ГЛАВА 5 РОКОВОЙ МАЙ

Наконец снова наступил май, их месяц. Ему и Смушкевичу поручено было организовать первомайский воздушный парад и руководить им. Толя любил красивые, смелые, театральные решения, он чувствовал себя художником, его холстом было небо, а зрителями — вся Москва.

Его семерка внезапно возникла над Красной площадью, промчались и исчезли истребители, вновь появились и начертали в голубом пространстве «Привет Сталину». А затем мощными соединениями в идеальном порядке прошли истребители, штурмовики, бомбардировщики. Валя сидела на гостевых трибунах, беременная, и голова кружилась от страха.

По телефону Серову сообщили, чтобы он после посадки срочно явился на Красную плошадь. Пока шел парад военной техники, он примчался из Тушино и поднялся на трибуну. Его встретили Молотов и Ворошилов.

Климент Ефремович, оглядев сияющего Серова, добродушно похлопал Серова по животу:

— Да ты что, Толя, поправился? Толстеешь ты заметно. Смотри, не люблю я толстых командиров. Жирок для летчика — лишний груз.

Вокруг засмеялись. Гордый Серов смутился, моментально подобрался и вытянулся в струнку перед наркомом.

— Ладно-ладно, показалось мне. Молодец, Толя.

Шумно, с закадычными друзьями отпраздновали 3 мая — первую годовщину знакомства. Друзья наперебой предлагали выпить за самую красивую и удачливую пару не только на земле, но и в небе. Валя чувствовала себя прекрасно. Пятимесячная беременность ее ничуть не портила. Напротив, ее красота стала чуть спокойнее, движения плавнее, да и страхи совсем не мучили. Толя последнее время больше сидел на лекциях в академии.

Вечером 5 мая Серова с Валентиной пригласили в Кремль. В дворцовом зале накрыты столы. Высокий прием, члены ЦК, военная элита, Герои Советского Союза. К Серову подошли и позвали к Сталину. Хозяин усадил Анатолия рядом с собой и долго с ним беседовал. Толя вернулся просветленный, смотрел отрешенно-восторженно, словно увидел чудо великое.

— Ну что, о чем вы разговаривали, Анатолий? — шепотом спросила Валя.

Он только поцеловал жену, хитро усмехнулся:

— Я получил зарядку на всю жизнь, вот и все. Теперь дело пойдет.

Наутро чуть свет Серов скомандовал Сергею, личному шоферу:

— Давай «Королеву» — и на аэродром. Потом в научно-испытательный институт проверить кислородное оборудование. Потом в академию — на смотр. Надо съездить еще к Смушкевичу. Сначала, значит, на аэродром, дать распоряжение по самолетам. Лапарузка, не скучай! Помаши мне из окна и будь здорова.

Три дня прошли в спешной подготовке к важному заданию, которое дал сам Сталин лично. Валя почти не видела мужа. А 9 мая 1939 года Серов вылетел с товарищами на тренировочные полеты в одну из школ курсов усовершенствования начсостава, где были назначены сборы летного командования различных частей Военно-Воздушных Сил РККА для тренировки по слепым полетам. Вместе с его группой в занятиях участвовала Полина Осипенко.


Анатолий уходил в полеты десятки раз за этот год. Нежно целовал ее, дремлющую, и каждый раз думал, что она еще спит. Но после его ухода она никогда не была спокойна. Знала, что нельзя распускаться, и заставляла себя думать о чем-нибудь постороннем.

9 мая, пока он собирался ранним утром, Валя лежала в постели. Толя стоял перед зеркалом и вдруг заметил, что она приподнялась, села, бледная, и внимательно смотрела, как он одевается.

Он достал зимнюю ушанку, натянул на голову, задрал одно «ухо» и состроил ей рожицу.

— Видишь, какой у тебя хороший мальчишка? Скоро появится второй. Не скучай, Лапарузка. — Он поцеловал жену. Ребенок уже толкался, Толя слушал биение его сердца. — Все будет хорошо. Жди теперь одиннадцатого, прилечу к тебе на чай.

— А сегодня?

— Не получится. Ты мне воротнички положила белые? Я ведь с дамой улетаю, неудобно ходить в грязном.

— Положила вчера, только два. Значит, послезавтра прилетишь? Толя, может быть, сегодня? Что тебе стоит?

— Нет, вряд ли. Теперь только на выходные.

У подъезда Толю ждала «Королева». Он сказал Сереже, что сам поведет. Тронулись. Серов любил гнать «Королеву» по московским улицам, включая то и дело громкую сирену на перекрестках. Внезапно его «Королева» зашлась, загудела и не хотела замолчать. Остановились. Толя и Сережа выскочили из салона и полчаса провозились с сигналом. Машина встала посреди площади Восстания и выла как живая. Прохожие останавливались, собралась большая толпа. Люди смотрели, как высокий летчик в парадной форме с четырьмя орденами на груди, красный от напряжения, беспомощно озирается, не в силах урезонить свой упрямый автомобиль, и посмеивались. Постовые стояли поодаль, ничего не предпринимая. Все-таки Герой Советского Союза.

«Королева» замолчала так же внезапно, как и заголосила. Серов быстро спрятался в салоне, уселся за руль. Сережа — рядом. Зрители расступились.

На аэродром ехали молча. Что-то неприятное, как показалось Анатолию, было в этой любопытной, внимательной, соболезнующей толпе и в этом непрерывном гудке. Он почему-то вспомнил, как хоронили разбившихся товарищей. И тогда он решил, что сегодня обязательно увидит Вальку.

Прибыли на летное поле. Летчики готовили свои самолеты. Полины Осипенко еще не было, а время поджимало.

— По самолетам! — скомандовал Серов.

Через минуту истребители поднялись в воздух и исчезли в небе.

