Валентина Серова. Круг отчуждения.

ГЛАВА 8 «ЖДИ МЕНЯ»

Итак, война. И стихи, благодаря которым свидетелем любви Поэта к Актрисе стала вся страна

На войне Симонов уже не был новичком, в качестве военкора он побывал на Халхин-Голе. Он вспоминал, что в тот момент, когда в 12 часов дня Молотов объявил о начале войны, он как раз и писал стихотворение «Я сам пожизненно к тебе себя приговорил».

Он написал эти строки, а Валентина могла бы переписать их. «Ты сам пожизненно меня к себе приговорил».

Серова пока об этом обстоятельстве не подозревала. И конечно, чувствовала себя свободной. Зависимости от его стихов, пьес, сценариев не ощущала.

Симонов уехал на войну сразу же. «Уже через час после объявления войны он был на сборном пункте, адрес которого ему, только что вернувшемуся с курсов военкоров, был заранее сообщен, — пишет Панкин. — Примеривая тут же выданную ему офицерскую форму, застегивая на себе пряжки и пуговицы полагающейся к форме «сбруи» — ремни, портупея, он выгреб из карманов ненужных уже теперь штатских брюк и пиджака все, что там было, и засунул в планшет. Перекочевал в планшет, таким образом, и блокнот со стихами».

Неизвестно, обострила ли страшная весть о неизбежной разлуке у Валентины Серовой чувство к поэту. Мы знаем, как встретили ситуацию объявления войны жены, невесты, возлюбленные по многочисленным фильмам, спектаклям и книгам. Чувства подобраны, лишнее из души уходит, остается главное, святое — долг, ожидание, любовь. Знаем мы об этом и благодаря Симонову.

Однако в первые часы, дни войны, как свидетельствуют очевидцы, никто не верил, что война продлится несколько лет, что будет столько убитых, что надо приучаться ждать годами, что Москву придется оставлять, уезжать далеко на восток, на юг. Мощная советская пропаганда не оставляла никаких сомнений — война ненадолго, вторжение немцев — это досадный болезненный эпизод, и скоро мужчины вернутся домой.

Стихотворение, ставшее гимном их прощания, по-своему определило тематику в нашей литературе, особенно в кино, — первого дня войны, первой вспышки, первого осознания потери, превращенной в обретение (потеря — отъезд на фронт, обретение — внезапно обостренное постижение простых, главных истин):

Это поразительное признание. («Судите нашу любовь по стихам!» — советовал Симонов. Где же ее любовь... Так читается женское одиночество, горькое, желающее забытья и толики тепла. Не более...) И дальше:

Актриса принимала любовь поэта — он тут точен, его бешеный темперамент, его мужскую силу, юную еще уверенность в том, что гора пойдет к Магомету. Она не желала ему зла. Но не любила. Она была честна с ним, но насколько же был честен он сам в ту пору, насколько обнажены его признания! Летопись романа - в стихах - с достоверностью мемуаров описывает ее эмоции.

Возможно, условный фильм под названием «Серова и Симонов» можно начать с этой сцены. Кинематографичность этого едва ли не лучшего поэтического признания немного похожа на пророчество всей симоновской беллетристики, которая последует затем. Вокзал, перрон, сполох яркого чувства, которого никогда не хватает на будущее, которого нет в прошлом, но которое, как в классической пьесе, венчает все повествование жизни. Катарсис жизни Симонова случился в молодости на Белорусском вокзале, при самом ярком из возможных обстоятельств. Эта картина никогда не стиралась из его памяти и эти ее слова, сказанные в нужном месте в нужный час:

Б. Панкин пишет: «Таких слов, как тогда, на перроне, военкор от нее никогда больше не услышит. И тщетно будет взывать — и в 1941, и в 1942, и в 1943 году, когда они, по выражению Нины Павловны, “официально оформят брак".

