Валентина Серова. Круг отчуждения.

ЧАСТЬ IV ГЛАВА 16 РОДНЫЕ ЛЮДИ

В 1957 году у Константина Михайловича родилась Александра, дочь, о которой он мечтал: прелестная, беленькая, светлая. Евгения Самойловна вместе с Алешей тоже исчезла из жизни Серовой

Из квартиры на улице Горького Симонов сразу уехал, сначала жил у отца Ларисы Жадовой на даче и начал обмен огромной квартиры.

«Вскоре после развода Валентина оказалась в общей квартире, — рассказывает А. Серова. — Почему? Писатель Юнг жил с генералом Жадовым в одной общей квартире, и теперь Юнг занял симоновскую половину жилплощади на улице Горького. Валентине осталась одна большая комната, которую она перегородила пополам, а кроме того, маленькая бывшая секретарская. И кухня. А туалет — на двоих с соседом. Коммуналка».

Симонов продал дачу в Переделкине. Валентина сгоряча сразу купила себе другую. Клавдия Михайловна наведалась как-то в новый домик дочери и, вернувшись оттуда, объявила всем родственникам, что новая дачка — рассадник пьянства и разврата. Эту дачку Валентина тоже продала по настоянию матери.

1 сентября 1957 года родители вместе отвели маленькую Машу в школу. Они хотели как-то смягчить возможный шок: девочка росла диковатой, одинокой, почти не встречалась с ровесниками. Ее, единственную из всех детей Симонова, отстранили от отца. Маша родилась ровно в середине века. Как в сказке: ее ждали, о ней — долгожданной — мечтали, но словно одна ведьма стояла в углу и нашептала беду...

Школа напугала ребенка, других детей девочка боялась и старалась всеми возможными способами избежать пытки общения. Родственники всерьез насторожились, вдруг повторится история старшего серовского ребенка, Толи, и Маша тоже не станет учиться. На семейном совете решили, что девочке нужна опека.

Клавдия Михайловна, которая была в ссоре с Валентиной из-за злополучной дачи, позвонила, предложила примирение, обещала все устроить и предложила Валентине женщину в помощь — для воспитания ребенка. Валентина, с готовностью воспринимающая любые добрые проявления матери, согласилась с радостью. Ее опекуншей-наперсницей стала одна из соседок Клавдии Михайловны, Ольга Анатольевна, которая приходила к Серовой на улицу Горького, водила Машу в школу.

Жизнь не налаживалась. На улице Горького появился новый жилец. Серова затеяла ремонт. И наконец сюда же, я маленькую серовскую квартирку, вернулся Анатолий.

Несколько лет сын провел в нижнетагильском интернате, практически — в колонии для несовершеннолетних. Он не стал дальше учиться, и Валентина купила ему аттестат. Колония, как водится, не оставила надежд: Толя приехал еще более нервным, несдержанным, неуправляемым. Двор смеялся над ним, он называл себя Пьером Безуховым, бунтарем. Друзья, поступившие к тому времени в институты, относились к нему как к заурядному недорослю. Смеялись и над Валентиной. Толя дрался, утверждал свои права. В садике, где стоял припаркованный серовский «виллис», когда-то подаренный его матери Симоновым, шли особенно ожесточенные споры. Как-то младший Серов стал хвастаться: «Это моя машина! Могу сделать с ней что захочу!»

Его подзадоривали: «Врешь!» Он начал крушить автомобиль. Стекла, фары, Валентине пришлось продать машину, Толя пил, хулиганил, а сама Валентина не могла справиться ни с сыном, ни с собой. Она чувствовала себя несчастной, неспособной спокойно воспитывать Машу, договорилась с матерью и временно отдала дочь Клавдии Михайловне, на Никитскую. Очень скоро Валентина Васильевна оказалась в больнице.

В конце 1958 года она вернулась домой. Здесь с удивлением обнаружила, что куда-то исчез холодильник, ковры и прочие замечательные и полезные вещи. Зато ее встретила Ольга Анатольевна, подозрительно добрая и мягкая. Раньше во дворах московских домов знали все о каждом. Валентине поведали, что ее наперсница — тетка на руку нечистая, промышляет сводничеством, а муж ее — редкий пьяница. Серову предупреждали, что эти люди снова втравят ее в историю и только что излеченная и оплаченная уже неимоверными душевными и физическими страданиями болезнь вернется. Но Серова была доверчива. Супруги не оставляли ее своим вниманием, жаловались на бедность. Полезные вещи они на улицу Горького не возвращали, деликатно сообщая Серовой, что она задолжала им немалую сумму.

Другими словами, ситуация складывалась странная Валентина не решалась сознаться самой себе в том, что именно Клавдия Михайловна, ее мать, почему-то навязывает ей в компанию этих людей. Она снова сорвалась...

Родственники добились наложения запрета на все деньги, полученные от продажи дачи. Серова могла брать в сберкассе только ограниченную сумму в месяц. Это было, возможно, первое публичное поругание Валентины — холодное, официальное и особенно унизительное. Она предстала перед любопытствующими на сцене районного суда. Вся ее жизнь — жизнь женщины, не способной сохранить малую толику для детей, для содержания себя самой в порядке и приличии, — об этом заявлял в представленном заявлении именно бывший муж, которого молва наделяла неземной любовью к этой самой женщине. Унижение, боль, обида? Просто позор. Стыд. И снова — больница. Никто из близких ее не навешал. Валентина писала дочери письма. Наивно объясняла девятилетней девочке, как ее лечат, мягко упрекала за невнимание, нежелание ответить. Жаловалась, откровенно сообщала о том, как ей грустно, как она мечтает о встрече.

Тщетно... Так начинался новый сюжет в жизни Серовой. Тяжба вокруг Маши. Серову лишили родительских прав, но не по закону, а явочным порядком. Формально юридические права оставались на стороне Валентины Васильевны

Клавдия Михайловна прервала всяческие связи с больной Валентиной. В новый, 1959 год Валентина не выдержала и попросила практикантку клиники навестить Машу, передать подарок. Девушка была хорошо подготовлена Валентиной. Она не пошла в дом, поджидала Машу во дворе с запиской из больницы. Клавдия Михайловна, необычайно проницательная во всем, что касалось Маши и Валентины, их возможной связи, тут же приметила посланницу и устроила громкий скандал на улице. Сбежались соседи, весь дом. Здесь жили люди, знавшие Валентину девчонкой, пережившие ее взлет, помнившие, как милая женщина, молодая актриса вдруг в одночасье в 1942 году стала символом верности и надежды. И вот теперь — такая страшная метаморфоза. И маленькая дочь Серовой, конечно, видела и слышала этот скандал.

Девушка-практикантка убежала в слезах. Вся больница гудела. Серову успокаивали: выход простой, вы вылечитесь и возьмете дочь. Но Валентина понимала — она осталась одна. Ушел муж, стал неуправляемым сын, теперь ее бросила мать и увела маленькую дочь. В отчаянии Валентина обратилась к Константину Михайловичу за помощью, просила его возвратить ей Машу.

Симонов не особенно разбирался. Клавдия Михайловна порвала с больной Валентиной? Противоестественное отношение? Экзальтация? Безумная усталость, неверие в излечение или нежелание терять благорасположение хоть бывшего, но все же зятя? Неприязнь к этим пафосным скандалам, неприязнь ко всем женщинам этой семьи, чьи отношения зашли в тупик, желание просто избавиться от проблемы разом... Симонов платил деньги Половиковой, она следила за его дочерью, он был избавлен от всех них, и такое положение дел его вполне устраивало. Клавдия Михайловна действительно весьма ценила незаурядные финансовые возможности своего зятя. Конечно, она долгие годы наблюдала за постепенным разрушением семьи, но предпринять ничего не сумела. Никто — ни мать, ни муж, ни коллеги из Театра Моссовета, приезжавшие к супругам в Переделкино (Анисимова-Вульф, Раневская), — не мог повлиять на Серову. В такой ситуации и Клавдия Михайловна предпочитала молчать, чтобы хотя бы поддержать видимость семейного покоя. Возможно, наедине с дочерью она и скандалила, и умоляла, и брала обещания. Теперь же, после развода дочери, она сразу заняла сторону Симонова. Тот был ей признателен, ведь унижения, многократно испытанные на себе сочувственные, насмешливые взгляды в театрах, куда он приводил жену, на киностудиях, среди коллег мучили его невероятно. Так же как и Клавдию Михайловну. Возможно, ее проклятия в адрес дочери, ее откровенные, порой лаже грубые высказывания и произносились как предвосхищение, предупреждение чужих участливых вздохов и сожалений. Константин Михайлович и Клавдия Михайловна вместе пережили этот общественный позор за Валентину. И потому ничего удивительного не было в том, что оба и в новой ситуации поддерживали друг друга. То, что несказанно удивляло посторонних, было естественным для близких, которые на себе испытали весь кошмар ее болезни

Клавдия Михайловна была искренне убеждена, что ее дочь уже пропала. А внучку еще можно спасти. Они обе были актрисами. Дочь хорошей актрисой, знаменитой. Возможно, известностью своей Валентина и задевала Клавдию Михайловну. Возможно, раздражала своей чрезмерной добротой. Валентина действительно многим запомнилась предельно добрым, способным на прошение, на понимание человеком, Клавдия Михайловна — женщиной крайне вздорной, расчетливой и малокультурной. Она бывала вульгарна, криклива.

«Дочь у Валентины взяла Клавдия Михайловна, — вспоминает А. Серова. — Они все время судились. Сначала — из-за Толи Клавдия говорила:

— Ты пьяница, ты не воспитаешь.

Она хотела, чтобы внук жил у нее. Но, как мать, Валентина имела прав больше. В общем, они там судились, ругались, в конце концов он так и остался у Валентины. Потом — Маша. Но они так ожесточенно не из-за детей дрались Толька получал пенсию за отца. За воспитание Маши платил Симонов. Из-за денег Клавдия и сражалась. По той же причине Клавдия все время пыталась доказать, что Валентина — пьяница, что не может воспитывать детей.

