Валентина Серова. Круг отчуждения.

ГЛАВА 18 НЕЗАБВЕННАЯ

В конце осени 1975 года Константин Михайлович отпраздновал свой шестидесятилетний юбилей в Центральном Доме литераторов. На стендах выставки — вся жизнь писателя, и поразительно: ни одной фотографии Валентины Серовой. Ни единого намека, даже в афишах спектаклей, в которых она играла долгие годы, не было ее имени. Он был счастлив с новой семьей, и девочки — Катя, Саша, жена Лариса предстали перед публикой в милом домашнем фильме. Любой мог почувствовать — с этими женщинами связывает писателя самая искренняя нежность. Маша на юбилей пришла, и боль ее долго не проходила. Наверное, она нуждалась в отце, как ни один из гостей веселого праздника. Те люди, которым Симонов представлял старшую дочь, несказанно удивлялись: «Как, вы та самая?!» — как будто существование Маши прекратилось в далеком уже 1957 году.

Другие просто не замечали ее. Чужая, одна из всех детей — чужая. Она старалась никому не показать, как ей плохо. Позже, по горячим следам, рыдая, писала письмо, которое так никогда и не отдала отцу.

«Ты знаешь, как я отношусь к матери за то зло, которое она принесла тебе. Но ведь было же что-то хорошее, кроме ее тела, что сближало вас... Сложилось у нас с тобой так, что ты мне никогда не рассказывал, а я старалась ничего не спрашивать, кое в чем разобравшись сама, об остальном стараясь не думать... Папа, ты представь, мы никогда не говорили с тобой, а у меня столько накопилось за эти годы!.. Ведь я ничего никогда не знала о твоей жизни с мамой и без нее, с другой семьей...»

Она не нужна была отцу, мать не нужна была ей.

10 декабря 1975 года Валентина, прямая, угловатая, натянув сапоги на тощие ноги и надев старую шубу, отправилась за зарплатой в Театр киноактера. Вернулась, зайдя в магазин, домой. Маша ей не звонила. Зато звонила подруга, Елизавета Васильевна Конишева, набирала номер довольно часто. К телефону никто не подходил. Она знала о зарплате, и ее напугало недоброе предчувствие. Взяла сумку, купила по пути какие-то продукты: Валя давно, после смерти сына находилась в полубредовом состоянии, в магазин не ходила, дверь входную не открывала. У Лизы имелся свой ключ. Приехала на улицу Фадеева, открыла шаткую дверь. Один поворот... Квартира была необитаема.

Мертвая Серова лежала в коридоре на полу с разбитым, черным от запекшейся крови лицом, рядом валялась расколотая чашка.

Весть о смерти Серовой мгновенно облетела Москву. Слухи ходили самые разные. Прозвучало слово «убийство». Это было естественно: женщина, которую в памяти своей, и следовательно, в многочисленных сплетнях и вымыслах давно «похоронили», все еще жила! И теперь вот, пожалуйста. Погибла. При невыясненных обстоятельствах. Сколько ей лет? Пятьдесят девять? Пятьдесят шесть? Толком никто не знал.

Естественно, что такая жизнь и должна была в сознании современников действительно завершиться трагически. Еще не старая женщина, умерла одна (одна ли?), сутки лежала в пустой, обворованной спаивающими ее проходимцами квартире. Что случилось, кто виноват?

Из дома вынесли все, что поддавалось переноске вручную. Ни мебели, ни картин на голых щербатых стенах, ни посуды. Что-то Серова продала сама, что-то было утащено. Грязный пол, запах грима, дешевых папирос и вина. Архив остался нетронутым, никто из приятелей Валентины Васильевны не посчитал, что старые письма представляют хоть малейшую ценность. Все бумаги унесла дочь. Пришел следователь. Спросил, где архив. Собственно, он интересовался не уникальными документами, а связями погибшей, которые могли бы пролить свет на странную смерть Серовой.