Нина Павловна Гордон, многолетний секретарь Симонова, — главный персонаж книги Панкина «Четыре Я Константина Симонова». Видимо, ее рассказы, а может, стихи Симонова навеяли Панкину образ неприступной любимой женщины. Но все же, несмотря на то что жизнь ее со всеми флиртами, романами шла безалаберно, стихийно, Симонов успел стать серьезным увлечением — вхож в дом, принят Роднушей и многочисленными родственниками, играл с сыном! Их связывали сложные отношения, он уходил на фронт от нее и хотел возвращаться — к ней.

Итак, Симонов коротко писал в автобиографии: «24 июня 1941 года был призван из запаса с предписанием Политуправления Красной Армии выехал для работы в газете «Боевое знамя» Третьей армии в район Гродно. В связи со сложившейся на фронте обстановкой до места назначения не добрался (в первые дни его войны было это Буйническое поле под Могилевом, на котором, он считал, чудом не погиб. И о котором писал, как о дне своего второго, истинного рождения) и был назначен в редакцию газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Работал там до 20 июля 1941 года. Одновременно как нештатный корреспондент посылал военные корреспонденции в «Известия». С 20 июля 1941 года был переведен военным корреспондентом в «Красную звезду»...»

Летом Валентина с сыном, матерью и няней эвакуировались в Свердловск Сыну ее, белобрысому, симпатичному Толику, исполнилось только два года.

Бывшая жена Симонова с сыном тоже спешно выехала из Москвы — он помог эвакуироваться.

Что касается Валентины, то она не ждала военкора. Он работал в газете «Красная звезда», уезжал на фронт, возвращался в Москву, звонил ей и писал стихи:

В ранних публикациях стихотворения «Майор привез мальчишку на лафете» эти строки венчали драматический военный эпизод. Позже слова, посвященные нелюбимому пасынку, навсегда исчезнут из сборников стихов.

До появления в печати его лирики «С тобой и без тебя» Валентина, конечно, была более знаменитой личностью. На патефонах вместе с другими любимыми песнями крутился шлягер предвоенного года «У меня такой характер, ты со мною не шути», но пока не было известно ее «Вес стало вокруг голубым и зеленым» — этот фильм, снятый в 1940 году, на экраны тогда не вышел. По-прежнему Валентину Серову знали как вдову летчика, и смерть мужа придавала ей ореол жертвенности, трагизма. Она являла собой облик мужества хрупкой женщины, которая, переживая трагедию, умеет воспарить над личным и, более того, явить стране истинную радость и праздник... Это она

А он? Сухошавый, подтянутый, в перехваченной широким ремнем гимнастерке предстал перед читателями «Красной звезды» и многочисленными будущими поклонниками и поклонницами двадцатишестилетний К. С., автор репортажей с передовой в суровые дни 1941 года. В то время школьницы уже переписывали аккуратным почерком его ранние стихи, пока еще не главные, не серовские

Симонов — по природе человек, безусловно, артистичный, и его имидж героя-военкора идеально соответствовал духу времени. Он уже решился опубликовать свой печальный и дерзкий «роман» в стихах — цикл «С тобой и без тебя» и знал, что посвятит его любимой женщине — Валентине Серовой.

Стихи он читал друзьям на фронте. Читал как поэт, но мужчины реагировали как мужчины. Эти строки, эти слова, конечно, не могли оставить равнодушными его боевых друзей. Как же так — любит

А Симонов возил с собой на фронт ее фотографию — лица почти не видно, оно только угадывается на нечетком снимке, зато почти осязаемый абрис тела — его любимого, вожделенного, желанного — в прозрачном, как облако, летящем, длинном до пят платье. Совсем девочка. Совсем не роковая — нежная. Словно в этом фото какая то шутка. Или — в его фантазии странная аберрация: неужели в этой приветливой, доброй девочке столько грехов, такое непослушание?