Половикова была очень хорошей актрисой. Я смотрела «Лисички» в Театре Маяковского. «Дети Ванюшина». Она была хорошей актрисой, но женщиной жадной и грубой...»

Возможно, сравнивая мать и дочь, люди, участвовавшие так или иначе в драматической истории с дочерью Серовой, имели возможность сравнить и оценить искренность и честность Валентины. Но... будь она хоть чуточку похитрее, подипломатичнее?.. Ей не хватало твердости Клавдию Михайловну терзало чувство зависти? Наверное, к тому времени уже нет. Она по-прежнему играла в театре, снималась в кино. Зато судьба Валентины не давала ей покоя. История с Анатолием подтверждала страшные опасения: Валентине не поднять ребенка. Роднуша была несдержанна, груба, хитра и шла на любые ухищрения, чтобы сохранить свое право воспитывать внучку.

В театре, на съемочной площадке, стоило кому бы то ни было заговорить о Серовой, Клавдия Михайловна становилась категорична. Как отрезала: «Да кто это такая? Алкоголичка опустившаяся! Что, вы хотите ее взять в театр? Да вы с ума сошли! Она же напьется, сорвет вам спектакль».

Подобные эпизоды, к сожалению, случались. И дело совсем не в том, что говорили близкие, что рассказывала коллегам о дочери Роднуша. В В. Серова губила себя самостоятельно. После Театра имени Моссовета, откуда Валентина ушла, ее пригласили вместе со спектаклем «История одной любви» в Ногинский драматический. Она снова играла Катю. На нее ходили смотреть как на артефакт — сам Симонов бросил, в театре подобрали. И актриса в полной мере удовлетворяла любопытство публики. Выходила на сцену пьяная, зрители смеялись над ней, она слышала издевки. Горький, позорный опыт закончился запоем.

Клавдия Михайловна убедила всех близких, мужа, сестер, родственников — никто из семьи после скандала на Никитской с Валентиной не встречался, ее делами не интересовался. Больна, здорова, умерла... Все равно. Казалось, никто не сможет ей помочь...

После войны отец Серовой Василий Васильевич вышел из лагеря. Где сидел, сколько, он предпочитал никому не рассказывать. Он приехал в Москву и поселился с последней своей женой, Софьей Павловной, на Смоленском бульваре. Работал инженером. Когда жизнь Валентины стала совершенно невыносимой и бессмысленной: мать не звонила ей месяцами, и она ничего не знала о Маше, — Елизавета Васильевна Конишева, бутафор Театра имени Ленинского комсомола, чуть ли не единственная задушевная подруга актрисы в те годы, решила найти Серовой отца. Возможно, это был последний шанс. Она не знала, каков, собственно. Половиков, захочет ли он взглянуть на дочь, которую не видел четыре десятка лет. Но в долгие дни разговоров двух женщин Валентина вспоминала, размышляла и наконец решилась: пусть Елизавета попробует. Как ни странно, та разыскала Василия Васильевича без особых сложностей, узнала его адрес в справочном бюро по фамилии, имени, возрасту. В 1959 году она познакомила отца и дочь.

Валентина встретила Василия Васильевича с нормальным, чуть ли не детским интересом — еще бы, впервые узнать отца, когда твоему сыну двадцать лет! Он оказался красавцем, несмотря на весьма преклонный возраст, высоким, подтянутым, энергичным человеком. Волевым... Валентина сразу почувствовала его уверенность, надежность, даже жесткость и часто, слушая его, размышляла, что если бы не мать, а он воспитывал ее, она не страдала бы так от собственного безволия. Его возвращение стало, пожалуй, последним счастливым обретением в жизни Валентины. Она спрашивала отца:

— Папа! Где же ты был раньше, почему сам меня не нашел?

Он отвечал:

— Знаешь, детка, ты была знаменитой, вокруг тебя столько людей! Я думал, что у тебя все хорошо сложилось. Ты, конечно, мой ребенок, но тут такая история, которую нужно судить-оценивать и с моей точки зрения. Мой ребенок! Но какое-то чувство неловкости меня останавливало. Я тебя не воспитывал, я не имею права вмешиваться в твою жизнь сейчас. Ну что я приду? «Здравствуй, это я, папа!» «А где ты, папа, был, и вообще, тебя нету, ты проходимец, мама еще говорила когда, сколько лет прошло! Что ты за человек такой?»

Наверное, так объяснял отец дочери свое отсутствие в ее жизни долгие годы. Неловко прийти к знаменитой актрисе, да и гордость не позволяла. И вдруг узнал, его Валька в крайне тяжелом состоянии, всеми брошена. Надо выручать, больше некому. И он действительно сделал для своей дочери все возможное.

Как бы долго Василий Васильевич ни отсутствовал, он, конечно, не забывал крутого нрава своей первой жены. Половиков взялся за дело серьезно. Он нашел лучших врачей, требовал особого внимания к Валентине. Впрочем, в самом лечении еще не заключалась панацея от ее болезни. И отец делал все, чтобы вернуть Серову зрителям, дать ей почувствовать в себе какие-то силы. С февраля 1959 гола он вел переговоры с Симоновым об условиях передачи Маши Симоновой Валентине Серовой. Бывший муж не находил общего языка с новоявленным бывшим тестем, Половиков невероятно раздражал Симонова: такая внезапная горячность казалась Константину Михайловичу сомнительной, всю свою жизнь глубоко и нежно привязанный к матери и отчиму, он искренне не мог понять, как человек, отсутствовавший почти полвека, вдруг бурно взялся устраивать судьбы дочери и внучки, едва с ними познакомившись. Симонов твердо стоял на том, что его дочь должна жить с бабушкой. Половиков считал, что Машу можно передать матери, если лечащие врачи подтвердят абсолютное излечение Серовой. К. Симонов обещал помочь и устроить так, чтобы Валентина могла общаться с дочерью в нормальной семейной обстановке. Мужчины очень мудро решили, что никакие споры между Роднушей и Валентиной не должны вестись в присутствии Маши. Однако эти условия не выполнялись. Василий Васильевич упрекал Симонова за то, что тот слишком доверчив, не знает, как истинно обстоят дела, как третируют Валентину, не допускают к дочери, грубо обрывая всяческие попытки сближения. В свою очередь, Клавдия Михайловна объясняла подобные меры нетрезвыми появлениями Валентины, рассказывала, как та подстерегает дочь во дворе во время прогулок... Симонов верил Клавдии Михайловне. Вся его предшествующая жизнь была подтверждением правоты Роднуши.

Валентина лечилась в психиатрической клинике Института высшей нервной деятельности Академии наук СССР, руководил институтом известный профессор-нарколог И В. Стрельчук. Лечащим врачом Серовой была врач Зинаида Лукинична Синкевич. Сначала лечение велось амбулаторно, затем к ней решили применить новый метол. Она снова легла в клинику.

Врачи дали заключение, что В.В. Серова вполне психически нормальный человек и ее пристрастие к алкоголю объясняется систематическим и перманентным нервным расстройством, связанным с тяжелыми личными обстоятельствами. Бесспорно, такое заключение было сделано врачом после долгих доверительных бесед врача и пациентки. Здесь Валентина была откровенна, день за днем она рассказывала Зинаиде Лукиничне истинную историю своей жизни, и история эта была более чем печальна. Разлуки-расставания, следовавшие чередой, компенсировались необычайными излишествами, непрерывными праздниками и застольями при встречах. Так было заведено с первых дней семейной жизни. Ссоры тоже никогда не прекращались, вернее, вся совместная жизнь складывалась как одна большая ссора с бесконечными разговорами о необходимом разрыве и многочисленными примирениями.

Точно так же складывались у Валентины отношения в театрах, где она работала. Бесхитростная и вспыльчивая. Валентина не умела гасить конфликты Она так и осталась инфантильной, по-детски упрямой, бескомпромиссной.

Актриса долгие годы существовала в причудливом окружении элитарной творческой партократии, среди столпов идеологической политики. Малообразованная, но очень чуткая, она не справлялась с собой, не умела приспособиться, цинизм времени задевал ее лично и очень глубоко. Чувство вины за знание тайных механизмов интриг словно разрывало ее. Почему? В театре те лозунги, те высокие цели, кухню которых она знала досконально, в домашнем приготовлении, преподносились ей как могучая, единая, высокая цель социалистического искусства. Здесь необходим был недюжинный ум, здоровая ирония и, конечно же, немалая толика цинизма — тогда у нее была бы внутренняя защита, броня. Но Валентине, окончившей семь классов и год проучившейся в театральном техникуме, не хватало знаний, элементарного образования. Детский чуткий ум ее точно определял чудовищные несоответствия и отвергал их, отторгал.

Тогда как пользоваться плодами интеллекта своего мужа? Вот что мучило и терзало актрису. Будь то столь же богатый и преуспевающий мужчина, преуспеяние которого глубоко пряталось бы от ее глаз, она принимала бы его как должное. Но идеологическая кухня влияла на нее необратимо. Она, чуть ли не девочкой приведенная А. Серовым в Кремль к Сталину, слепо верящая в гениальность вождя, постепенно, но изнутри постигала весь механизм власти. Валентина прошла весь путь, никогда не пострадав реально. Она всегда жила в свое удовольствие, ее никто не трогал в этот страшный век, она никогда не подвергалась страшным унижениям, мучениям, репрессиям. Ее жизнь под крылом Серова, затем Симонова была устроена культурно, красиво, богато, даже шикарно. Но ее психика подверглась тяжелой деформации постепенно. Не от внешних столкновений, оставляющих физические следы разрушения, — жены, дочери репрессированных, сами попадающие в лагеря, часто возвращались несломленными, готовыми к новой жизни и обновлению. Валентина же разрушала себя сама, не в силах справиться с обрушившейся на нее информацией, не в силах справиться с собственным знанием. Словно слой за слоем происходил распад, пока внутри не осталось никакой зашиты. Внешние проявления ее жизни стали соответствовать внутреннему мраку...