«Умерла она при невыясненных обстоятельствах, — пишет М. Волина. — Получила зарплату. Напилась. (Одна или нет — неизвестно.) Утром пришел Юкочка. Он ее уже оставил (со своей ровесницей-женой опять жил), но ключ от квартиры у него был. И он к Серовой иногда захаживал. 11 декабря он пришел, отпер дверь своим ключом: Серова в кухне на полу мертвая. Позвонил в театр Забрали. Официальное вскрытие показало: сердечная недостаточность, усугубленная ударом (падая, ударилась затылком. — Н.П.). Работники морга говорили другое: удар по черепу был нанесен тяжелым предметом, молотком или пестиком от медной ступки...

Юкочку не задержали и не допрашивали. На него подозрение не пало. Слишком нежен и хлипок. Да и зачем Юкочке старую любовницу убивать? В квартире своей она его так и не прописала, квартира государству отойдет, а взять с мертвой нечего.

Прошел слух: возле пивной неизвестный «коллега бахвалился: «Я убил Серову, чтобы отомстить ей за Анатолия». Убийцу не искали. И естественно, не нашли».

Впрочем, Л. Смирнова писала, что последнего любовника даже не пустили на порог дома, когда он узнал о смерти актрисы: никто из родственников не признал его другом, имеющим право проститься с Серовой.

Придя в тот страшный день на квартиру к матери, М. Симонова взяла ее записную потрепанную книжку, исписанную сотнями номеров и адресов, и потом, рыдая, долго обзванивала знакомых.

— Нет, очень соболезнуем, прийти не можем. .

— Заняты.

— Очень сожалеем, но — репетиция.

Многие жалели Серову, но почти никому не хотелось присутствовать на мучительной процедуре...

13 декабря 1975 года в маленькой колонке «Вечерней Москвы» сообщалось о смерти Валентины Серовой:

«Госкино СССР, Союз кинематографистов СССР, Театр-студия киноактера с глубоким прискорбием извещают о безвременной кончине заслуженной артистки РСФСР, лауреата Государственной премии СССР Валентины Васильевны Серовой и выражают соболезнование родным и близким покойной».

Только сообщение. И все. Не было никаких некрологов, статей и публикаций, сопровождающих обычно кончину людей, чем-то замечательных, известных и популярных.

Формально Валентина Серова была актрисой Театра киноактера. Ее панихиду разрешили устроить в здании театра на улице Воровского. Все организовали спешно-стремительно. Гроб с телом стоял в вестибюле. Было холодно, настоящий декабрьский мороз. Пришли немногочисленные коллеги. Венки купили дешевые, бумажные.

«Все стояли в зимних пальто, — писал В. Вульф, — и ждали, когда начнется гражданская панихида, а она все не начиналась. Кто-то должен был приехать, то ли из Союза кинематографистов, то ли из Госкино СССР, но «начальство» все не приезжало. И вдруг за кулисами включили магнитофон, и над вестибюлем поплыл голос Серовой:

В фойе послышались рыдания. Мгновенно началась панихида, как будто сорвалась плотина, актрисы и актеры выходили к гробу и говорили о Серовой с нежностью, болью, обидой, горечью...

Шрамы от падения не мог скрыть грим, наложенный на лицо покойной... На портрете, висевшем у гроба, у Серовой было живое, нежное лицо, очень правдивое, уникально женственное, лицо, ставшее знамением 40-х годов, а в гробу лежала измученная женщина, совсем не похожая на ту, что была на портрете»

Есть вещи непостижимые. Как часто писали об этих печальных, жалких похоронах зимним днем 1975 года, но кажется — никто ничего не помнит.

«В это время Костя... находился в Доме творчества, в Ялте. Мы бросились ему звонить, — вспоминает Л. Смирнова. — И когда я сказала Косте, что Вали нет, он закричал. Я поняла, как ему было тяжело — такая любовь не проходит. Он попросил, чтобы купили побольше цветов и чтобы на похоронах играла музыка, чтобы она пела свои песни. Мы это выполнили. Ее слабенький, тоненький, нежный голосочек звучал во время траурной церемонии...

