,

Дай мне бог увидеть их, глаза.

Помните роковую ситуацию: ему завтра на фронт, а она — нате, влюбилась в другого!

В фильме — на фронт летчик Ермолов вылетает через два часа. Лиза настойчиво выпроваживает друзей, собравшихся просидеть с майором до отъезда.

— А здесь я одна буду с ним прощаться.. Человек приехал с фронта на двенадцать часов!

— Был, был человек, вдруг взял и женился! — говорит его друг, фотокорреспондент Миша Вайнштейн в блестящем исполнении Л. Свердлина.

Здесь ситуация, о которой мечтал сам Симонов. Он словно исправлял ту Валькину нелепую ошибку, когда она пришла и сказала: «Полюбила Другого». Здесь сцена прощания — мечта Симонова.

Она — в его фуражке, куртке:

— Хоть бы еще день вместе?

— Нельзя.

— Нельзя, но я тебя люблю!

— Пока ты будешь вот такая, как сейчас, я отовсюду выберусь... Ну а когда тебе будет грустно по вечерам, то ты вспоминай, что далеко-далеко от тебя, за много верст, где-нибудь в землянке, вернувшись после полета, сидит один твой знакомый мужчина средних лет, сидит, смотрит вот на этот ключ, вспоминает тебя и очень скучает.

— Ты берешь его с собой?

— Ага. Я же не хочу, чтобы ты вскакивала на каждый стук. Если постучат, значит, это не я. А я вернусь и открою дверь своим ключом.

Лиза ждет пропавшего на войне летчика год и ничего о нем не знает. Лиза работает на заводе, Лиза строит оборонительные окопы вокруг Москвы. Она видит, как подруга решает не ждать, жить весело, изменяет мужу, и тот вскоре гибнет.

Он бросит ей симоновское в сердцах;

— Мы там, а вы — здесь.

Да. Валентина в этом фильме представлена двояко. Упрек есть. Скрытый.

Лиза не верит в смерть, ждет. Она пьет с заводскими подругами водку.

— Твой муж водку пьет?

— Пьет. (Надо видеть, с какой интонацией Лиза — Серова это произносит — как о редком, полном живого обаяния мужском достоинстве своего любимого!)

— Значит, и ты выпей. За солдатское житье водку надо пить.

Выпив, Лиза дивно поет:

Хороша я, хороша,

Плохо лишь одета,

Никто замуж не берет

Девушку за это.

Пойду с горя а монастырь.

Богу помолюся,

Пред иконою святой

Слезьми я зальюся...

Только эта песенка выдает нам в святой Лизе отчаянную Валентину, способную откалывать такие номера, что даже личный драматург не сможет опомниться и будет черпать из ее жизни сюжет за сюжетом для своих пьес...

В фильме есть скрытые от посторонних глаз интимные знаки.

Супруги знакомы четыре года. Как Валя и Костя — с 1939-го. Он, вдали от Москвы, говорит, что тоскует. По детям? Нет, не по ним. Это — симоновское. «Пусть забудут сын и мать...» И наконец, Ермолов в землянке приглашает товарищей домой, на Малую Бронную, в гости. Он рассказывает, в каком платье будет Лиза — закрытом, с кружевным воротничком и манжетами. И действительно, Симонов любил, когда Валентина его надевала...

Да и ключ — это тоже очень личное. Символ доверия. «Надо, чтоб все были такими, как ты, верными, стойкими. Это и есть любовь». Он предлагал ей осознать такую простую, непреложную истину. Он хотел спокойно открывать дверь ее дома своим ключом.

Сколько б ни было в жизни разлук,

В этот дом я привык приходить.

Я теперь очень старый твой друг,

Чтоб привычке своей изменить.

Если я из далеких краев

Очень долго известий не шлю,

Все равно, значит, жив и здоров,

Просто писем писать не люблю.

(К слову о поэтических преувеличениях: четыре увесистых крафтовских пакета своих писем к Серовой Симонов приказал уничтожить за несколько дней до смерти.)

Загрузка...