Плоды благодеяний подспудно сломали и психику ее сына. Она еще знала совершенно слепую веру в Сталина, а Толя рос в окружении циничных перевоплощений. Валентина понимала, что ему необходимо было совершенно иное воспитание, и не находила в себе сил воспитывать его. Она не умела с ним разговаривать. Ее женское начало было настолько же сильным, насколько потерянным, немым был ее ум. Ее всепокоряюшего обаяния было весьма недостаточно, чтобы переломить ситуацию с сыном. И она внутренне смирилась с тем, что Толю воспитать не смогла, жила с этим страшным ощущением. И вот теперь в открытую, на виду у всех ей прямо говорили о том, что и дочь она не сможет воспитать. Ей говорили, что лучше для Маши злая, несдержанная, грубая, корыстная, возможно, но все же бабушка. Чем она, нежная, обворожительная мать, находящая немедленно общий язык с посторонними людьми, но не умеющая дать своим детям никаких жизненных ориентиров.

Все же Валентина попыталась еще раз изменить жизнь Толи и в 1959 году, как ей казалось, хорошо устроила его будущее. Он попал в армию как «штрафник», в часть с особым режимом, применяемым для бывших малолетних заключенных. Анатолию было 20 лет. Дед настоял и на том, что после возвращения из армии при условии, если Толя начнет успешно и без «хвостов» учиться в институте или же техникуме, короче — получать какую-либо специальность, ему будет выплачиваться особая, поощрительная, семейная стипендия. Половиков предложил дочери взять вклад и построить небольшую, несравнимую с переделкинской, но все же дачу. Оба они, и отец и дочь, считали, что поездки маленькой Маши на юг, которые организовал Симонов, могут повредить слабому здоровью ребенка. Василий Васильевич сам нашел дом под Москвой, в районе Тарасовки — Подлипок. Рядом никого из бывших друзей, ничто не напомнит ей о прошлом, а дивное Клязьминское водохранилище с его просторами тоже должно лечить душу, отвлекать от печальных мыслей. Новый домик, природа, вода, прекрасный яблоневый сад — жизнь далеко еще не кончена, утверждал отец. Новое так новое, соглашалась дочь. Она сама хотела верить, что все можно изменить. Что такое сорок с небольшим для женщины, чье обаяние и доброта еще могли сотворить чудо?

Свою небольшую полукоммунальную квартирку, оставшуюся от огромных апартаментов на улице Горького, Валентина наконец любовно благоустроила, отгородив для дочери небольшую комнату. Пригласила приходящую домработницу, так как намеревалась много работать и Бог знает, возможно, и сниматься.

Обо всем этом — тщательной подготовке к дальнейшей жизни и условиях, созданных для Валентины и Маши, — Половиков сообщал Симонову в начале I960 года. Тот оставался непреклонен: его дочь должна жить у Роднуши.

Когда Клавдия Михайловна узнала о неожиданном появлении в жизни Валентины отца, она была вне себя от ярости, запретила дочери встречаться с «мерзавцем», пыталась любым способом помешать сближению Василия Васильевича с Серовой. Но здесь сама Валентина проявила твердость. Ей понравился отец, его новая жена, дом на Смоленском бульваре, где ее приняли, как и надлежит принимать дочь: без упреков, без излишней экзальтации.

Роднуша все же встретилась с бывшим и давно забытым мужем. Разговор получился тяжелый и оскорбительный. Их отношения прервались сорок лет назад, в начале 20-х годов. Он не считал себя посторонним из-за долгого отсутствия. И ситуацию оценил просто: Клавдия пытается погубить дочь. Он не сомневался, что на протяжении всей жизни дочь его знала о нем только плохое. Но впервые услышал от бывшей жены, что Валентина росла порочной девочкой, с раннего детства употребляла спиртное, несмотря на всевозможные меры, принятые по отношению к ней. Правда ли сей факт или вымысел, проверить этого отец не мог Клавдия Михайловна утверждала, что выздоровление Вали временное. Конечно, она понимала, что говорила, но отец не хотел ей верить, впрочем, лаже если бы и поверил, не мог согласиться бросить все попытки спасти Валентину. Логика Роднуши была неоспоримой: старший ее внук уже погублен, и если младшая внучка попадет к матери, с ней может произойти та же беда. Потому лучше сразу изолировать ребенка раз и навсегда, пока не поздно. Половиков предложил самой Клавдии Михайловне пройти курс лечения в психиатрической клинике, настолько несдержанна и груба публично она бывала, стоило только ей увидеть рядом с внучкой свою «беспутную дочь».

Для Половикова, человека со свежим взглядом, в ситуации дочери не оказалось ни малейших тайн. Он сразу отринул обвинение в детских пороках дочери. Она росла здоровой, счастливой, увлеченной театром, полной мечтаний, которые сбывались как но волшебству. Свежим взглядом отец особенно пристально изучал семейную жизнь дочери. История в его понимании выглядела так: Константин Михайлович, гурман, любитель широких застолий и дружеских встреч, привил жене вкус к спиртному. Многочисленные находившиеся в здравой памяти родственники, друзья первого мужа Валентины в один голос утверждали, что в первом браке она вовсе не пила и никакого порочного пристрастия к вину не испытывала. Болезненная зависимость началась значительно позже, в конце 40-х годов, когда семейные отношения с Симоновым зашли в тупик,

Половиков очень подробно расспрашивал окружающих его дочь людей, словно вел самостоятельное следствие. Возможно, он первый предпринял попытку отделить клевету от истины. Узнал о взаимных изменах супругов на протяжении пятнадцати лет их брака (в общем, не такое редкое дело в любой семье, само по себе не обязательно влекущее за собой неизлечимый алкоголизм). Он вполне признавал вину своей дочери, он даже не упрекал Симонова за чрезмерные излишества в образе жизни бывшей семьи его дочери

Половиков наконец убедил Симонова разрешить Валентине встречаться с дочерью. Но особой заинтересованности тот не выразил, мягко сказал об этом требовании Клавдии Михайловне. Он не считал отнюдь, что отчуждение Маши толкает Валентину к употреблению спиртного и портит нервы ребенку. Впрочем, он не особенно вмешивался.

Пока Валентина лечилась, с начала 1959-го по весну I960 года, никто из близких, из семьи Половиковых по-прежнему не интересовался, как она чувствует себя, нужна ли ей помощь. Возможно, тетушки Мария и Наталья не были бы столь жестокосердными, но Клавдия Михайловна убедила их, что каждый самый необязательный звонок может стать сигналом к примирению для Валентины и она начнет приходить на Никитскую. Таким образом, для Серовой короткий маршрут в две троллейбусные остановки между улицей Горького и Никитскими воротами превратился в непреодолимое расстояние длиной в тринадцать месяцев. Она бродила по бульвару, садилась в тени сирени ранним летом, месила грязь поздней осенью, топтала первый снег. Но материнский дом словно заколдованный оставался неприступен. Еще ближе, в двух шагах, лишь перейти Пушкинскую площадь, стоял как крепость ее родной театр, ее ТРАМ, ее Ленком. И тоже как заколдованный, войти можно, обняться с подружками, покурить в гримерке, поболтать с билетершами (кстати, некоторые из них до сих пор работают в Ленкоме и до сих пор восторженно вспоминают о Серовой). Но попасть на сцену — нельзя. В замке на Никитской заключена ее дочь, отчужденная, как казалось, уже не любящая, забывшая ее, знавшая все материнские грехи в пересказе Роднуши. Дочь, не принимающая подарков, не отвечающая на письма. Она вспоминала Машу — темную, с огромными кругами под глазами, худенькую, взгляд боязливый, настороженный, безучастный. Слова торопливые, робкие. Во всем облике — страх: вдруг бабушка узнает о случайной встрече на улице? Раньше Маша училась в школе, куда привели ее родители, там Валентину знали и любили. Теперь Клавдия Михайловна перевела ее в новую школу, где учителя относятся к ней с предубеждением. И Маша стесняется... На Никитской — мать. И тут же вспоминалось, как скандально-весело они жили и, в общем, ладили в тех же 30-х годах. Ссорились, мирились, вместе решали житейские дела, смотрели друг друга в театрах, советовались. Вспоминала, как почти не задумываясь переехала в тот дом сама, как привезла туда крохотного Анатолия...

А на улице Чехова осталась молодость, ее талант, там живет ее душа, воплощенная в ролях. Но театральные роли нельзя задержать, сохранить, сберечь. Нужно играть снова и снова. Неужели ничего нельзя вернуть? Можно, говорил ей отец. Должна, говорили врачи. Смогу, решила Серова. Она больше не вернется к прошлому, больше не заболеет. Она решилась на наступление. Оба замка, две заколдованных крепости должны сдаться.

Наконец настал знаменательный день, врачи предписали Серовой раз в месяц являться на обследование, и Валентина, выздоровевшая, полная сил и энергии, пошла в Театр имени Ленинского комсомола, где числилась формально и где были ее документы. Узнала, что уволена, а ее дело передано в Министерство культуры

Врачи посоветовали ей прежде всего решить вопрос с работой. Она немедленно написала письмо в Управление культуры ЦК КПСС. Но ответа не последовало. Она звонила, приезжала, ждала в приемной, перезнакомилась со всеми кураторами, секретаршами и даже курьерами. Каждый раз она — неожиданное для отверженного человека качество — находила в себе силы шутить, говорить о пустяках, смеяться. Она не жаловалась, не причитала, не плакала и потому особого сочувствия не вызывала. Валентина ненавидела, когда ее жалеют. Но страх, что так будет всегда и что никогда не прервется это изматывающее ожидание, не покидал ее ни на минуту. Раньше важных чиновников она принимала за своим гостеприимным столом в Переделкине. Теперь ждала их в душных приемных, прокуренных пролетах министерских лестниц.