Полина Денисовна позвонила на базу.

— Торопитесь, они уже улетели, — сказал комендант.

Полина подъехала моментально, приказала подготовить самолет и полетела вслед за товарищами.

Группа Серова совершила посадку на аэродроме КУНС (курсы усовершенствования начальствующего состава), в 400 километрах от Москвы. Решили ждать Осипенко. Наконец увидели быстро приближающуюся точку в воздухе.

— А вот и Полина. Теперь все в сборе, — сказал Серов.

Летчики пошли смотреть незнакомый аэродром и новенькие двухместные самолеты, на которых должны были проводить испытания по слепым полетам. Хотели попробовать сразу же, но Серов почему-то не захотел рисковать и решил, что будут весь день тренироваться в специальной комнате с аппаратом-имитатором. Вечером все пошли отдыхать. Серов сел в «Красный пузырик» и поспешил в Москву.


...Валя легла рано. До вечера не позвонили, значит, с Толей все в порядке.

Толя тихо нырнул под одеяло и разбудил ее нежным поцелуем.

— Прилетел! Слава Богу...

— Как обещал. Здравствуй, Лапарузка.

Тогда ночью он был очень бережен и ласков. Много смеялись. Но была тревога, была. Серов не говорил, но мысли неотступно возвращались к заданию. Заснули поздно. Она в его объятиях, спокойная, как никогда раньше.

— Ты и завтра прилетай, и всегда-всегда.

— Конечно, Лапарузка. Каждый день. Всегда, всегда я буду с тобой.

Им обоим хотелось верить, что для «Красного пузырика» это пустяк — прилетать к Вале в Москву, и «Королеве» пустяк — домчать Толю до дома, и любое расстояние не в силах задержать эти поцелуи и эту их любовь.

Но утром, когда Валя пришивала свежий воротничок, Толя все-таки заспорил с ней:

— Ты, Лапарузка, мало воротничков мне даешь. Мне нужно дней на пять.

— Дам один. И все. Завтра ты прилетишь и получишь еще.

— Нет, я прошу тебя, ты уж не поспи сегодня с утра, собери мне маленький чемоданчик дней на пять. Мало ли что. Не сердись. Я постараюсь прилететь, но все-таки собери. Я поеду на аэродром, а Сережа возьмет «Королеву» и вернется к тебе, ты с ним пришли вещи. Ну, будь здорова, родная.

Он вышел из квартиры. Валя побежала к окну смотреть, как Толя поедет. Во дворе сирена пронзительно пропела прощальный привет.

Валя готовила вещи и неожиданно для себя написала Толе записку. Она сама удивилась, раньше она никогда не писала ему никаких записок в дорогу. А сейчас, поджидая Сережу, сидела за столом, писала самые нежные слова и плакала, вспоминая прошедшую ночь.

Серов нервничал, курил у самолета и ждал Сережу Яковлева. Шофер наконец привез вещи и отдал письмо. Толя поставил чемоданчик в кабину, записку прочитал, сложил бережно и спрятал в карман на груди, у сердца.

Прежде чем улететь из Москвы, вдруг подозвал Сережу. Говорил странно, с неожиданной тоской:

— Сережа, если Валентинке что будет нужно, ты сделай, брат. Она ведь, ты знаешь... сына мне должна родить. Ты не бросай ее, не забывай.

— Что вы, Анатолий Константинович?! — неприятно удивился Сережа.

— Да, брат. Поухаживай за ней, позаботься, друг.

Серов улыбнулся, перевел разговор в шутку:

— Мало ли какие там прихоти, я же буду далеко.

— Есть позаботиться, товарищ комбриг, все будет выполнено.

— Ну ладно, я сказал. — И громко скомандовал: — По самолетам!

«Красный пузырик» поднялся в воздух, сделал круг над полем и напоследок послал Сергею прощальное приветствие, качнув крыльями, как будто улетал надолго, в дальний рейд

Сергей думал об этом прощании, пока ехал в Москву. И о Валиной записке. Зачем отчаянные ребята, его Серовы, так странно прощались? Завтра, одиннадцатого, у них годовщина свадьбы, и он будет встречать комбрига здесь, на аэродроме. Смешные сантименты! Или... предчувствие?


10 мая, ближе к вечеру, Полина пришла в курительную и стала рассказывать о своих планах. Отдыхать не хотелось.

— Вы видели этот поселок? Мне не понравилось. Тут только наша летная школа выглядит прилично. А вокруг ничего, голая земля, какие-то буераки, свалки. Ни скверика, ни площадки. Где же летом гуляют дети? — Принесла план местности. — Вот здесь будет сад, там устроим клумбы. Перетащим сюда лес. Давайте сделаем целый современный городок со школой, театром. И Валя со своими артистами будет приезжать. Построим?

Днем небо сверкало голубизной. А вечером заморосил дождь. Они задумчиво смотрели в вечернюю мглу.

— Есть метео? Какая завтра погода?

— С утра возможны туманы.

Серов был молчалив, сосредоточен, совсем не шутил и рано ушел в свою комнату.

Утром 11 мая встали в полшестого. Пасмурная погода наводила тоску. Тучи затянули небо, и Серов, чтобы взбодриться, начал торопить пилотов за завтраком:

— Орлики, пошли быстрее на аэродром, пока можно летать.

На поле вышла заминка. Самолеты были не готовы, начали техническую проверку. Анатолий собрал своих инспекторов и приказал провести перекличку летчиков, приехавших из разных округов для отработки слепых полетов. Затем устроил обычный экзамен на поле. Серов задавал вопросы, ему быстро отвечали. Все было в порядке.

Наконец первый самолет, Якушина, подготовили.

— Товарищ комбриг, разрешите вылететь, моя машина готова.