Друзья выговаривали ему — не за стихи как таковые. Напротив, прекрасные слова задевали за живое, слишком раскрывали страдания, унижения поэта Друзья упрекали его за мужскую слабость, руководствуясь прочитанными строками. «Он уже привык и смирился с этим, — пишет Б. Панкин. — Неизбежная дань, которую влюбленный в нем должен был платить поэту. Если бы в своем поведении с ней он был так же откровенен и отчаянен, как в стихах, может быть, и дела бы у них шли совсем по-другому».

В один из дней войны, приехав в Москву, Симонов отдал лучшие свои стихи в издательство. Лирику прочли там, где следует, поняли и оценили их великое оборонное значение, одобрили для печати, однако (может, и из простого мужского любопытства) решили испытать поэта на прочность Симонова вызвал начальник Главного политического управления Щербаков — поговорить с глазу на глаз об упадническом душевном настрое военкора «Красной звезды».

Полностью эту тайную сцену (по-мужски скупо, по-киплинговски, по-хемингуэевски просто) много позже сам К. Симонов представил читателям своих дневников.

Поэт рвется на фронт. Щербаков сомневается — слишком уж отчаянные строки он прочитал:

«...— Надо ли вам туда ехать? Кто вас гонит?

Я довольно решительно ответил, что сам хочу ехать и уже собрался.

— Ну. смотрите! — сказал Щербаков и повторил: — Смотрите. А теперь давайте поговорим о ваших стихах. Вы ведь сдали книгу в «Молодую гвардию»?

Я сказал, что да, сдал.

— Мы их оттуда затребовали, посмотрели. — Он сказал «мы» как-то неопределенно, так что нельзя было понять, имел ли он в виду себя, но не хотел говорить «я затребовал», или имел в виду не только себя, а еще кого-то,

— Мы тут почитали, — сказал Щербаков — Что у вас там за недоразумение с издательством? Что за драка?

Я сказал, что никакой драки не было, просто мы не договорились с издательством и решили вернуться к разговору после моего возвращения с фронта.

— Что значит не договорились? О чем не договорились? — спросил Щербаков

Я объяснил ему, что из 25 стихотворений первого раздела книги в издательстве хотели взять только восемь или девять. А я считаю, что все стихи, кроме одного, можно печатать.

— Так против каких же стихотворений они возражают? Давайте посмотрим.

Перед ним на столе лежал экземпляр моей рукописи со всеми пометками редакции, со всеми знакомыми мне птичками на полях

Мы стали листать рукопись. Стихотворение за стихотворением, останавливаясь на каждом, против которого возражали в редакции. И каждый раз о каждом из них Щербаков говорил, что, по его мнению, это можно печатать.

— Значит, все? — спросил Щербаков, когда мы добрались до конца.

— Все.

— Мы поговорим с издательством, — сказал Щербаков. — Я с вами хотел поговорить вот о чем. Возникает ощущение, что вы слишком рискуете там, на фронте. Ну а если сказать резче, то даже ищете смерти. Как? Правда это?

Он смотрел на меня внимательно и испытующе

Как ответить на такой вопрос? Смерти я не искал, это была неправда. Но рисковать, особенно в сорок первом году, случалось, и не раз. Так складывались некоторые поездки. И вопрос Щербакова был для меня в каком-то смысле лестен: оказывается, он знал о том, что я вел себя на фронте, в общем, не трусливо и бывал в разных переплетах. И в то же время его вопрос меня ошарашил. Откуда и что ему известно? А главное, почему он меня спрашивает?

Я ответил ему, что нет, смерти я не ищу, не искал и никогда не буду искать. Что у меня на это нет никаких причин.

— Никаких? — настойчиво переспросил Щербаков.

И я впервые подумал, что он знает что-то, связанное с моей личной жизнью.

— Никаких, — ответил я.

Это была правда, потому что как бы там ни было, а искать смерти я не собирался

— А то вот тут у вас в стихах меня встревожила одна строфа. — Щербаков взял рукопись, перелистал ее и, найдя стихотворение, прочел вслух:

Ни тогда, ни сейчас мне не казалось и не кажется, что в этой строфе было что-то. что могло навести на мысль о поисках смерти. Но очевидно, сочетание фразы «будь хоть бедой в моей судьбе» и слов «пожизненно приговорил» создало это ложное впечатление, и Щербаков, прочтя эту строфу, вновь испытующе посмотрел на меня.