Примерно в то же время Валентина, полная надежд, пришла наконец и в дом к матери, но была встречена... лаже не холодно, ледяной злобой, которая обжигала как огонь. Серовой казалось, что она способна просто выкрасть дочь и бежать с ней отсюда навсегда. Но она покорно ушла, подчинилась, бросилась к отцу.

Большой совет состоялся в присутствии множества родственников. Симонов свое резюме прислал письменно. Каждый из участников истории остался на своих позициях Валентина начала изматывающую тяжбу по делу о возвращении дочери. Требования Роднуши и Константина Михайловича были вполне законными: если Серова не будет пить в течение продолжительного времени, то дочь вернется к ней.

От Клавдии Михайловны требовалось пускать Валентину Васильевну в дом без препятствий, не влиять на внучку в свободном выборе, не запрещать ей встречаться с матерью, избегать конфликтов. Константин Михайлович занял позицию наблюдателя и просил свою интеллигентную мать помочь в сложных отношениях, по возможности присутствовать и смягчать нравы на Никитской.

Все сошлись и на том, что подавать документы в суд не стоит. Решение это семья приняла в середине февраля 1960 года.

Воодушевленная, почти уже счастливая, Валентина как на крыльях полетела на Никитскую. Ее ждал сюрприз. Муж Клавдии Михайловны и не подумал впустить дальше порога растерявшуюся женщину. Ее не ждут, услышала она. Никто не хочет с ней встречаться.

Валентина буквально потеряла голову. Она тут же побежала к своему лечащему врачу 3.Л. Синкевич: что делать? Зинаида Лукинична прекрасно поняла, что в сложившейся ситуации влияние имеет только Симонов, и стала ему писать. Подробно, спокойно, объясняя каждый шаг методики, по которой лечат Валентину Васильевну, обстоятельно информировала его о необычайных сдвигах, отличном поведении своей пациентки в больнице имени Соловьева, знаменитой «Соловьевке», ее горячем желании вылечиться и навсегда избавиться от пристрастия к алкоголю. Наконец о полном выздоровлении и выписке ее 12 января I960 года, о готовности работать в театре и воспитывать ребенка. Она объясняла Симонову, что для закрепления успехов лечения по новой методике ее пациентке как воздух необходима доброжелательная атмосфера, вера в свои силы и талант. Она искренне хотела вернуть актрису зрителям, призывала поэта в соратники и заклинала погасить причины, ведущие к внутреннему конфликту Серовой, скандалам в семье. Она считала, что, как врач, обязана знать факты, способствующие рецидивам, и по возможности пытаться устранять их. Практически врач Синкевич пыталась взять на себя функции психоаналитика и таковой была для Валентины Васильевны. Все лечение которой после ее выписки и сводилось к откровенным беседам...

Правда, психоаналитик работает непосредственно с пациентом. Зинаида Лукинична взяла на себя переговоры с Симоновым, она искренне возмущалась пренебрежением к своей подопечной, не могла смириться с позицией родственников. Она звонила и писала Клавдии Михайловне, просила о встрече, но ответа не добилась. Та не навещала дочь в больнице, не хотела ничего слышать о лечении и позже. Врача особенно тревожило равнодушие десятилетней дочери Серовой. Ребенок подражал взрослым.

В день своего рождения, 23 февраля 1960 гола, Валентина сама обратилась к Симонову с очень трезвым, весьма ироничным письмом. Она писала, что с ужасом осознала: ее маленькая дочь за то время, пока они находились в разлуке, превратилась в «маленькую старуху» и с труднопереносимой, неестественной в ребенке черствостью относится к людям. Вот главная потеря стыдной тяжбы родственников, и потеря, возможно, непоправимая.

Она не требовала вернуть Машу немедленно, хотя и понимала, что каждый лишний день наносит им новые взаимные травмы, хотя писала, как издеваются над ней в доме на Никитской — все, даже домработница.

Валентина объясняла Симонову и о том, что прозрела и поняла, почему так мучительно жилось им все 19 лет и особенно 15 лет в браке, что стала наконец такой, какой знала себя много лет назад, до встречи с ним, и это — главное обретение: она возвращалась к себе самой. Что ошибка ее жизни, главная ошибка понята ею. Им не надо было быть вместе ни дня. Тогда она сохранила бы сына... Теперь она хотела воскресить душу своей хрупкой, необычайно нервной дочери. Больше ничего. Она официально отказывалась от алиментов, любых материальных благ, предоставляемых Симоновым Клавдии Михайловне. Деньги у нее есть, она будет работать, будет жить с Машей летом в деревенском домике на берегу реки. Она напоминала Симонову, что, встретив его и долго-долго потом, была вполне состоятельной женщиной, спокойно воспитывала сына и ни в чем не нуждалась. Писала и о том, что именно он не имеет права судить о родительских чувствах, потому что сам спокойно оставил троих детей (Толю она включала в их число, ведь он с раннего детства воспитывался Симоновым). Симонов обещал Валентине, что, даже разойдясь, они останутся друзьями. Теперь она не могла простить ему разлуки с дочерью...

Абсолютной правды нет... Точка зрения Симонова была необычайно логична. Он видел, что Валентина пытается обвинить его в своем разрушении, и это означало, что она не оценивает своих прошлых ошибок, ищет вину в других, а стало быть, не сможет справиться с собой в будущем. Он напоминал, как два раза привозил свою бывшую жену в тот же институт, как устраивал и в другие психиатрические клиники, как каждый раз его уверяли, что с прошлым пороком покончено, и тем не менее любое лечение никаких результатов не приносило. Теперь в пятый раз его уверяют в исцелении Серовой. Так почему же он не верит? Почему не торопится вернуть Машу матери? Он считал и заявлял об этом лечащему врачу Валентины, ее отцу и ей самой, что его старшая дочь не может бездумно быть отдана матери, чтобы стать средством исцеления, с ее интересами необходимо считаться в первую очередь. Ребенок не может бесконечно переезжать от бабушки к матери. Он был спокоен за дочь, пока она жила у бабушки. Девочка училась, занималась музыкой, была, на его взгляд, вполне здорова. Да, Валентина пила во время беременности и пила, когда кормила... У его дочери тяжелая судьба, тяжелая наследственность. И все это благодаря матери. Симонов ни минуты не сомневался, что, получив Машу, вернувшись в театр, его бывшая жена снова начнет пить.

Он настаивал, чтобы врачи не потакали, не жалели Валентину, дали ей силы реабилитироваться окончательно. В поспешности Серовой, в ее горячности, в ее угрозах обратиться в суд он предчувствовал рецидив. Он был слишком опытен, и 19 лет тоже не прошли даром. Горький опыт... А Клавдия Михайловна в его глазах отнюдь не представала жестоким чудовищем. Напротив, стареющая, уставшая от выходок Валентины женщина, ни минуты покоя не знавшая, постоянно подверженная стрессу, вынуждена была не наслаждаться ролью бабушки, а стать второй матерью для внучки. Симонов уважал Клавдию Михайловну. А деньги, ну что ж, ей нужны деньги, он может помогать, у него нет никаких материальных проблем, напротив.

Кстати сказать, от отца Маша, даже в самые худшие времена, несмотря на его глубокое возмущение очень многим, ни разу не услышала о своей матери ни одного худого слова. Мама больна — вот и все... Симонов не отчуждал ребенка от Серовой, он просто просил объективности врачей...

Врач З.Л.Синкевич несколько раз обращалась к нему, писала об «истязании чувства человеческого достоинства», о том, как в маленькой Маше вытравляется любовь к матери. Дочь Серовой не радовалась, что ее мама вылечилась. Не верили старшие, не верила и она. В жизни девочки были прекрасно организованы быт, учеба, отдых. Но невольно она стала участницей травли собственной матери, для ребенка противоестественно высокомерной и презрительной, словно мать — посторонний человек, которого стыдно. Для Синкевич ситуация казалась разрешимой — если девочке расскажут, как талантлива ее мать, какую радость она доставляет людям, как интересна ее профессия, все еще может измениться. Но если она будет расти в атмосфере ненависти и презрения, то ее жизнь тоже будет несчастливой.

Маше необходимо было восстановление гармонии в отношениях близких ей людей, Валентине — «зона психического комфорта».

Теперь Серова уверяла Зинаиду Лукиничну, что главная причина — любовь к мужу и утрата семьи — ее больше не мучает, она верила, что скоро начнет работать, у нее появился настоящий близкий человек — отец. Внутренний конфликт исчерпан. Почти... Осталось одно — разрыв с дочкой и то, что девочку отстраняют от нее и настраивают против нее; всякое свидание с дочкой для Валентины Васильевны превращается в унизительное испытание.

Синкевич была убеждена — рецидивов и срывов больше не случится, ее знаменитая пациентка выздоравливает. Правда, она понимала, что, помимо внешних причин, существуют и причины внутренние. Но надеялась и убеждала всех окружающих, что Серова — сильный человек. Она ошибалась .. Она видела перед собой только любящую мать. Она не думала о странной неспособности Валентины воспитать сына при всех самых блестящих условиях. И самой Валентине было сказано в клинике, что она абсолютно здорова, должна работать и восстановить к себе доверие и уважение. Что найдутся люди, которые посочувствуют, помогут, поверят и полюбят ее.

Итак, 23 марта 1960 года Серова подала в народный суд Советскою района Москвы иск «О возврате ребенка».

Основное обвинение, выдвинутое Валентиной в адрес матери: Половикова не давала и не дает ей возможности нормальных свиданий с дочерью, а в те немногие дни, когда удавалось встретиться с дочерью в присутствии Половиковой, она убедилась, как под влиянием Половиковой и в угоду ей Маша Симонова постепенно стала грубой и неуважительной.

Такое отношение к ней Серова объясняла исключительно воздействием со стороны Половиковой, так как до перехода к Половиковой девочка ее очень любила. Она просила суд разобраться в этой истории, длящейся полтора года.