Меня огорчила Клавдия Половикова, мать Серовой. Та самая Клава Половикова, актриса Театра Революции, которая дружила с Раневской. Она приехала. Всю жизнь у матери с дочерью были плохие отношения. Мне кажется, они ревновали друг друга. На похороны дочери она пришла с каким-то мужчиной, постояла у гроба и ушла. Не поехала на кладбище. Мы Валю похоронили. Сын приходил, хулиганил, дрался. Как сложилась его жизнь дальше, не знаю...»

Это все поразительно. По сути. Сын умер в июне, за полгода до трагической гибели Серовой. М. Симонова утверждает, что и К.М. Половикова тоже умерла раньше Валентины. Кого видела Лидия Смирнова? Призраков? Загадка. Легенды продолжались, бессмысленно, но это так Почему? Нет ответа Неточность в жизнеописании, неточность в описании ее ухода..

Но вот А. Серова рассказала мне:

«Когда Валя умерла, то на похоронах ее не узнавали. Так, лежит какая-то женщина, старая, дряхлая, простая. А мать сидит и кулаком на нее — дескать, «вот до чего ты дожила!» Мать еще жива была. Маша пришла в цигейковом пальто и джинсах. Симонова на похоронах не было, он в Кисловодске отдыхал. Не далеко. Но он не захотел приехать. Любить так женщину и так отнестись! Говорят, он послал ей сто гвоздик».

Пятьдесят восемь — пишут биографы, пятьдесят восемь гвоздик пятидесяти восьмилетней покойнице.

Из книги «Розовые розы» Льва Карчера:

«Есть тайны человеческой души, тонкая, едва заметная в суете буден, давняя, но неисчезаюшая боль... Он был в Париже, когда умерла актриса Валентина Серова. Между ними давным-давно все было кончено... У каждого шла своя жизнь. Но поэт узнал, что ее больше нет, а далее — звонок международной:

— Лев Наумович, вас Константин Михайлович Симонов хочет слышать...

Он хотел меня слышать для того, чтобы попросить... Я выполнил его просьбу в точности. Купил огромный букет розовых роз — пятьдесят восемь — столько лет было Валентине Серовой, и принес в Дом кино, где стоял гроб с телом актрисы, и положил у ее ног эти прекрасные цветы и произнес негромко:

— От Константина Симонова...»

Удивительная деталь! Даже после ее смерти, даже во время похорон, когда, казалось бы, совершенно не важно, какая версия истинна, тем не менее пишет человек, который сам лично возложил именно розовые розы (вместо гвоздик, которые запомнили многие), и не в Театре киноактера, где была панихида, а именно в Доме кино. Казалось, ничего не меняется — и все же. Дом кино — место, куда более в Москве престижное, как и розы престижнее, чем гвоздики, а Париж — чем Кисловодск или Ялта, куда отправляют Симонова другие очевидцы в день смерти Валентины...

Кто-то возмущался равнодушием бывшего супруга умершей, кто-то, напротив, восхищался красивым жестом — розами (или гвоздиками?).

Но нежелание прийти на похороны, на панихиду выглядело странным только в глазах людей посторонних. Дело заключалось вовсе не в том, что Симонов не мог приехать. И жена его, Лариса Алексеевна, поняла бы его, она знала, что эти чувства в нем живы. Но он не хотел видеть мертвую старую женщину с разбитым лицом. Симонов — среди бумажных венков, убогой процессии, пустых разговоров? На похоронах чужой, незнакомой женщины? Не его Васьки, а несчастной алкоголички. Невозможно.

На Головинском кладбище Валентину похоронили рядом с отцом, Василием Половиковым.

В богемных кругах скоро стали рассказывать за стаканчиком стишок:

Эпитафию московская молва приписывала Константину Симонову: «Моя и многих верная жена.»

Впрочем, возможно, этот стишок написал о Валентине Серовой какой-нибудь известный московский поэт-острослов, имевший к Валентине чисто мужские претензии и брезгливо ею когда-то отвергнутый.

А Симонов вдруг, внезапно начал писать и писать, одну повесть за другой, пьесы, сценарии. Все — о войне, о любви, о женщине.