— Как понимать эти строчки?

Я ответил, что мне трудно объяснить эти строчки, но умирать я не собираюсь, наоборот, очень хочу дожить до конца войны.

— Ну ладно, — сказал Щербаков. — Значит, со стихами мы решили.

Он встал и протянул мне руку.

— А вы, когда поедете, будьте осторожнее, не рискуйте. Вы должны это обещать. И должны беречь себя. Во всяком случае, не делать глупостей.

О Щербакове от причастных к литературе людей я слыхал разное: и хорошее и плохое. Но на меня в ту первую с ним встречу он произвел впечатление сердечного человека, чуть-чуть стесняющегося собственной сердечности. Услышать из его уст, что я должен беречь себя, мне по молодости лет было, конечно, приятно. Хорошо, что у меня хватило ума ни с кем не делиться рассказами об этой встрече».

Скупое мужское понимание без сантиментов — это тон позднего Симонова. Когда он писал дневники, Валентина в них не упоминалась. Мудрый, седой писатель — классик советской литературы считал для себя недостойным назвать имя героини своего лучшего сборника. Просто ошибка молодости. Ошибка, которую понимал сам, понимали все окружающие.

«Сердечный» Щербаков выражал и высокую волю: такой поэт был нужен, это очевидно. Величайший талант Симонова — умение совмещать глубокую чувственность с политической необходимостью, обращать свою тонкую, изысканную любовь в мощное стратегическое оружие — и сегодня, спустя шесть десятилетий, поражает воображение. Даже в последних учебниках отечественной истории для школьников, где война укрупнена до второй мировой и многие события, раньше — наиважнейшие, в контексте «мировая» упущены, представлены мимоходом, Симонов — среди главнейших персонажей, полководцев, героев. Вот что важно. Это правда. Он сделает много некрасивого в жизни, и новый, считающийся интеллигентным читатель скажет снисходительно: Симонов не писал правды. Его романы станут неинтересны, пьесы перестанут ставить в театрах. Но его будут по-прежнему ценить за его поэтическую любовь к женщине.

Как бы удивился поэт, если бы узнал, что имя его сегодня чаше всего упоминается в многочисленных статьях, посвященных актрисе. Что даже в самых модных журналах он со своей щегольской трубкой появляется благодаря ей. Все хотят знать о любви. Чем сильнее любовь, тем больше хотят знать.

Как удивилась бы пожилая, больная женщина, потерявшая не только юное свое очарование, но и подобие связи с прошлым своим обликом, что ревновать не надо и ее помнят прекрасной?

Симонов, вспоминая те годы, часто писал с благодарностью, что товарищи уважали его сложные чувства.

«...Ночью с 30 на 31 декабря 1941 года я пришел к редактору, чтобы внести некоторые поправки в свой шедший в номер очерк «Июнь — декабрь», и вдруг неожиданно для самого себя решился и попросил у него позволения вылететь утром на два дня в Свердловск к своим близким... с тем, чтобы 2-го или в крайнем случае 3-го вернуться обратно в Москву. Редактор согласился и приказал добыть мне место на летевшем туда завтра самолете».

Из дневника, как я уже писала, изгнана Серова. Поэтому стоит понимать — либо к Ласкиной и Алеше, либо к матери и отчиму (те были в г. Молотове. — И.П.). Тем не менее он рвался тогда, в последний день года к Валентине. Но поездка сорвалась — военкору предписана срочная командировка в Крым.

« ― Ортенберг сказал: «Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет Своих слов обратно не беру — можешь лететь в Свердловск. Ну?» — Он пытливо посмотрел на меня.

Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске.

«Придется ехать... Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском».