Дело рассматривалось в Московском городском отделе народного образования в апреле 1960 года. Со всеми действующими лицами семейной драмы проводились беседы. Серова, Симонов, Половиковы, Толя, приехавший из армии, врачи, учителя, сама Маша. Собственно, все хотели одного и того же: покоя и мира. 18 апреля Симонов К. М. и Серова В. В. подали в городской отдел народного образования заявление от их имени и от имени К. М. Половиковой, (впрочем, не подписанное Роднушей), в котором они сообщили, что после выздоровления матери Маша должна быть возвращена ей, должна жить с матерью и воспитываться ею. Напряженные отношения между матерью и бабушкой ребенка, по общему согласию, они признают необходимым превратить в нормальные, дружелюбные, способствующие правильному воспитанию ребенка, что девочка после окончания учебного года и пребывания в детском санатории должна вернуться жить к матери. Условия жизни ребенка признали непедагогичными.

Наконец все вместе подписали соглашение, и дело в суде было прекращено.

Но с этого момента Валентина Васильевна стала вести дневник свиданий с дочерью. Так ей посоветовали врачи.

День за днем она записывала все свои горькие обиды, тяжелые переживания — подробно, болезненно. Ни слова, напоминающего о том, что эта женщина когда-то была знаменитой актрисой, знала прекрасные дни, была любима в семье, любима маленькой дочерью. Это была другая женщина, бесконечно уставшая, отчаявшаяся и все-таки сломленная. Только других — врачей, судей — она могла убедить в том, что сил у нее хватит, она выдержит все и возродится. Себя — не могла. С середины апреля 1960 года квартира на Никитской, двор дома, само это место, родное с ранней юности, стали ее Голгофой. Ей назначали свидания, она приходила, но к дочери ее не пускали, рассказывая, что та тяжело больна. Она приносила книжки, начинала читать, но вот приходил ее сын Анатолий, и муж Клавдии Михайловны Абрам Павлович грубо, громко, так, что слышала Маша, выгонял парня за дверь. Утром Толя должен был возвращаться в часть, он приезжал в кратковременный отпуск. Валентина должна была проглатывать обиду. Клавдия Михайловна гордо удалялась на съемки к И. Пырьеву (она снималась в фильме «Идиот»), безработная Серова должна была часами ждать и вспоминала, как сама когда-то пропадала в киностудии...

Клавдия Михайловна старалась не оставлять внучку наедине с Валентиной, вела себя так, словно Серовой и нет в комнате, но особенно злилась, если девочка в присутствии матери возражала ей по какому-нибудь пустяковому поводу, тогда она била ребенка по лицу. Валентина терпела, она знала, что любая ее ошибка приведет к новой вспышке скандала. В те дни в дом на Никитской приходил и Симонов, и они все вместе подписали договор о взаимопонимании и вежливости. Маша начала потихоньку реагировать на появления в доме мамы, даже целовала ее на прощание. Но затем как-то сникла и отстранилась, видимо, получив нагоняй от бабушки

Были мелкие обманы, которые казались Валентине чудовищными и буквально разрывали ей сердце потому, что ей казалось, что сама дочь обманывает ее. Потрясла пионерская история. Это был пустяк, но он особенно ранил Серову. Она мечтала проводить дочь на Красную площадь, ту должны были принять в пионеры, но узнала, что Клавдия Михайловна вызвала к приболевшей Маше служебную машину Симонова и девочку отвезли прямо к Мавзолею. Машину беспрепятственно пропустили на Красную площадь — у водителя был пропуск, и на глазах учителей и учеников Маша подкатила к строю будущих пионеров.

Иногда ей удавалось приводить дочь в свой дом, и девочка боялась, словно совершала преступление, никогда не ходила к матери одна, только с подругами или родственниками, словно Валентина могла сотворить какое-нибудь кощунство.

Дела с работой тоже не налаживались сразу. Прошло долгое время, пока она снова решилась написать письмо в ЦК КПСС, Д. А. Поликарпову

«Дорогой Дмитрий Алексеевич!

Простите меня за настырность, но больше нет сил висеть между небом и землей!.. Сегодня пошел 10-й месяц, что я безработная.

Когда я была у Вас я не излагала Вам всего, с чем намеревалась обращаться к Екатерине Алексеевне. Вы так славно, по-человечески отнесись ко мне, так обнадежили, что я ушла, воспрянув духом, решив, что раз будет работа, остальное окажется не так страшно и трудно осилить. А осилить надо много тяжелого, страшного и казалось бы невероятного: предательство родной матери, позорящей меня на каждом шагу, при полном и безоговорочном благословении ее на эти «подвиги» бывшим мужем. При их дружных усилиях. Клавдия Михайловна Половикова стала мощным рупором. раструбившим существовавшие и несуществующие мои пороки так громко и так приукрасив их, что они выросли в снежный ком гиперболических размеров, раздавивший у людей всякое представление обо мне как о человеке, женщине и актрисе. Эту грязь я не могу соскрести с себя никакими силами (усилиями), пока мне не помогут сильные руки, которые дадут мне работу и возможность прежде всего работой доказать, что я не то, чем меня представляют. Я готова на любой театр, только бы работать. Я недавно прочла несколько отрывков и статей о преступниках, возвращенных к жизни, которым помогли стать людьми сильные дружеские руки, добрые человеческие отношения, доверие.

Неужели я хуже других, хуже этих преступников. Почему мне не дают возможности вернуть мое доброе имя? Я по Вашему совету и в силу вышеизложенного не обращалась ни к кому кроме Родионова, еще до разговора с Вами, который отказал мне, ссылаясь на «трудную полосу в театре».

То, что делают с моим ребенком и со мной, то, что творится в моей личной жизни. Вы поймете, думаю, из письма, написанного моим лечащим врачом моему бывшему мужу в ответ на его письмо врачу, в котором он подтверждает свой отказ вместе с моей «матерью» вернуть мне моего ребенка, которого я временно отдавала ей, не предвидя, чем это для меня обернется. Я имею право дать Вам это письмо, потому что оно будет читаться судом и поэтому уже не является частным.

Сейчас я без работы, без семьи.

Помогите мне в первом, во втором мне поможет суд, в который я обратилась, исчерпав все возможности решить этот вопрос мирно. Очень прошу Вас дать мне ответ любой, нет ничего страшнее ожидания, вися в воздухе и пустоте.

Помогите!!!

Глубоко уважающая Вас В. Серова.

P.S. Посылаю Вам мою трудовую книжку, может быть, она тоже что-нибудь докажет Вам за меня»

(Цитируется по книге В. Вульфа «Звезды трудной судьбы».)

Серова понимала, что только терпение ее спасет. В 1960 году она вновь поступила в труппу Театра имени Ленинского комсомола.

Симонов оказался у Хрушева в опале по причинам идеологическим и в какой-то мере субъективным: видимо, врожденное и благоприобретенное благородство манер Константина Михайловича раздражало Никиту Сергеевича. По журналистским делам, а в действительности — писать роман подальше от властного взгляда, Симонов переехал в Ташкент, где жил с 1958 по 1960 год. С новой, прекрасной семьей: женой Ларисой, дочерьми — Катей, приемной, и родной, маленькой Санькой.

Симонову было не до Валентины, он приезжал в Москву, пытался разобраться, но не мог посвятить себя целиком драматическим событиям в жизни бывшей жены. Те годы — годы его отчаянных боев за место в новом, изменившемся мире. Он писал доклады, он выступал, он доказывал, что никто не должен уклоняться от линии.

Интересно, но никому не дано заглянуть человеку в мысли. Даже писателю, несмотря на то что он, казалось бы, и творит для того, чтобы его мысли читали. И все же, неужели этот умнейший человек не понимал, насколько пустяковы буквально все эти горы его работ, где он снова и снова доказывал, что «писатель социалистического общества не тяготится, а гордится тем, что он работает под руководством коммунистической партии». Неужели в глубине души не признавался сам себе, что только истинная свобода для творческого человека единственно ценна и беспредельна... Так, как говорил Симонов, мог думать тот, кто не знал этого полета, а он знал. И его полет звался «Валентина». Васька. С ней он познал боль и восторг свободного чувства, когда оно легко превращается в строки... Были стихи и письма, и они были гениально просты и сложны одновременно. Теперь этот «полет» требовал, просил, умолял о помощи. о сочувствии, о своем дитя. Но ни «дитя», ни «любимая Васька» его не захватывали. Он силился доказать себе и окружающим, что вся его жизнь не просто блистательная карьера литератора-дипломата-чиновника. А доказательство с золотыми волосами и серыми печальными глазами, исколотое, израненное его доказательство, миф, сотворенный им, — Валентина билась и билась за то единственное, что по праву принадлежало только ей, — она хотела, чтобы в ней признали мать. Но он был глух. И ожесточен.

Мы помним про эротический магнетизм маленькой Вали Половиковой?

Через тридцать лет Клавдия Михайловна выкрикнет внучке Маше именно об этом свойстве матери одно грубое непечатное слово в характеристику. Одно. Добавит, что Валька развращена была с ранней юности и ровным счетом ничему путному свою дочь не научит. Потом, разошедшись, в истерическом откровении, с отчаяния выложит нечто недетально расшифрованное и оттого еще более жестокое и горькое на вкус: «Спала с целым фронтом!» И маленькая дочь Серовой под этим впечатлением представит мать нечеловеческим существом. У девочки в десять лет просто не найдется фантазии осмыслить сказанное бабушкой. И она будет отчаянно бояться каждого прихода этой ужасной, непристойной женшины на Малую Никитскую, в дом Роднуши.

Документальные страницы (из публикации в газете «Настоящее», июль 1999 года)

Письмо В. Серовой — М. Симоновой:

«Дорогая моя девочка!

Очень рада была получить от тебя весточку. Жаль только, что так мало написала ты. Я хочу все знать о тебе: как учишься, как живешь, что будешь делать на праздниках, куда пойдешь ?