— Давай скорее. Мы — следом.

Они брали горючего на сорок минут — время одного учебного полета. Серов приказал сделать до полудня пять вылетов, каждый экипаж — в своей зоне. Толя и Полина вылетели сразу за Якушиным. В первом полете Осипенко вела машину, сидя в задней закрытой кабине, Серов — в передней, открытой, корректировал ошибки. Якушин увидел, что Серов его догоняет, и пропустил Толю вперед. Потом самолеты разошлись по зонам. Через сорок минут оба вернулись на летное поле. Стали совещаться.

— Ну как, Миша, с приборами?

— В норме.

— А у нас «пионер» барахлит.

Этот прибор — указатель поворота и скольжения — беспокоил Толю и Полину. Но времени было жалко, небо затягивало, надо было торопиться. Еще четыре полета, инструктаж — и в Москву, к Лапарузке... Сегодня же годовщина их свадьбы, первая...

Серов сел в закрытую кабину и поднял самолет. Полина теперь контролировала полет.

Поднялись в боевом порядке. Серов первый, за ним Миша Якушин. Начали хорошо. Толя знал, что такое слепой полет. Практика у него была на Дальнем Востоке, о нем с той поры говорили как об асе высочайшего уровня. Ночные воздушные операции в Испании тоже, по сути, можно было считать слепыми. Но тогда шла война. А сейчас они отрабатывали слепой полет на скоростном тренировочном самолете и на малой высоте. Машина была крайне неудобная — двухместный скоростной истребитель шел всего на высоте 400 метров над землей. Малейшая ошибка — и земля расступится для тебя навсегда. Толя почти ничего не слышал, в закрытой кабине стоял рев, как будто он был не в небе, а скользил вкривь и вкось по полости бесконечной невидимой трубы. Казалось, что машина виляет, идет в крен, что он сильно бросает ее то вправо, то влево. Осипенко кричала:

— Идем верно!

Они летели над селом Высокое. Деревенские избы сверху видны как на ладони. Черные неровные прямоугольники полей, рощица в нежных майских листьях стояла серая под дождем. И узкое шоссе уходило на Москву.

— Полететь бы сейчас прямо туда, к Лапарузке.

Какой-то человек шел по направлению к шоссе. Пять-шесть лошадей пощипывали в стороне траву...

Очевидец полета рассказывал, что самолет производил странные фигуры. Потом внезапно быстро пошел широким винтом вниз.

Они летели к рощице, Серов сделал круг, повернулся к базе, но вдруг вернулся назад, завиражил и внезапно перешел в штопор. Истребитель надо было ввести в пике — идти к земле вниз по прямой, а потом бросить его вверх, резко набирая высоту. Но между машиной и землей не было пространства. Самолет врезался в землю вертикально.


Якушин вернулся на аэродром. Посмотрел кругом — никого. Толя должен был сесть раньше. Миша подумал: «Может быть, он уже раньше прилетел, заправился и пошел в третий раз?» Сели другие — Смирнов, Ряхов. Зарядились, полетели. Якушин летел невысоко и смотрел, где Анатолий с Полиной. Отгоняя тревогу, говорил себе, что отстал. Через сорок минут пошел на посадку. В этот раз Якушин пилотировал. Часто бывало на практике, что при посадке то подтянешь, то проскользишь, а это ошибка. А тогда Миша сел идеально, прямо у знака «Т» на три точки, по заданию. Увидел другие самолеты и подумал, что среди них стоит Серов. Педант, похвалит, в его вкусе такая точность.

Но как только сел, к нему подбежал Литвинов:

— Миша, выключай мотор!

Якушин удивился — он хотел заправляться:

— Что, отменяется?

— Нет Серова и Осипенко.

— Ну и что? Они в своей зоне пилотируют.

Начался сильный дождь, поднялся ветер, небо совсем почернело.

— Нет их в зоне. Сели на вынужденную, может быть.

Побежали к начальнику курсов.

Ряхов спросил:

— Когда комбриг заправлялся?

— На второй полет. — Переглянулись. — У них горючего на сорок минут. Прошло уже два часа.

Начальник курсов Абрамычев обратился к Ряхову:

— Пройдите в их зону, товарищ Ряхов, посмотрите.

Через несколько секунд летчик шел бреющим полетом в зоне Высокого и осматривал землю.

Вдруг похолодел, почувствовал, становится плохо. Увидел, как в поле бегут люди. Толпа собиралась у черной точки недалеко от дороги. Нет, не может быть. Толя, наверное, ходит поблизости, злой как черт, осматривает неполадки.

«Иду бреющим, вижу: вся машина разбита, мотор, фюзеляж — все... Одни крылья и хвост вздернулись, как кости скелета. Чувствую, мороз прошел по коже и будто шлем стал подниматься на голове...»

На аэродроме стояли курили, говорили сдержанно. Пусть немного ранены. Но предположить, произнести слово «авария» не могли. Еще надеялись. Вот показался в небе Лакеев, полетевший вслед за Ряховым.

«Мы ждем, чтобы узнать, что там случилось, — вспоминал Якушин эти трагические минуты. — Стоим здесь, на старте, и ничего не знаем... И вот летит к нам Лакеев, снижается, и мы видим вдруг, как он показывает нам руками крест, вот так... Это значит — или тяжело раненные, или мертвые. Мы с Борисом Смирновым пошли на то место. Видим, стоит Евгений Антонов. И поза у него такая, что понятно стало — ничего хорошего нет, согнулся как-то весь... И по другим летчикам, стоявшим там, было уже видно, случилось что-то непоправимое...»

Люди не расходились. Стояли в оцепенении. Услышали, узнали, что был Серов, была Осипенко. Кто-то из женщин заголосил, потом и другие. Надо было что-то делать. Людей попросили отойти, поставили оцепление.