Ортенберг... позвонил в наркомат связи, сказал, что ему лично необходимо в течение пятнадцати минут поговорить со Свердловском. Через десять минут ему дали Свердловск.

Забрав под мышку папку со своими редакторскими делами, он вышел из кабинета и закрыл за собою дверь. А я остался объясняться по телефону. По разным причинам разговор получился невеселый, и я вышел из кабинета со скучной рожей, Ортенберг это тут же заметил и спросил: в чем дело? Я отговорился, что ничего особенного, и пошел к себе, чтобы успеть хоть два часа поспать. Но не успел заснуть, как раздался звонок — меня срочно требовали к редактору.

Оказалось, что, увидев мою физиономию, он по собственной инициативе еще раз добился Свердловска и снова вышел из кабинета, когда я во второй раз разговаривал по телефону.

Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка».

В дневниках К. Симонова (как и в книге Панкина) есть одна примечательная интонация — Симонов никогда не упоминает о Серовой в своих поздних воспоминаниях, но читателям понятно — речь о ней. (Он даже пишет, что плыл под бомбежкой в Новороссийск на лесовозе «Серов», — не пишет только, к кому он так торопился, рискуя жизнью.) Благодаря этой особенной, талантливой интонации создается такая картина — он, чуть безалаберный, но бесстрашный, словно все время бежит от своей любви, спасается, лаже на фронте безопаснее. Она же, Валентина, всегда этим недовольная, непатриотичная, даже сварливая. Отношения не клеятся. Всегда. Именно благодаря дневникам, вопреки стихам и всей знаменитой истории любви — поэтической, в реальной жизни трудно найти день и час, когда эта любовь — символ ожидания, свет в доме — была. Только в стихах мы ищем, и поэт ищет — когда-то была. Когда?

Валентина приехала в новый, 1942 год в Москву. Видимо, об этом они и говорили в кабинете заботливого Ортенберга. Может быть, она возвращалась в Москву не к нему — ей хотелось работать. Она любила работать и хотела играть в тот тяжелейший год именно в Москве. Она возвратилась из Свердловска, когда ее Театр имени Ленинского комсомола находился в эвакуации, в теплой, спокойной Фергане. Почему она вернулась в самую холодную московскую зиму? Может, все-таки к Симонову, поближе к редакции, с надеждой чаше его видеть, когда он возвращался с задания?

«Я помню, зашла к ней утром: война, Костя с фронта прислал ей дневники, — вспоминала С. Караганова. — Она в кровати, в Костиной пижаме, косички заплетены туго — в разные стороны. Сидит, грызет палец и с интересом читает эти странички. Ей было интересно с ним! Интересно видеть и читать, что он пишет...»

Вернувшись из Свердловска, Серова поступила в объединенную московскую труппу — Театр Драмы (его второе название — Московский театр имени Ленсовета), который основал известный режиссер МХАТа Николай Горчаков.

«Слух о том, что в Москве будет постоянно действующий драматический театр, прозвучал как сигнал к мобилизации, — вспоминал Р. Плятт. — И многие из актеров, еще оставшихся в Москве или появившихся в столице в составе фронтовых бригад, спешили «под флаг» театра имени Ленсовета, значительная часть труппы которого, приехав из Ленинграда, не успела эвакуироваться дальше».

Симонов после крымской командировки стремительно, как умел только он, писал под впечатлением первую свою военную пьесу «Русские люди» и сцена за сценой приносил ее Горчакову. (По версии Панкина, не Горчакову, а Гончарову, но это ошибка.) Пьесой весьма слабой, но чрезвычайно нужной и актуальной, заинтересовались многие режиссеры, но Симонов знал тогда только одну выгоду — Серова и хотел, чтобы первой сыграла Валю в театре именно она. Впрочем, премьеру спектакля «Русские люди» зрители увидят только летом 1942 года, когда Константин Симонов станет едва ли не самым знаменитым русским поэтом, а Валентина — символом женской преданности и верности

Стихотворение «Жди меня» Симонов написал еще до войны. Точной даты нет. Но в 1941-м никто не мог предположить, что испытания продлятся бесконечно долго, в жару и снег. Стихи о заключенных? «Жди, когда из дальних мест писем не придет», «всем, кто знает наизусть, что забыть пора». Это строки о заключенных, о лагерных «дальних местах», о страхе и его преодолении. Поэт опубликовал «Жди меня» в начале войны, и оно приобрело иной смысл.