Напиши подробнее, не ленись. Твое письмо будет для меня очень важным лекарством. Мне было очень грустно последнее время от того, что ты была совсем невнимательна ко мне, когда я так сильно болела. Сейчас мне два раза влили кровь и мне стало гораздо лучше. Я очень соскучилась по тебе, очень хочу видеть тебя.

Напиши мне подробно о твоем житье. Целую тебя крепко и желаю тебе здоровья и веселых каникул.

30 декабря 1959 года. Мама».

Из письма отца Серовой — В.В. Половикова — К.М Половиковой:

«Вы сказали, что гибель под забором единственное, что осталось у Вали, и чем скорее это случится, тем лучше — она всем Вам развяжет руки.

Несмотря на такое, как Вы старались убедить меня, безнадежное положение, я все же решил помочь Вале выйти из него, учтя в первую очередь, что она одинока и заброшена всеми Вами ее родными, близкими ей в лучшее время, а Вы, родная мать, превратились, по меньшей мере, в ее недруга и что при таком положении ей не у кого искать помощи и поддержки... никто другой, а только Симонов в лучшие времена супружества с Серовой привил ей любовь к спиртным напиткам как к удовольствию, постепенно перешедшему в привычку и страсть по мере того, как осложнялись супружеские отношения в связи с проникновением в их жизнь внешних разрушающих сил. Мною проверено у родных Серова, так и его здравствующих близких друзей и выяснено, что Ваши разговоры о пьянстве Вали еще с первым мужем — клевета... Войдя в дом в качестве матери Вали — тещи Симонова и введя за собой многочисленную родню, Вы в лучшую пору их супружества широко использовали незаурядные возможности супругов и в Москве и но дачах, не замечая или не желая замечать, как в семью начали вкрадываться разрушающие ее внешние силы и как, с легкой руки Симонова, дочь на почве тяжелых переживаний постепенно становилась алкоголиком.

Вы воспользовавшись первым представившимся случаем, когда доверчивая дочь, несмотря ни на что, продолжая видеть в Вас свою мать, попросила, в связи с переоборудованием квартиры и неприятностями с сыном, временно взять к себе Машеньку и присмотреть за ней, — Вы решили присвоить ребенка, усилив травлю дочери и соответственно настраивая Симонова, начали извлекать значительные доходы, в виде ежемесячного вознаграждения на содержание ребенка, дорогих выездов в летние каникулы на юг с ним и проч. крупные подачки, которые Симонов охотно оплачивает за, устраивающие его, Ваши подлые услуги.

15 февраля 1960 года».

Из письма К.М. Симонова — З.Л. Синкевич, лечащему врачу В.В. Серовой:

«Уважаемая Зинаида Лукинишна!

Если на этот раз Вам и Ивану Васильевичу Стрельчуку действительно удалось вылечить Валентину Васильевну, и если после минимальной проверки, хотя бы в течение полугода, окажется, что она действительно, в результате Ваших усилий, полностью выздоровела и прекратила пить, я буду глубоко благодарен вам обоим...

Я употребил слова «на этот раз» потому, что, как Вам наверное известно, не хуже чем мне. Валентину Васильевну лечили по тому же самому поводу два раза в Вашем институте, куда я сам привозил ее, настаивая на этом лечении — первый раз, будучи еще ее мужем, а второй раз уже разведясь с ней, и еще два раза лечили в двух других больницах, а всего четыре раза, — а последний раз, о котором Вы пишете, был стало быть пятым. К сожалению четырежды лечение оказалось совершенно безрезультатным не позже чем через месяц она всякий раз к несчастью снова начинала пить. Поэтому у меня — и Вы, я надеюсь, это поймете, — кроме горячего желания, чтобы она на этот раз действительно вылечилась, есть воспоминания о четырех неудачах подряд, и поэтому отсутствие полной уверенности в том, что она действительно окончательно вылечена Вами сейчас. Пишу об этом последнем потому, что ведь Вы вступили со мной в переписку и не по поводу самой Валентины Васильевны, а в сущности по поводу, что раз она, как Вы считаете, окончательно вылечилась то ей, по Вашему мнению нужно немедленно вернуть десятилетнюю дочь, которая уже два с половиной года, как именно из-за состояния Валентины Васильевны и с ее согласия, — была переселена к матери Валентины Васильевны Клавдии Михайловне Половиковой... Нельзя рассматривать ребенка лишь как дополнительное средство для закрепления лечения ее, наконец, по Вашим словам бросившей пить матери. Ребенок не только лекарство, это маленький человек, и я думаю, при решении вопроса, где угодно, в том числе и в Суде, придется прежде всего решать его с точки зрения интересов ребенка. И уже во вторую очередь — с точки зрения интересов матери, моих или чьих бы то ни было еще... Человек, который действительно вылечился, и верит, что он вылечился не будет пороть горячки. Он постарается вернуть себе уважение окружающих, в том числе и собственной дочери, вернет себе доброе имя на работе и вообще, просто говоря начнет работать, а потом, почувствовав за собой действительно моральное право, с полной уверенностью скажет: «да я здорова, да я сумею воспитывать дочь, которую раньше не могла воспитывать», спокойно по человечески без всяких судов постарается убедить меня и свою собственную мать в том, что девочке будет лучше, полезнее воспитываться дальше именно у нее...

Ташкент. 26 февраля 1960 года».

Из письма врача З.Л. Синкевич — К.М. Симонову:

«Уважаемый Константин Михайлович!..

О Машеньке я упоминала в первом письме и оба раза очень кратко, но все же вполне исчерпывающе. Я писала, что то «истязание чувства человеческого достоинства», которому всякий раз подвергается Валентина Васильевна, когда идет, чтобы встретиться с Машенькой, последняя наблюдает и в чем в ряде случаев, участвует, подражая взрослым. Это такое неблагополучие в воспитании Маши, что дальше некуда. Ну пусть даже девочка знает, что мать была больна! Из этого вовсе не следует, что надо девочку вооружать против Валентины Васильевны. Ведь при этом искажается, травмируется естественное чувство любви и привязанности к родной матери. Напротив, надо бы, чтобы дочка обрадовалась вместе с бабушкой, что ее мать выздоровела Валентина Васильевна открыла перед Вами доступ во все уголки ее жизни и до того содержательной, большой и полной, обеспеченной. Ничего почти не осталось от нее не занятого Вами — женское самолюбие, творчество актрисы в театре, в кино, известность, широкий успех на сцене, семья, друзья, родные, быт, дети, материальная обеспеченность, вино. Вы ушли. Ваш уход вызвал разрыв всего этого! Затрещали авторитет, связи с театром, кино, друзьями, родными, рушилась семья, нестерпимо страдало самолюбие и от всего происшедшего и от невозможности владеть собой. Только связь с вином осталась прочной и без Вас вино как-то удаляло ее от реальности и помогало преодолеть хоть призрачно, хоть на миг нестерпимую внутреннюю боль.

Каждый раз после выписки из больницы экстенсивность и интенсивность этих разрывов возрастала и окружала ее холодной, враждебной пустотой. А Вы еще разводите руками с недоумением — 4 раза лечилась и 4 раза снова начинала пить!!! Вашу рекомендацию — сказать Валентине Васильевне, чтобы она отказалась от дочери еще на ряд месяцев, выдерживая новое испытание, нельзя принять. В условиях тех отношений, которые у нее сложились с Клавдией Михайловной и Вами, это значило бы: «стерпи безропотно как тебя третируют, унижают, как отстраняют от тебя дочь и вооружают ее против тебя. Неизвестно еще здорова ли ты»... Мы ей объяснили, что оно здорова, но перед ней закрыто в жизни лишь одно — употребление алкоголя даже в ничтожных дозах исключается совершенно и навсегда. Она это твердо знает, понимает и выполняет.

Для Вас не секрет, что Валентина Васильевна глубоко любящая мать и, когда здорова, жизнь дочери именно с ней будет тем, что надо — счастьем для той и другой..

3 марта 1960 года, Москва».

Письма В.В. Серовой — К.М. Симонову:

« Костя! Твой ответ по меньшей мере удивителен. Где чувство человека, доводы твоего разума, где твои глаза?

Все потеряно, замусорено, развеяно посторонним влиянием, ведь не могло же все это исчезнуть само по себе. По-видимому поведение и информация Клавдии Михайловны в данном случае убедительнее и сильнее всех других для тебя. Я говорю о Клавдии Михайловне потому, что она здесь играет первую скрипку и ни от кого другого, как от нее, ты черпаешь сведения о всем, что происходит, о ее методе «воспитания» нашей дочери и ее поведения по отношению ко мне.

Ты считаешь все это настолько правильным, справедливым и непогрешимым, что ни разу за последний год не потрудился поинтересоваться и выслушать другую сторону. Вот и получилось у тебя однобокое и слепое отношение к этому делу. Я не устраиваю пожара с возвращением дочери. Я с ужасом и горечью увидела и почувствовала, что сделали с Машей за те 3 месяца, что я ее не видела и с ней самой и с ее отношением ко мне. Маша стала маленькой старухой. Девиз «У нее все есть», внушенный Клавдией Михайловной ребенку не только к материальным условиям ее жизни, но и, что гораздо страшнее, в отношении ее к людям, — ужасен! Это вредительский девиз.

Больше такого положения я ни одного дня терпеть не могу и не хочу потому, что каждый такой день это много дней уродования человека...

Я отдала Машу «матери», когда у меня началась ломка в квартире, после того как ты вселил в нее новых жильцов, когда Толя в связи с нашим разводом особенно, стал плохо вести себя, когда мне еще было тяжело и трудно справиться с собой, когда еще была слишком захвачена своим горем — я согласилась поэтому с Вами, оставить ребенка временно у Клавдии Михайловны, не предполагая, чем это обернется для меня и моего ребенка. Дальше все непереносимее стало быть без моего ребенка, невыносимо чувствовать и видеть, как его уродуют там, отрывают от меня, и приходить на Никитскую, где все, начиная с Клавдии Михайловны до домработницы, ее все больше восстанавливают против меня (при Маше) и без меня в мое отсутствие

Довольно. Прошу знать твердо до конца, что я выздоровела, прозрела совершенно. Я ясно разобралась во всем и поняла, что произошло со мной за все 19 лет, что мы с тобой знаем друг друга, включая 15 лет, что я была твоей женой. Разобралась во всем, что делается сейчас с моим ребенком и для чего, что делается со мной и что хотелось бы сделать — на этот раз не выйдет.