Сообщили в Москву. Через полчаса прилетел почерневший Смушкевич — его самолет приземлился прямо в поле, у разбитого истребителя. Комбриг посмотрел на то, что осталось от Полины и Анатолия, быстро отошел. Стоял и плакал в стороне.

Ничего не обсуждали. Все поняли — смерть была мгновенной. Но одно обстоятельство поразило друзей Толи — его кабина оказалась открытой. Друзья представляли, как Толя в последний миг избавил себя от турбинного слепого невыносимого шума и увидел без стекла место своей гибели...


Валентина Васильевна вспоминала, что случайно на сцене она ударила руку и разбила часы — они остановились. Это плохая актерская примета, а она в приметы верила. Пока шел прогон, ей ничего не сказали. Но внезапно она увидела за кулисами несколько военных. Страшное предчувствие подтверждалось. Ей сразу не сказали, хотели постепенно подготовить, объясняли, что с Серовым не все в порядке. Потом ее посадили в машину и по дороге как-то обтекаемо говорили, что он сильно ранен. Но она умоляла сказать всю правду. И тогда ей сообщили — Серов погиб.

Ей отдали кое-какие вещи: кусок шлема, планшетку. Но она не могла на них смотреть и отдала родителям мужа.


«Когда Серов вылетел во второй полет, в Театре имени Ленинского комсомола шла генеральная репетиция, — пишет М. Волина. — Завтра должен был состояться первый спектакль «Галины» — пьесы о знатной свекловодке (прообраз — Мария Демченко). Валя нервничала. Платье пришлось расставить. Досадовала — зачем согласилась играть эту дуру Галину! Шток не Островский, да и комедия его — свекольное дерьмо! Но отказаться уже нельзя. Премьера завтра! Завтра премьера! Завтра!

Завтра Анатолий прилетит! Вспомнила Валентина в день репетиции ночь с девятого на десятое? Наверное, вспомнила. Иначе не рассказала бы Зинаиде Чалой, как «она проснулась в объятиях мужа». Валентина Васильевна рассказала, потому что ее так больше никто не обнимал!..

...Репетиция прошла нормально. Валя разгримировалась, переоделась. На лестнице парадного входа увидела Берсенева. Возле него толпились актеры. Иван Николаевич был нестерпимо бледен, чем-то потрясен. Странно? Репетиция прошла скорее хорошо! Спектакль принят? Отчего худрук так взволнован? Еле на ногах держится?

— Валентина Васильевна... — начал он, медленно выговаривая имя и отчество. Берсенев и самых молодых актеров величал по имени-отчеству. — Вы... — у него перехватило дыхание, он сделал паузу, — вы сейчас домой едете?

— Конечно, домой, — удивилась Валя, — а куда же еще мне ехать?

— Ну и поезжайте, — сказал Берсенев, — там вас ваша мама ждет...»


Агния Константиновна Серова узнала о случившемся 12 мая.

«Мама с папой и сестрой Надей, видимо, ночевали у Валентины в тот день, когда погиб Анатолий, они накануне приехали погостить.

А у нас на Чкаловской — трехкомнатная квартира, но общая, в третьей комнате жил слепой летчик Андрей Тарасюк. У нас — две большие комнаты, и Тарасюк — в третьей.

Утром он стучит мне в стенку. Я:

— Что?

А Тарасюк говорит:

— Несса, Толя погиб. По радио передали!

Ой, Господи! Я не поверила, соскочила, оделась и на электричке поехала. Еду, а в дороге говорят все: «Анатолий Серов, Полина Осипенко!» Только об этом и слышу. Все потрясены — такие молодые погибли!

Ну, я приехала на проезд Серова, тогда — Лубянский проезд. Валентину я плохо в тот день помню, где она была, не знаю, а мать ее, Клавдию Михайловну, я хорошо запомнила, как она моей старшей сестре Наде (она в то время вышла замуж за студента и по распределению попала работать в Душанбе) говорит:

— Ну что ты, от жизни надо брать все.

Она ее ругала: что ты, мол, так живешь? В общем, прорабатывала. А Валентина куда-то уехала, а потом похороны, а после похорон летчики увезли Валентину в Барвиху, отдыхать. Эго я хорошо помню»


12 мая утром в газете «Правда» был некролог. Фотографии — на всю полосу и статья.

«Имена Анатолия Серова и Полины Осипенко знала вся страна, знал мир. Они были знамениты, окружены славой. На них смотрели с восторгом и любовью всюду, где они появлялись. Но большевистская скромность и простота охраняли их от тщеславия...

Они ушли из жизни молодыми, в расцвете своей прекрасной зрелости... Они ушли из жизни, а тысячи таких же, как Серов и Осипенко, приходят на их место, и сотни тысяч придут. Память о них рождает новых героев. Они были любимыми детьми народа, а народ бессмертен, и он дает бессмертие своим героям».

В тот день, 12 мая, премьера «Галины» все же состоялась. Успех получился немыслимый. Все смотрели на Валентину, а она играла спокойно. Это была комедия, пустяковая, неинтересная, но все же комедия. И смеялись! Банкет в театре тоже не отменили. Валентина извинилась и ушла. Дома собрались все близкие. Она никого не видела, плохо соображала.


Два дня страна прощалась с Серовым и Осипенко, их урны были установлены в Колонном зале. 14 мая они были похоронены в Кремлевской стене.

Ранним вечером 14 мая процессия от Колонного зала двинулась на Красную площадь. Какое-то время саркофаг несли Сталин — спереди слева и Берия — справа. Оба они Валентину обнимали и утешали. Она держалась бодро. Наверное, поэтому ей завидовали даже в те скорбные минуты. Еше бы: с 11 по 14 мая — премьера, панихида, бесконечные гости, поминки, беременная» некрасивая, лицо опухшее, осунувшееся, стоит с Самим как невинное дитя обиженное, на себя ничуть не похожа.