Стихотворение Симонов читал друзьям на фронте, читал в Москве.

«Листок, — пишет Панкин, — где разборчивым, с характерным наклоном почерком были набросаны строки, которым суждено было стать известными всему миру, несколько месяцев еще покоился в полевой сумке среди других таких же листков, заполненных тем же почерком и такими же на вид строками. Этот был захватан пальцами больше других, потому что его чаше приходилось вынимать из планшета, чтобы прочитать. Впервые — на Северном фронте, в дивизии Скобова, по настоянию тогдашнего его спутника — военного фотокорреспондента Григория Зельмы, который заставлял Симонова вновь и вновь читать его то одним, то другим, потому что стихи эти, по его собственным словам, были для него как лекарство от тоски по жене,

Не с тем ли чувством они и писались?

В декабре сорок первого в одно из очередных возвращений в Москву с фронта Косте предложили прочитать несколько стихотворений по радио, и он решил, что одним из них будет «Жди меня». По дороге на студию заскочил в «Гудок», где как раз обосновались тогда его спутники по одной из первых военных командировок — Алексей Сурков, Слободской, Верейский. Не виделись до этого несколько месяцев, пережитое не уложить было бы и в годы. Симонов расцеловал отрастившего бравые чапаевские усы Суркова, хватанул добрый глоток неразбавленного спирта и тут же принялся читать наизусть «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» Растроганность и расслабление всеобщие, вполне объяснимые ситуацией, были таковы, что он чуть было не забыл о предстоящем выступлении. В студию, где диктор уже сам начал читать его стихи, он проскочил мимо строгого вахтера в ту минуту, когда оставалось только одно «Жди меня». Пальцами показал, что хочет его прочитать сам».

Сама эта картина, как и Костя, с надеждой бегущий из «Гудка», с улицы Герцена мимо Никитских ворот, мимо Ее дома, под Ее окнами в студию на улицу Качалова и наивно надеющийся, что далеко-далеко, в эвакуации. Она услышит и поймет... Вся эта сцена тоже представляется кинокадром из все того же длинного фильма с вокзалом и сказанным «люблю» на прощание.

Итак, впервые стихотворение прозвучало на всесоюзном радио в исполнении автора. Неизвестно, прочел ли Симонов его, начиная с посвящения — Валентине Серовой

Стихотворение готовилось к изданию в сборнике «С тобой и без тебя» в журнале «Новый мир» — последнем номере за 1941 год. Но его должны были прочитать все — и те, кто слышал по радио, но не запомнил, и те, кто запомнил сразу, но не точно.

К. Симонов подробно рассказал о дальнейшей судьбе своего шедевра:

«И вот однажды, в конце января или в начале февраля сорок второго года, я, идя по правдинскому коридору из машинописного бюро с листками только отпечатанной после возвращения с фронта корреспонденции, встретил редактора "Правды” Петра Николаевича Поспелова, и он затащил меня к себе в кабинет попить чайку. Поспелов сетовал, что в последнее время в “Правду" что-то мало несут стихов, и, немножко поговорив кругом да около, спросил уже прямо — нет ли чего-нибудь подходящего у меня? Я сначала сказал, что нет.

— А мне туг товарищи говорили, что вы им читали какие-то стихи?

Я неуверенно сказал, что вообще-то стихи у меня есть, но не для газеты, и уж во всяком случае, не для “Правды".

— А почему не для “Правды"? — вдруг загорячился Петр Николаевич. — Откуда вы знаете, может быть, как раз и для “Правды"?