«Смерть Вали отпустила что-то в его душе. Странно, чужой уже, в сущности, человек, совсем-совсем забытый, а ушла — и словно закрыла за собой дверь из одной половины жизни в другую, и оттого та, первая, почти уж нереальная, вдруг потянула к себе Он окончательно понял, что допишет две повести, которые одновременно просились на свет божий, Собственно... это будет роман в повестях. И назовет он его в соответствии со своими нынешними настроениями “Так называемая личная жизнь".»

Б. Панкин не упомянул — та, закрытая половина жизни тянула Симонова всегда. Связь не прерывалась.

До той поры он долго не писал прозы. Собственно, как закончил свой военный цикл. О чем писать? Все, о чем мог думать, было связано духовно с Валей.

Теперь ее смерть оживила, вернула силы. Плохое словно исчезло. И опять он вернулся к прошлому, о котором только и мог серьезно писать. И главным героем нового цикла он сделал военкора. Назвал его Лопатин. Скорее всего корреспондент «Красной звезды». Все как всегда. Еще раз уже старый человек — классик — писал о своей молодости.

Известной стала пьеса «Из записок Лопатина.» Галина Волчек поставила ее в «Современнике.». Лопатина играл В. Гафт. Персонажи все те же, знакомые. И судьба. Угадывался и старый Ленком, герои — его обитатели Персонажи пьесы — Ксения, бывшая жена, Ника — любимая.

«В Лопатине все, конечно, узнавали его, Симонова, в «бывшей жене.» — его бывшую жену, кого же еще. Ну а вот с Никой в воображении зрителей происходила заминка. В антракте, когда они с Ларисой степенно прогуливались в фойе, люди, он видел это, останавливали взоры на ней с немым вопросом и судя по тому, как отводили глаза, не находили ответа. Замечал это не он один. Замечала Лариса. И замечали девочки, Катя с Санькой, которые в конце концов отбили у него мать и, взяв ее с двух сторон под руки, водили по фойе с таким видом, как будто бы кроме них троих на этом свете вообще никого не существовало.»

Странно, почему Б. Панкин думает о «заминке» в сознании современников Все помнили, и, конечно, все понимали, что и «бывшая жена», и Ника — всё это Женщина его судьбы. К которой у автора остались вопросы, не разрешаемые никогда. Женщина в разных ипостасях. Не та, которую совсем недавно хоронила на Головинском маленькая смущенная группа старых коллег. Другая, та, которой суждено было остаться в памяти людей благодаря ему, его редким давним поэтическим озарениям. Та, благодаря которой вспомнят иногда и о нем. Он мог сколь угодно убедительно отрицать след Валентины, и перед дочерью Машей в первую очередь. Он был гениальным оратором, мог блестяще оспаривать любое слово, и любую мысль, и предположение. Но там, где он бывал искренен, как в «Записках Лопатина», яркий образ той, единственной проступал со всей очевидностью. Уже тогда Симонов знал, не мог не знать и не понимать, что, собственно, только «С тобой и без тебя» останется в памяти поколений. Все. Он утверждал, что сжег мосты, что доказал — больше нет той любви. Но вышло наоборот.

Десятилетия минули, старуха алкоголичка умерла. Лицо — осталось.

Можно отрицать безапелляционно. Но «К.М. Симонов, автор сценария «Двадцать дней без войны», сказал, что в пробе на героиню фильма я слишком напоминаю ему Серову, чем-то послужившей прообразом героини. А я-то как раз старалась напомнить... Потом попробовала другой вариант — все равно не утвердили», — удивлялась А. Демидова яростному симоновскому сопротивлению. Он злился, нервничал, требовал заменить актрису, хотя о схожести говорить смешно, так, легкие штрихи, ниточки бровей, волна белых волос, стиль сороковых. Но намека было достаточно Демидову сняли с роли. Нику в фильме сыграла Людмила Гурченко

Он все еще продолжал проживать заново и заново те годы, ту любовь, ту боль. И свою обиду.

Написал еще — «Мы не увидимся с тобой». Опять о жене, не слишком милой, не такой уж любимой. Ну и что же? Все-таки она одна владела им на странной, пограничной территории воображения, и он опять проживал сначала свою жизнь с ней, Валентиной.