Тоже — жертва!

Одно утешение — Толька про нее ничего не знал! Погиб действительно счастливым...


Если родилась красивой.

Значит, будешь век счастливой.

Будешь нежной, верной, терпеливой,

В сердце все равно тебе откажут —

Скажут: нету сердца у счастливой.

У красивой нету сердца — скажут.

Что любима ты, услышат —

Красоте опять припишут.

Выйдешь замуж — по расчету, значит:

Полюбить красивая не может.

Все добро на зло переиначат

И тебе на плечи переложат.

Если будешь гордой мужем —

Скажут: потому что нужен

Как других, с ним разлучит могила —

Всем простят, тебя возьмут в немилость.

Позабудешь — скажут: не любила.

Не забудешь — скажут: притворилась...


Может быть, потом, намного позже, про весь этот ужас у Кремлевской стены Валентина и рассказывали Симонову.

И стихотворение «Красивая», написанное в 1941 году, в мае, навеяно было теми скорбными днями.

В 1939-м Симонов написал стихотворение «Мальчик»:


Когда твоя тяжелая машина

Пошла к земле, ломаясь и гремя,

И черный столб взбешенного бензина

Поднялся над кабиною стоймя,

Сжимая руль в огне последней вспышки.

Разбитый и притиснутый к земле.

Конечно, ты не думал о мальчишке,

Который жил в Клину или в Орле...


Написал и «Механика». Раньше — позже серовской гибели, неизвестно:


Но как прощаться, когда по тревоге

Машина уходит в небо винтом?..


Симонов, как корреспондент и как страстный почитатель сталинских «соколов», пришел 14 мая на Красную плошадь, не мог не прийти. Может быть, он и смотрел на беременную вдову и восхищался ее мужеством.

В то время Симонов написал свою первую пьесу о любви и отнес ее Б. Горюнову в Театр имени Вахтангова.


Жизнь продолжалась. Как жила дальше... И не раз, и не два — часто замечала: на улице с погашенными фарами стоит черная машина. Она осторожно выходила с черного парадного, пробегала дворами, исчезала в переулочках, спешила в театр. Было страшно, неприятно и одиноко. Никому ни слова сказать она не решалась. Поздно вечером после спектакля она уезжала домой на служебной машине или на такси. Но страх, подсознательный, интуитивный, делал дом на Лубянском проезде еще более чужим, неуютным и холодным. Клавдия Михайловна требовала:

— Поменяйся ко мне, на Никитскую, на улицу Герцена.


Существовало две жизни. В одной она была сильная, веселая, умная женщина, и она чувствовала и свой ум, и свой талант, и свою красоту. Она владела собой и ситуацией, и порой ей даже казалось, что от нее что-то зависит в жизни других людей, и она представляла себя со стороны, словно видела чужими восхищенными глазами — вот идет Серова, красивая, знаменитая Валентина Серова. Вот она говорит, что-то решает, и от этого будет зависеть, что сделают другие. Вокруг нее вертится жизнь, сияет, и все радуются се красоте и молодости. И она совершенно самостоятельна и серьезна, она — будущая мать.

В другой... какая-то пугающая беспомощность наступала изнутри, из глубины и непостижимо смыкалась, сливалась вот здесь же, в этом городе, украшенном ее портретами, ее лицами, смотрящими с газет и афиш так нежно и приветливо, со страхом. И страх исходил от черной машины, которая медленно и неслышно возникала под окнами ее огромной квартиры. И — от темной стены Кремля. Прокручивался тысячу раз в голове один и тот же сюжет: вот они с Толей там, и все пьют вино, а Толя говорит со Сталиным, и затем он как в лихорадке уезжает... Еще одна встреча, потом внезапный приезд, и вскоре — та репетиция и разбитые часы и люди за кулисами, и ее везут... Толе плохо! Но она тогда уже знала, что он умер.

Кремль — смерть и захоронение в Кремлевской стене. Холод исходил от стены, где лежал Толя. И машина оттуда, так она чувствовала.

Но все-таки был выход. И она искала его где-то рядом. Блуждая по переулкам старой Москвы, она думала об этом выходе. Может быть, он в предложении, вернее, в настойчивом требовании матери уехать из этого дома?

И вот представлялся путь из дома до театра — мимо Лубянки, мимо огромного каменного здания. А потом — тот же путь, но от дома на Никитской. Светлый путь — цветущий бульвар, сиреневый, теплый, с детьми на площадках, среди которых будет играть и ее сын. Или путь по заснеженному бульвару, новогоднему, падал бы снег, и она шла бы себе спокойно среди людей, мимо памятника Пушкину. Это был теплый, домашний путь.

Кратковременный Валин опыт жизни в роскошной военной квартире, у власти под крылышком, среди генералов и летчиков заканчивался...

Как-то Рита Серова приехала к ней из Чкаловской и осталась на ночь. Спать легли вместе, выпили по рюмочке, помянули Толю. Рита легла вместе с Валентиной в большую серовскую кровать. Среди ночи Вале почудилось, что рядом Толя, то же большое лицо, широкий лоб. Показалось спросонья, прижалась, обняла — и тут же поняла, что Толя умер.

Это проступило с особой ясностью. Умер Толя, и его огромный дом, где лаже были лишние комнаты, куда она никогда не заходила и забывала про них, тоже умер. А выход надо было искать. На том месте, где весело гудела Толина «Королева», стояла черная глухая машина... И она была уверена, что эта машина приезжает к ней.