Я пожал плечами, уверенный, что прав все-таки я, а не он, и после некоторого колебания прочитал одно из стихотворений, казавшееся мне уж вовсе не подходящим для "Правды" и начинающееся строчкой "Жди меня, и я вернусь...”.

Когда я дочитал стихи до конца, Поспелов вскочил и забегал по кабинету.

— А что, — вдруг, к моему удивлению, сказал он, — по-моему, хорошо...

На следующий день стихи “Жди меня" появились в “Правде".

Валентина, конечно, эти стихи читала раньше. Симонов посылал их телеграфом, стихи приходили к ней на почтовых бланках, написанные его почерком.

После публикации в «Правде» симоновские строки перепечатали все газеты. Эпидемия под названием «Жди меня» распространялась с неимоверной скоростью, впрочем, это была самая безопасная, даже благая «болезнь».

«“Правда" и “Звездочка" были завалены письмами, — пишет Б. Панкин. — Рассказывали, что вырезки из газет — а стихи, разумеется, были мгновенно перепечатаны всюду, вплоть до “Красной звезды" — находили в карманах гимнастерок погибших бойцов “Жди меня" чертили на броне танков и на бортах грузовиков со снарядами. Солдаты переписывали стихи в свои солдатские треугольники и отправляли домой. Солдатки пересказывали стихотворение “прозой" и посылали мужьям за своей подписью»

«Жди меня» перепечатывалось часто, но достать его в первозданном виде все равно считалось великой удачей. Затертые до полной ветхости газетные и журнальные вырезки передавались из рук в руки как святыня, переписывались от руки в тетрадки, и каждая строчка была настолько осязаема, что обретала фольклорное звучание, несмотря на удивительную интимность других стихов, и даже непонятную порой изысканность, и даже на упреки в неверности. Стихотворение «Жди меня» стало общим достоянием, гармоничной народной песней о любви, разлуке, верности, сомнениях и надеждах всех, кто читал...

Страстное заклинание Симонова покорило все мужское и женское население истерзанной страны.

В 1942 году в издательстве «Художественная литература» вышел сборник лирики «С тобой и без тебя» Его откровенность несвойственна гимну «Жди меня». Этот сборничек тоже был с посвящением — «Валентине Васильевне Серовой». В одной из тетрадок сохранился рукописный текст автора на развороте обложки — обращение к друзьям и издателям с просьбой:

«Все здесь напечатанное представляет собой книгу, которую можно печатать только в том виде как она есть. без малейшей вымарки и исправления. Это моя твердая просьба к моим друзьям и к тому. кто будет издавать и редактировать эту книгу, в том случае если мне самому не придется принять в этом участие. Книга эта является полной собственностью Baлентины Васильевны Серовой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

12.12.1941 года».

Маленькую тетрадку я держала в руках. Именно ту, которую Симонов подписал для Валентины Серовой:

«Эта книга написана для тебя

и принадлежит тебе.

Я верю, что это лучшее и единственно

пожалуй настоящее, что я до сих пор сделал.

Должно быть так и есть, потому что это связано с тобой,

а ничего большего чем ты у меня в жизни не было и нет.

Все. Целую твои милые руки.

19.12.1941. К».

Любопытно, что эту книжку М.К. Симоновой, дочери Валентины Васильевны, прислали из Израиля.

Серова, о которой столько судачили и которую друзья и недруги знали как особу добрую, но резкую и легкомысленную, да что говорить — просто ветреную, стала в одночасье символом женской верности. «Жди меня» знали все.

Собственно, благодаря этому стихотворению их помнят и не разлучают до сих пор.