Я возвратилась к себе такой, какой я была давно, пусть поздно, но лучше поздно, чем никогда. Зато не поздно еще вырастить и воспитать моего ребенка человеком, у которого пока не «все есть», а все будет и не то будет, которое нужно Клавдии Михайловне, а то будет, которое нужно для большой и хорошей жизни моей дочери.

Клавдия Михайловна и сейчас заявила совершенно постороннему человеку, что я спешу «потому, что все пропила и мне нужны симоновские деньги». Вот, как говорят, с больной головы на здоровую. Поистине вся она тут в этом «высказывании», с позволения сказать. На свои аршин мерить легче всего.

И вправду, жаль будет ей лишиться ежелетних выездов на море, а там ты, глядишь, оплатил бы и заморское путешествие. Ведь не важно, что ребенок хрупок, худ как тростинка — пусть для удовольствия бабушки попечется на жарком солнышке.

Мне твои «ассигнования» не нужны. Мне вернули то, что принадлежит мне и что было тобой беззаконно арестовано. На эти деньги я приобрела для Маши домик и сад такой, какой Вы постарались с Клавдией Михайловной отнять у нее. На этой приобретенной даче под Москвой в умеренном мягком климате в хорошем фруктовом саду, на свежем воздухе ребенок действительно может легко дыша отдохнуть и хоть немного прибавить в весе.

В самое ближайшее время я начинаю работать, так что Ваши денежные блага меня не прельщают. Сходясь с тобой, я была обеспечена лучше тебя, если тебе не изменяет память, и тогда у меня был сын, я воспитывала его не нуждаясь и воспитывала не плохо до того как вышла за тебя замуж.

Ваши с Клавдией Михайловной беспокойства о судьбе Маши меня не убеждают. Особенно твое, которое ты выражаешь сидя в Ташкенте и поручая на деле беспокоиться о судьбе нашего ребенка твоему адвокату, которая, кстати сказать, идет по Вашей линии и не хочет говорить ни со мной, ни с врачами, мнение которых, кажется, до сих пор было Вашим главным и основным условием возвращения мне дочери.

И последнее — я думаю, что не тебе — человеку, бросившему трех жен и трех детей, женившемуся на четвертой жене и приобретшему еще двух детей (ведь дети живущие с тобой хоть и не тобой зарожденные тоже твои. По крайней мере Толя считал тебя отцом с трех лет и ты относился очень нежно к нему по-отцовски, пока добивался меня), повторяю — не тебе говорить о том, что «ребенок не мячик».

Завтра я подаю в Суд потому, что, повторяю, все средства мои договориться с Вами по-человечески исчерпаны и к сожалению ни к чему не привели.

Вероятно странам с разными системами легче договориться о мире, чем мне с Клавдией Михайловной и тобой — человеком, с которым я прожила 15 лет и с которым много приобрела, но и много потеряла, который обещал мне «остаться другом» и теперь забывшим все нормы человеческого и дружеского отношения к другому человеку — матери своего ребенка.

Теперь пусть посторонние беспристрастные и объективные люди рассудят нас — Судьи.

В. Серова.

23 февраля 1960 года»

Записи В. В. Серовой, апрель — май 1960 года (сохранившийся фрагмент):

16 апреля после договоренности в ГОРОНО, Клавдия Михайловна назначила нашу встречу в 11 часов, накануне не приняв, мотивируя съемкой. Условились, что я приду на 15 минут позже. За это время отец сообщит о нашем примирении с бабкой.

Я пришла в 11.15 Маша лежала в постели с t 37.8. Бабка тут же стала одеваться, чтобы уйти, предварительно сказав нам с отцом, чтобы мы долго не сидели, что Маше нужно спать.

На все мои приветствия и вопросы «Как прошла съемка» и т.д. Клавдия Михайловна отвечала в обычной своей манере сквозь зубы.

Аркадий Павлович сидел в соседней комнате, ему она сказала фразу:

— Если придет, скажи, чтобы ушел.

Потом я узнала, что это относилось к Толе.

Мы сели оба около Маши, отец начал читать ей вслух «Гулливера». В середине чтения постучал Толя, который пришел навестить сестру. Выскочил разъяренный Абрам Павлович и грубо, громко, так, что слышала Маша, выгнал Толю за дверь. Назавтра Толя должен был возвращаться в часть.

При Маше мы с отцом не стали развивать этот инцидент, продолжили чтение и вскоре, увидев что Маша утомилась, вместе ушли.

Симонов на бульваре по выходе оттуда, показал мне проект договора и сказал, что вечером будет опять у Маши и покажет договор Клавдии Михайловне, чтобы она подписала. Мы договорились, что назавтра мы опять вместе будем у Маши.

17 апреля. Воскресенье

Я пришла к Маше, отец был уже там. Мы вместе разговаривали. Клавдия Михайловна в другой комнате учила роль. У Маши была нормальная температура, но сильный насморк и кашель. Я предложила дать ей принесенное мною, новое противогриппозное средство «Агриппноль», рекомендованное мне моим врачом, как легко и быстро устраняющее гриппозное состояние, но Клавдия Михайловна при Маше резко отказала дать его дочери, громко усомнясь в положительных качествах лекарства. Затем отец ушел. Я осталась у Маши еще. Маша попросила меня ей почитать. Клавдия Михайловна предложила Маше кофе, не предложив мне.

Я читала, Маша понемножку прихлебывала кофе, от еды отказалась, сказав, что ее подташнивает. Пришел Аркадий Павлович, принес еду, Клавдия Михайловна предложила Маше крэмок, который та стала есть. Тут же Клавдия Михайловна потребовала допивать кофе, говоря, что у нее не хватает чашки, девочка возразила, что не может так быстро пить, Клавдия Михайловна шлепнула Машу по щеке! Маша, отставив крэмок со слезами второпях допила кофе. На мой вопрос, где же ее чашечка, которую я ей подарила, она ответила, что стоит в шкафу «для красоты».

Я постаралась сгладить ее обиду, почитала еще и, поцеловав ее (так как Клавдия Михаиловна с Абрамом Павловичем были в другой комнате. Маша ответила мне), ушла.

18 апреля. Понедельник

Утром Константин Михайлович сказал мне, что бабка отказалась подписать наш «договор о взаимопонимании и вежливости», а днем после отлета Константина Михайловича я была у Маши. Клавдии Михайловны не было. Без Клавдии Михайловны, когда я пришла, Маша с нормальным детским интересом обследовала мою сумку и очень обрадовалась редиске и яблокам и цветам, которые я ей принесла.

Мы начали читать новую книжку, которая ей очень понравилась. Потом немножко поговорили, померили температуру, она была нормальная.Маша показала мне свой альбом с рисунками (хорошими), сделанными ею. Потом ей захотелось спать. Я ее уложила, укрыло и простилась с ней. Она была приветлива и ласкова. Все время присутствовала Наташа, домработница.

19 апреля. Вторник

Я пришла в 2.30 дня. Маша была на ногах. Температура нормальная. Весела. Клавдии Михайловны не было. Так же, до ее прихода, порадовалась крашенным яичкам и разбив своим мое с удовольствием съела его, поделившись со мной.

Сейчас же попросила меня читать дальше. Села прижавшись рядом со мной и внимательно слушала. Книжка ей нравится. Все время входила и выходила домработница, как и раньше, как бы боясь оставить нас с девочкой вдвоем. Маша продолжала слушать, все время сидя, прижавшись ко мне. В четыре часа постучала Клавдия Михайловна, похвалилась ей подарком (ночной рубашкой), якобы премией, сделанной ей за съемки. Утешила Машу, сказав, что в пионеры ее примут, потом ушла в другую комнату и легла отдохнуть. Мы хотели продолжить чтение, вошла мать Константина Михайловича, хотела с нами читать. Но Клавдия Михайловна заявила, что Маше нужно есть и лежать, спать. Прекратила довольно резко чтение, несмотря на то, что Александра Леонидовна только что пришла. Нам с ней пришлось уйти.

Маша неохотно, но робко попрощалась. В начале прихода моего я сказала Маше, что очень жалею, что она заболела и откладывается прием ее в пионеры, но чтобы она не волновалась, ее все равно примут, домашняя работница это тоже подтвердила.

Ушли мы с другой бабкой в 4.30, и она на улице обещала мне помочь при первом посещении Машей моего дома после почти полуторагодового перерыва. (Она была у меня последний раз в начале февраля 59 года.)

20 апреля. Среда.

Я пришла к Маше по договоренности с ней в 3 часа. Был розыгрыш, что она ушла и я сделав вид, что затрудняюсь ее найти, наконец обнаружило ее под висящим в коридоре пальто, вместе с ее подружкой Людой, к общему их восторгу. Принесенные мною по ее просьбе снова крашенные яички были тут же разбиты друг об дружку и весело съедены ими. Витамин, который я принесла, был разделен на три равные части, и был выигрышем каждому, кто выиграет в лото, за которое мы тут же сели.

Присоединилась непременная Наташа. Побыть вдвоем опять не удалось, но встреча прошла дружелюбно, и даже слишком шумно. Маша начала возиться с Наташей, на мое замечание, что нельзя так много прыгать — еще больна и сердце натрудит, никто не обратил никакого внимания. Остановить удалось только тем, что я хочу смерить длину юбки, для сарафана, который я ей шью к 1 мая.

Пришла Клавдия Михайловна, и я ушла.

21 апреля. Четверг

Позвонила утром Наташа, сказала:

— Маша ушла к Марии Михайловне.

Позвонила в 2.30 дня.

— Все еще не вернулась оттуда.