Между тем ужасные слухи заполняли Москву. Один из них — самый страшный — особенно волновал актрис в театре. После ареста Мейерхольда в кооперативе работников искусств была зверски зарезана Зинаида Николаевна Райх. Трагедия произошла ночью 14 июля 1939 года, в тот день отмечали 150-летие Французской революции.

А Валентине оставалось до родов два месяца.

...Говорили, что в квартире той поселились теперь секретарша Берии и его шофер. Убийцы пришли к Зинаиде через балкон. Она была в ванной, вышла и была жестоко убита, просто растерзана. Рассказывали, что соседи, артисты, слышали ее дикие крики, но подойти, да что там подойти, даже шевельнуться за дверью боялись. Надеялись, что психически неуравновешенная женщина в истерике — с ней часто случалось — или же что пришли Зинаиду арестовывать вслед за мужем. Убийцы вышли из квартиры, дверь и коридор были в крови. Убийцы сели в черную машину и уехали. Не та ли черная машина ездит и за ней? Зинаида умерла не сразу, истекая кровью, она бормотала какие-то слова, следователи брали показания, «скорую» не вызывали...

В доме на Лубянском проезде тоже случались ночные аресты. Случались и у друзей Анатолия. Начались неприятности у Смушкевича. Он был другом Анатолия. Она вдруг вспомнила о маршале Егорове, его жене Галине...

Пятикомнатная квартира, где она жила теперь в ожидании сына, в двух шагах от Кремля, наполнялась по ночам тенями красного московского неба.

Кто-то кружил вокруг нее, но аккуратно. И от осознания этой непонятной «пристрелки» она боялась Берию, как сатану. Это был неопределенный страх, подсознательный. И вдруг приходили навязчивые мысли — почему же погиб Толя? Для него, летавшего в черном небе Испании, подмосковный слепой полет разве сложная задача?! Это судьба? Или чья-то воля? Никогда в ее жизни не будет такой любви, такой страсти к мужчине — так думала она. И, возможно, не ошибалась...

4 сентября 1939 года в газете «Советское искусство» появилось маленькое интервью Серовой — «Наши планы»:

«Мои творческие планы связаны с ролями Джульетты и Ларисы («Бесприданница»). Обе эти роли привлекают меня не только своим содержанием, но и тем, что, как принято выражаться, это не совсем моя «прямая работа». Многое нужно в себе преодолеть, многое найти, чтобы расширить свой актерский диапазон. Это меня и влечет всегда в новых ролях.

Я не мечтаю о том, чтобы сыграть Джульетту и Ларису в самое ближайшее время, но мне хотелось бы в течение нескольких лет настолько овладеть актерским мастерством, чтобы быть готовой сыграть эти роли.

Большое удовлетворение принесла мне моя первая работа в кино. Фильм «Девушка с характером», в котором я играла главную роль, был осуществлен исключительно силами молодежи, и я мечтаю продолжить работу в том же коллективе».

Валентина мечтала о роли Джульетты — шекспировские страсти кипели в душе, желание выразить игрой в великой трагедии свое неизмеримое горе — и за несколько дней до родов давала интервью!

Сын Анатолия Серова появился на свет 14 сентября 1939 года. Валентина рожала в больнице четвертого управления, на Ульяновской улице. Толины друзья, вся его семья, подружки из театра, тетки Наташа и Мария целую неделю приезжали, разглядывали крупного, здорового «Лапарузика». Забирать его Роднуша приехала на ленкомовской служебной машине вместе с секретарем комсомольской организации.

Валентина везла маленького Толю на Малую Никитскую, в свою новую квартирку, бесконечно радовалась этому обстоятельству и разглядывала сына. У него были отцовские синие глаза, крупный, умный лоб, и это был сын ее единственного любимого мужчины. Какой больше уже не встретится.


«В августе я приехала однажды к Валентине, уже на Малую Никитскую, помню, ее не было, и я пошла к Клаве, на первый этаж, — рассказывает Агния Константиновна — А как Валентина оказалась в том доме? Она квартиру на Лубянском проезде сдала государству. И радовалась. Там летчики, там генералы, все напоминает об Анатолии. А Клавдия все твердила — переезжай ко мне в дом.

Наверное, они получили большие подачки, потому что Валентина на очень маленькую квартиру свою бывшую, егоровскую, сменила. Смежные комнатки, небольшая миниатюрная квартира, на пятом этаже. Но дом, конечно, замечательный. И вот она там вдвоем с сыном и жила. И с нянькой, Лизой. Значит, втроем. Домработница у нее всегда была, обязательно. Она без домработницы не жила. Ну это понятно, она же артистка, ей надо играть, а ребенок при ком? Вот так.

Вывод очень странный, но он типичен. Ее не понимали родственники Анатолия. А ведь Серова, как ни смешно выглядит это сегодня, не считала возможным занимать большую, чем ей необходимо, площадь.


21 декабря 1939 года Валентину вместе с вдовой Чкалова пригласили в Кремль на большой прием.

21 декабря 1939 года — исторический день, великий праздник. Вождю — шестьдесят. Первый грандиозный юбилей в расцвет культа.

Валентина Васильевна никогда не забывала ту встречу:

— Товарищи! — произнес Сталин, встав с бокалом и взглянув в сторону двух женщин, скромно сидящих где-то в конце необъятного стола. Это был второй тост, — после славословий в его честь.

— Товарищи! Поднимем бокалы и выпьем за тех, кто навсегда с нами, но не может быть здесь, — за славных соколов Валерия Чкалова и Анатолия Серова, а также за их супруг.

Подошел к нам, пожал руку мне и Ольге Чкаловой и чокнулся. Так же просто повернулся и пошел обратно с серьезным, но не печальным лицом.

Сердце у меня забилось, комок к горлу подступил, и думаю: только б не заплакать. Встаю, попросила у Вячеслава Михайловича слова. Он сказал:

— Слово товарищу Серовой.