Симонов был прежде всего деловым человеком. И — влюбленным. Азарт успеха, страсть к женщине, желание еще и еще писать для нее и о ней, бешеный успех стихотворения «Жди меня» — все наводило его на мысль сделать пьесу и сценарий для Валентины. Идея приобщить ее к своему «Жди меня» с абсолютной точностью воплотилась и жизнь. Сначала он обратился к ней с заклинанием, затем она должна была, во-первых, показать публике интеллигентной, избранной — театралам, а затем и всей стране — в кино, как именно она ждет, как воплощает это великое военное заклинание. Таким образом, миф получал свое классическое завершение и звучал как апофеоз ее верности.

Первоначально Симонов хотел назвать пьесу «Как долго тебя не было!». Практически и пьеса, и сценарий в отличие от стихотворения были ответом Женщины Мужчине, тем ответом, который единственно и хотел слышать автор.

Сценарий свой Симонов писал для кинорежиссера Столпера, который снимал в Алма-Ате «Парня из нашего города».

Роль Вари в фильме исполнила Лидия Смирнова.

История героя и актрисы... Смирнова — брови, прическа, стиль — очень, казалось бы, похожа на Серову, но. Боже мой, как могут друг на друга быть не похожи люди внутренне! Смирнова — правильная, однозначная. Тщетно искать в ее игре серовское, сокровенное — «Нужно, чтоб исполнялись все желания! Тогда человек будет счастлив!». Как замечательно могла бы сыграть Валентина историю своей довоенной юности...

Роман с Валентиной Серовой, объявленный в посвящении стихов и, таким образом, литературно состоявшийся, очень повлиял на авторитет Симонова в глазах миллионов читателей. По всему Союзу пьесы Симонова были нарасхват, как и его статьи в газетах. Он становился первым государственным летописцем военной тематики во всем возможном, разрешенном цензурой того времени объеме. Многое было на страницах его рукописей, художественных и документальных, — сожженные, захваченные, но непокоренные деревни, города, где в тылу прекрасные женщины ждали своих героев, и сами эти герои на фронтах в самые драматические мгновения войны. Неистощимость Константина Симонова действительно вызывает уважение и преклонение. И до сих пор он является значительной фигурой нашей военной литературы.

Но цикл «С тобой и без тебя» все же стоит несколько особняком. Легенда гласит, что Сталин с присущим ему пугающим юмором произнес, получив свежую тетрадку «С тобой и без тебя»: «Книгу надо было издать в двух экземплярах. Один — для него, другой — для нее».

Хотя, конечно, проницательный вождь понимал, насколько продуктивен этот неожиданный лирический ход, обретший стратегическую силу в данных обстоятельствах, когда отношения между людьми обострены и обнажены до последней степени.

Маленький сборник круто изменил судьбу Валентины Серовой. Неожиданно для себя она стала едва ли не самой знаменитой актрисой и женщиной страны.

Серова, всегда честная с поэтом, не скрывала своего изумления силой его чувства, но надежд не давала. Любовь Симонова — такая всепоглощающая, обжигающая своей страстностью — стала для нее нелегким жизненным испытанием. Он создал ее образ, соответствуя которому она могла быть и неверной, и ветреной — ведь так? И в то же время «ждать, как никто другой». Образ правдивый, противоречивый, как сама Валентина

Константину Симонову исполнилось только двадцать шесть лет, он стал известнейшим поэтом. Полюбив Валентину, он стал писать хорошие стихи. Автор-герой создал и свой образ — мечтателя, романтика, сорвиголовы, отчаянного смельчака. Началась война, и у поэта появилась реальная возможность доказать любимой женщине свою мужественность и смелость. Его герой (да и сам Симонов) не боялся смерти, но боялся потерять Ее, он уезжал как странствующий рыцарь и возвращался, овеянный дымом сражений, чтобы тут же вновь собрать немудреный вещмешок, не забыв блокнот со стихами, и покинуть дом возлюбленной. Таков лейтмотив его поэзии. Он был не просто солдат, а летописец сражений, певец солдатских дум. Военкор — идеальная военная профессия. Кто бы мог позволить себе так часто возвращаться и так часто испытывать свои чувства — неутоленную страсть, восхищение, боль, ревность, надежду, отчаяние?