Я дозвонилась врачу, которая сказала, что она Маше не разрешала выходить ни во двор, никуда. Не велела слишком много и резко двигаться

Позвонила в 3 часа, поднял трубку Абрам Павлович, как всегда:

— Машеньку.

Ответ:

— Нет, — и брошенная трубка. Все в обычной хамской манере.

22 апреля. Пятница

Купила цветы и детский подарок — конфеты. Прихожу — делает урок с подружкой — Олей. Поздравила ее с днем рождения Ленина, пожалела, что неудачно сложилось, ведь она в этот день должна была приниматься в пионеры на Красной площади, а она вот болеет. На это она молча вытащила из-за двери красный галстук и сказала:

— Вот уже!

Я спросила:

— Сегодня?

— Нет. — отвечает, — девятнадцатого.

— Как?!

— Так.

— Почему же ты мне не сказала, Маша, как нехорошо, ведь я тебе и 19-го и 20-го сочувствовала, жалела, что ты болеешь, а ты уже была на площади.

— Я хотела тебе сюрприз сделать, хотела сказать вчера, а ты не пришла.

— Я хотела прийти, а тебя не было, я звонила три раза. Наташа тебе должна была передать. Почему же ты мне не позвонила?

— Мне было некогда.

— Некогда? Три минуты взять трубку и позвонить мне?

—Да.

— Ну вот, 4 мая приедет папа, я ему пожалуюсь на тебя.

Говорит:

— Ну извини меня, пожалуйста, мама.

Говорю:

— Это другое дело, прощаю, так и быть.

Сказала ей, чтобы продолжала заниматься с Олей, та ей объясняло дроби, которые без нее начали в классе, сама одеваюсь. Удивленно и просительно спрашивает:

— Куда ты, мама?

Говорю:

— На десять минут во двор, пока вы закончите урок.

Побежала я к директору школы выяснить, как же произошло с вступлением в пионеры. Рассказала директору наш с Машей разговор. Та сказала, что 19-го, когда уже школа была выстроена на площади. Машу привезли на машине (!!!) на площадь, не снимая пальто, когда все ребята были в парадных формах, она произнесла пионерскую присягу, и тут же ее на машине увезли обратно!

Вот так прием в пионеры — отдельные правила для дочери Симонова, на машине на площадь! Все не по-человечески, с вывихами, не как у нормальных детей, ее товарищей.

19-го, когда я жалела Машу, что она болеет и не сможет быть на площади, Клавдия Михайловна при этом была и тоже ничего не сказала.

Константин Михайлович звонил 22-го, так же как и я зная, что она должна приниматься в этот день.

Я вернулась из школы, поговорив с директором. Маша кончила урок. Пришей врач, посмотрела Машу и сказала, что в школу ей можно через два дня, в понедельник. Стала писать справку, забыла первый день болезни Маши, когда был. Я говорю — 12-го, потому что 12 апреля мы должны были с ней говорить у директора школы в присутствии ГОРОНО, поэтому я хорошо помню число, тогда встреча не состоялась, сказали — Маша не пришла, больна.

Наташа же заявила, что Маша заболела 14-го?! Значит ее не пустили нарочно для свидания со мной? Не понимаю.

Врач ушла, пришла другая подружка, стали играть в настольный маленький бильярд. Вошла Клавдия Михайловна, разогнала, запретила есть крутые яйца крашенные, которые я принесла Маше в прошлый раз. Сказала Маше, что она должна заниматься. Я ушла, поцеловав Машу. Она грустно отпустила меня. Но быть там, в этой атмосфере недоброжелательства и небрежности нет больше сил. Так трудно ходить туда, невыносимо! Что делать? Как много нужно терпения!

23 апреля Суббота

Сегодня звонила два раза. Днем сказали, что Клавдия Михайловна увела ее к врачу. Вечером позвонила сказать спокойной ночи без пяти девять (она в 9 ложится) — прежняя песня. Подошла Клавдия Михайловна, сказала:

— Она уже спит.

— Ведь еще нет девяти.

— Ну и что же? Спит уже.

— Когда позвонить завтра, чтобы не разбудить вас — завтра воскресенье.

— В десять.

— Позвоню в десять...

27 апреля. Среда

Специально пришла договориться с Клавдией Михайловной о 1 мая. Сказала, что хочу взять Машу на целый день. Клавдия Михайловна ответила, что в театр после болезни рано водить, нужно погулять, купить шары, пойти в кафе позавтракать.

Согласилась с тем, чтобы хоть как-то провести день с Машей не на Малой Никитской первый раз за полтора года!

28 апреля. Четверг

Пришла, она во дворе стоит спиной ко мне, разговаривает с Марией Михайловной. Та, увидев меня, что-то сказала Маше, повернулась и, не поздоровавшись, пошла к себе в подъезд. Маша повернулась и не подходит. Я подошла, хотела, как всегда, поцеловать ее, вдруг она с недовольной миной отстраняется!

Такого еще не было. Спрашиваю:

— В чем дело ?

Отвечает:

— Ничего, — отстраняется еще и говорит: — Не тащи меня!

Я повернулась, попрощалась и ушла.

29 апреля. Пятница

Пришла поговорить с Клавдией Михайловной, как быть с 1 мая. Повстречала Машу во дворе, она попросила извинения. Договорились на 1-е мая.

1 мая. Воскресенье

Пришла, как договорились, к 11 часам утра. Пошли смотреть демонстрацию, купили цветов, дошли до Пушкинской. Маша была с подружкой Олей. Девочка очень неприятная и взрослая, все нашептывала Маше что-то.

С громадным трудом затащила их к себе, Маша очень трусливо шла, и, пошептавшись, они заявили, что их ждут обедать в два часа, Олина мама. Попили кофе с пирожным, поиграли, Маша восторженно приняла кофточку. Немножко поговорили и познакомились с двухлетней Леночкой соседей.

На вопрос, нравится ли ей ее комната, и вообще на вопрос Марии Осиповны, нравится ли ей у меня, ответила:

— Нет, раньше было лучше!

В 2.30 привезла на Никитскую их. Никакой Олиной мамы, никакого обеда, позвонила Клавдия Михайловна и кричала на Машу и на меня, что опоздали, что она волновалась, что их ждут обедать, на мой вопрос «где?» ответила, они знают.

Оказалось, не у Олиной мамы, а у Марии Михайловны — опять вранье, в котором участвует Маша.

Договариваюсь с Клавдией Михайловной (ссылаясь на наш договор, что Маша 1-го со мной), заехать за ними в 8 часов и покатать по городу, посмотреть иллюминацию и самой.

Приезжаю в восемь. Дома только домработница, которая заявляет, что Машу Клавдия Михайловна взяла с собой в гости, что Маша устала, хватит ей развлечений, что иллюминацию она видела вчера и т.д.

Стало быть, в гости можно, со мной нельзя.

2 мая. Понедельник

Вечером позвонила, Маша на мой вопрос, что же она опять убежала, отвечает, что она забыла мне сказать, что они идут в театр, в ТЮЗ, смотреть спектакль «Во имя революции». (Кстати, спектакль для 17—19-летних )

Я невольно рассмеялась и сказала Маше, чтобы они с Наташей в следующий раз сговаривались, а то Наташа сказала — в гости пошли, а Маша — что в театр.

— Неувязка!

4 мая. Среда

Поиграли немного во дворе. Пошел дождь. Маша пошла учить уроки к Люсе, мне был дан Клавдией Михайловной. Машин дождевик, чтобы не намокла. Удивительное, неожиданное внимание. Правда, свидание началось при приехавшем Константине Михайловиче, причем Маша что-то всплакнула и вообще была очень нервна. На мой вопрос, что с ней, который я ей задала наедине на улице, сказала, что это секрет.

7 мая. Суббота

Утром позвонила Клавдии Михайловне о том, что сегодня хочу взять Машу после школы к себе (суббота!), в ответ — неистовый обычный крик, «незачем, жалуешься в ГОРОНО, у нее в 6 урок музыки, приходи сюда» и т.д.

Я сказала, чтобы не кричала так при Маше, она ответила, что Маша в другой комнате. Крик такой, что и не только в другой комнате, а и на другом этаже слышен.

Я решила пойти все-таки к концу занятий в школу. Директор сказала, что Клавдия Михайловна была у нее, и сказала, что я Машу могу забрать после уроков.

Маша была дежурной по уборке класса, и директор сказала, что я могу пойти посмотреть, как она убирает, и подождать Машу в классе. Я пошла Маша убиралась с энтузиазмом, увидев меня, поздоровалась вскользь и сказала, чтобы я не ждала ее, она долго. Я сказала, что я подожду. После конца уборки она заявила, что хочет остаться посмотреть вечер (для выпускников). Я сказала, что не нужно, мы пойдем ко мне, поедим, потом погуляем или куда-нибудь пойдем. Она сказала «подожди», куда-то улизнула, я ждала. Учительница ее разыскала и наконец привела. Тогда Маша заявила, что дойдет со мной только до угла, что у нее урок музыки. Я сказала, что мы договорились с Роднушей, что она пойдет ко мне. Тогда она сказала, что только зайдет положить портфель. Я согласилась.

Зашли. Сидит подружка Люся с учительницей занимаются.

Наташа заявляет, что нужно обедать и Маша никуда не пойдет.

И началось.

— Вот видишь, мама, ты врешь. Я никуда не пойду, ты меня оставишь у себя, — и т.д.

Отвечаю, что насильно не буду оставлять, и даю честное слово.

Зову пойти к директору, которая подтвердит, что бабушка действительно ее отпустила ко мне, — не идет.

Говорю ей, что она солгала сказав, что только положит портфель, что это не по-пионерски. Тогда начала соглашаться, в это время звонок телефона, подошла она, сказала:

— Сейчас, — и заявила, что она идет к «Машухе».

Я сказала, что не пойдет

— Нет. пойду. Сегодня суббота!

(На этих словах «Дневник свиданий с Машей» обрывается )