Немножко передохнуло и говорю:

— Мне тяжело было пережить мое самое большое горе в жизни. Я носила тогда в себе ребенка, и если бы не чувствовала вашу заботу, внимание, поддержку, я бы, наверное, не пережила утраты. Мой сын маленький, ему только три с половиной месяца, он сам не может сказать, поэтому я говорю вам от его имени такое спасибо, какое только может выразить человек. За вас любой из присутствующих здесь отдал бы жизнь, но вы таких слов не одобряете. Поэтому я постараюсь выполнять свою маленькую работу так, чтобы заслужить ваше внимание и пожатие вашей руки. Желаю вам еще много лет жизни на радость людям.

Иосиф Виссарионович опять встал и протянул рюмку ко мне.

Я встала, пошла за его стол. От волнения рука моя дрожала, и вино плескалось на пол. Иосиф Виссарионович пожал мне руку и ласково сказал:

— Не волнуйтесь, ничего не поделаешь, надо держаться. Крепитесь, товарищ Серова, мы поможем.

Слезы застилали мне глаза, я не видела, как дошла до своего стола. Сидевший рядом Ширшов налил мне воды и помог успокоиться. В семь часов я ушла, потому что малыш меня ждал дома.

Этого дня не вычеркнуть из памяти до самых последних дней моей жизни. (Цитируется по книге 3. Чалой «Анатолий Серов.)


«Маленькая работа» действительно ждала Валентину Серову. Она начинала сниматься в «Весеннем потоке», в театре предложили несколько ролей... На широкие экраны вышел фильм «Девушка с характером» — не первый по счету, но первый, прославивший ее как актрису.

Ее песенка покорила буквально всех:

Если я ушла из дома,

Нелегко меня найти

У меня такой характер —

Ты со мною не шути!

Уже в 1939 году на нее оглядывались на улицах, провожали взглядами, поджидали у подъезда и у входа в театр. Ей дарили цветы, просили автограф. Фильм «Девушка с характером» смотрели не по одному разу, и причем все. В кинотеатрах — очереди. Катя Иванова — настоящая героиня страны. «Третья блондинка советского экрана» — после Орловой и Ладыниной, Серова тем не менее была другая. Чувствовалась в ней какая-то слабость и нежность. Она не казалась защищенной, уверенной в себе и все понимающей девушкой. За текстом роли, за оптимизмом слов и поступков героини проступали сомнения, несообразности...


Гибель мужа отнюдь не стала для Серовой гибелью надежд. Ее легенда окрасилась в грустные тона, мажор первого года славы сменился в сознании зрителей патетикой — захоронение Серова в Кремлевской стене, фоторепортаж похорон, где во главе процессии шел сам Сталин и нес саркофаг с урнами, облетел все газеты и журналы, портреты Серова и его вдовы — «девушки с характером» - юной, хохочущей, затем ее же — печальной, ласковой, с маленьким сыном на руках.

Гораздо позднее Валентина Васильевна признавалась — выжить и справиться с собой ей помог тогда маленький Толя.


В 1969 году, когда кинообщественность страны праздновала тридцатилетие фильма «Девушка с характером», вспомнили и о больной, всеми брошенной Валентине. В одном из интервью журналистка спросила ее, легко ли было играть Катю Иванову, себя ли играла Валентина Васильевна. Ведь в Кате Ивановой, героине фильма, было столько неподдельного энтузиазма, увлеченности, заразительности, что свести все к неугомонному и беспокойному характеру было бы слишком просто. Может, картина задумывалась об одной конкретной девушке, а получился определенный тип, подмеченный в жизни и вобравший в себя конкретные черты передовой молодежи 30-х годов?

«— Вполне возможно, что вы и правы, — отвечала Серова. — Актер не способен играть вне времени, потому хотя бы, что он сам человек этого времени. Только в момент съемок он этого не сознает в полной мере. Ведь нет ничего труднее, чем играть героиню, которая стала символом, олицетворением этого явления. Если бы покойный Константин Константинович Юдин, приступая к съемкам, поставил бы передо мной задачу сыграть символ, я бы, наверное, растерялась. А в то время мне было столько лет, сколько моей героине. Мне нравилась роль отчаянной и вместе с тем очень женственной Кати Ивановой. Я старалась подчеркнуть ее находчивость, умение выходить из любого положения, влюбленность в свой край, в свое дело.

— Повлияла ли на создание образа ваша индивидуальность ?

— Несомненно. Вез этого не обходится ни одна роль. Что общего у меня с Катей Ивановой? Работала я тогда в ТРАМе — Театре рабочей молодежи... это пришлось как нельзя кстати в «Девушке с характером». Но нельзя сбрасывать со счетов и труд режиссера К. Юдина, талантливого художника и чуткого педагога.

— Чем вам памятна работа с ним ?

— Было очень интересно. К. К. обладал огромным чувством юмора, что, по-моему, необходимо для постановщика комедийных фильмов. Он был неистощим на изобретательность, выдумку и в то же время никогда не сковывал фантазию актера. Готов был выслушать замечания какой-нибудь 15-летней девочки, если они были дельными.

К. Юдин — один из тех режиссеров, которые беззаветно любят актеров, заботятся об их творческом росте. Не случайно многие из исполнителей фильма «Девушки...» снимались в его следующей комедии «Сердца четырех». Мне посчастливилось сыграть Мурашову».


Когда в кадре Серова, понимаешь, что время — не совсем главный персонаж в ее артистической судьбе. Тут двояко: можно рассуждать, что время создало ее, а можно — что погубило.

Серова — не великая актриса, не гениальная. В ней иное — она настоящая, до боли и восторга естественная, абсолютно органичная на экране. Это ее дар. Рассуждения об органичности актерского существования можно иллюстрировать, показывая Серову. Такого растворения, взаимопроникновения «роль — человек» трудно найти в нашем кино. Особенно тех лет. Ее подлинность сродни докумен-тализму, съемкам скрытой камерой. Такова была ее юность.

Годы не уничтожают, а подчеркивают ее природу, и только эти фильмы действительно напоминают о том, что она была и что вес о ней — не выдумка. А если бы такой, как Серова, не было, ее следовало бы придумать. Но она — была...

Зрители 30-х годов, как и во все времена, отождествляли актеров и их персонажей. Когда унеслось все, что было у нее в жизни, остались два-три образа, и один из них — «девушка с характером».

Кино вообще миф. Но с Серовой как будто бы зритель не ошибался. Она попала на экран такая, какая и была, — сама собой. Более того, свою первую героиню она превратила в Валентину, наделила ее. Катю Иванову, собственной органикой. Чувства преобладали над мыслью, и сдержанность была ей несвойственна. Она и являлась той самой девушкой с характером, она любила испытывать судьбу, рисковала, любила быть с людьми — она умела быть с людьми. Ее, как в кино, в реальной жизни можно было поместить в любую компанию — и она тут же оказывалась в центре событий. Водоворот вокруг закручивался молниеносно. И с ней всегда случались истории. Она не жила тихо.

В то же время Серова, как и ее героиня, не умела лукавить. Шарм роковой женщины как-то обходил ее стороной. Иначе время не выбрало бы ее. Она и играла не роковую — бедовую девчонку, такую, которая сводит с ума, но в варианте молодежной советской эстетики. Эта ее особенная женская ломкость, взбалмошность, непредсказуемость, ускользающая суть трактовались только условно для умных кинематографистов как принципиальность и нетерпимость, скажем, к шпионам и бюрократам. Юная стервочка, ослепительно красивая, и потому может творить, что хочет, — так на самом деле воспринималась Катя Иванова. Точно так же, как и Валентина Серова. Она покоряла своим необычным обаянием в жизни, ей соответственно такие роли и писались. Она могла бы сделать в те годы очень-очень многое, даже сквозь сюжеты видно, как далека ее натура от надуманности высоких идей советского человека.

Сделала она в кино не очень много. Зато в жизни это трудно скрываемое естественное женское начало в Валентине и подвергалось критике. Но ведь что тут критиковать? Эротизм, сексуальность, соблазнительность? Да таких слов о комсомолке даже в шутку произносить нельзя! От критики она была защищена покровительством самого Сталина. И потому весь накал уходил в сплетни — одна фантастичнее другой.

Она между тем давала интервью:

«После первого удачного выступления в роли девочки Франки в пьесе А. Бруштейн «Продолжение следует» я играю ряд ведущих ролей: Любовь Гордеевну, Тоню, Топсика («Дальняя дорога» Арбузова), Нину в «Ночи в сентябре» И. Чекина, Галину. Недавно выступила в премьере А. М. Горького «Зыковы» в роли Павлы.

Одновременно работаю и в кино. Снималась в главной роли в комедии «Девушка с характером», а сейчас буду сниматься в новом фильме «Весенний поток» в роли молодой учительницы Кашириной.

Моим спутником жизни был Анатолий Серов, который учил и воспитывал меня, как надо беззаветно любить свою социалистическую родину, отдавать ей все свои силы. Замечательная жизнь А. Серова была для меня ярким примером.

Партия и комсомол воспитали меня, как гражданку социалистической родины, приобщив к государственной работе. Избиратели Киевского района оказали мне, актрисе-комсомолке, большое доверие, избрав депутатом в Московский городской Совет. Я горжусь званием депутата и стремлюсь оправдать доверие народа. Повседневно держу связь с моими избирателями, выполняю их наказы. Помогла открыть детский сад в Ростокинском районе, как общественница руководила литературным кружком рабочих сцены Театра имени Ленинского комсомола.

Вместе со мной в театре работают молодые, талантливые актрисы: Наташа Паркалаб, Анна Соловьева, Зина Щенникова, Анастасия Козлова, Лидия Рюмина. Это — новая поросль советского театра.

Никогда в жизни не забуду исторический для меня день — 21 декабря 1939 года. В этот день, когда вся наша страна, весь советский народ радостно отмечали 60-летие великого вождя народов И. В Сталина, я удостоилась огромной чести видеть товарища Сталина.

Я сидела за столом вместе с Ольгой Эразмовной Чкаловой. Иосиф Виссарионович поздоровался с нами и крепко пожал руки. Великий вождь в этот вечер вспомнил о героях-летчиках Валерии Чкалове и Анатолии Серове, о людях, которые, как выразился товарищ Сталин, так много сделали для нашей Родины.

Я была необычайно взволнована вниманием вождя ко мне, молодой актрисе-комсомолке. В ответ на приветствие вождя я сердечно благодарила И. В. Сталина за отеческую заботу обо мне и сыне и тут же дала ему торжественное обещание хорошо работать на своем небольшом участке — в театре.

Обещание, данное вождю, я выполню».


Конечно, многих из приведенных слов Валентина не говорила. Интервью штамповали, розовые и стандартные, как сосиски, по трафарету. И образ выглядит совершенно перевернуто. Но ведь его читали и свои, подруги-друзья, актеры.

Как же слава эта Валькина раздражала ее коллег в театре! Незаслуженная слава — это же ясно! И про общественную работу врет, работа — только на бумаге. Но что больше всего раздразнило товарок — это вот Валькино невинное: «Моим спутником жизни был Анатолий Серов». В гримерных читали вслух интервью и перечисляли ее «спутников», сбиваясь со счета. Но ей что? Она любила только Серова...

Загрузка...