Лариса Алексеевна была совсем другой, умной женой, авторитетным искусствоведом, чей интеллект ничуть не уступал симоновскому. Отношения складывались сложно, как сложны они бывают всегда между близкими талантливыми людьми в современном мире. Он не писал ей стихов, не делал ее героиней своих пьес и повестей.

Лариса Алексеевна родила Сашку, а ее Симонов любил не меньше, чем Валентину. Мистика, но из всех его детей именно Санька больше всего походила в юности на Серову. Непосредственная, своевольная, стихийная, непредсказуемая. И внешне — как ни парадоксально, единственная из всех детей Симонова — светленькая, очаровательная.

Как-то, году в 1982-м, я спросила Саню (мы вместе учились в аспирантуре), были ли у ее отца дети от Серовой. Я не знала. Саня сказала: «Да, сестра, Маша. Но она живет совершенно обособленно от нас, работает в газете. Мы редко видимся».

Саня никогда не оттолкнула бы Машу. Ни в детстве, ни в юности. Не ее вина... Но видимо, тогда Маша казалась действительно чужим человеком. Ревновала...

Симонов изъял упоминание о Серовой со страниц стихов. Посвящения Только «Жди меня» — факт исторический, который уже не перечеркнешь с посвящением «B.C.».

В последних изданиях, десятитомнике 1979 года, цикл «С тобой и без тебя» завершается признанием в нелюбви... В «Разных днях войны» написал: «Все сколько-нибудь существенное, связанное с моей личной, в узком смысле этого слова, жизнью в те военные годы, сказано в тех из моих стихов этого времени и первых послевоенных лет, которые впоследствии соединились в цикл «С тобой и без тебя», в наиболее полном виде напечатанном в моей книге «Тридцать шестой — семьдесят первый». Желающих прочесть отсылаю к этой книге стихов, потому что ни дополнять их чем бы то ни было, ни комментировать их у меня давно уже нет ни причин, ни желания».

Симонов сделал все возможное и невозможное, чтобы стереть из памяти ту страсть, что сжигала его. Лирических стихов он больше не писал, с дочерью Машей был нарочито сух, имя Серовой не произносил никогда.

«Мама уничтожила многое. Оставшееся уничтожил перед своей смертью отец. Я долго не могла взяться, прочитать письма. Трудно... Но потом я все прочла. Я ходила все время как сомнамбула. Под впечатлением от прочитанных писем: его — ей.

А потом приехал папин секретарь Марк Келлерман:

— Маш, папа просит, чтоб все эти бумаги ты отдала ему.

— Папа просит? — говорю — А он сам не может попросить?

Отец уже лежал в больнице. Я попыталась сопротивляться. Но это было невозможно. И тогда я села снимать ксерокопии. Ну какие ксерокопии — просто стала переписывать письма, муж помогал. Переписала не все, несколько десятков писем. Сколько успеешь за сутки? Было всего — листов 200, еще — рисунки, открытки, телеграммы, стихи от руки, записки.

На следующий лень привезла этот архив к нему в больницу. Я увидела отца таким, каким привыкла видеть. Даже в эти последние дни тяжкой болезни он был как всегда в делах, собран, подтянут, шутил... Сказал мне:

— Оставь, я почитаю, посмотрю кое-что. Приезжай послезавтра. Может быть, я что-то верну тебе, я знаю, тебе нелегко расставаться с этой единственной памятью о матери.

Я приехала через несколько дней. И не узнала его. Он как-то сразу постарел, согнулись плечи. Ходил, шаркая, из угла в угол по больничной палате, долго молчал. Потом остановился против меня и посмотрел глазами, которых я никогда не смогу забыть, столько боли и страдания было в них.

— Знаешь, прошло столько лет... А я вот перечитал все эти письма, и ощущение такое, что это было только что... Я говорил тебе, что уничтожу письма. Я уничтожу их. Не хочу, чтобы после моей смерти чужие руки копались в этом. — Потом, наверное, увидев мою растерянность, добавил: — Я не могу оставить это тебе. Всякое может случиться, а то, что здесь, — он легким движением тронул бумаги, — касается только меня и ее. Из тех писем, в которых речь о тебе, я вырежу личное и оставлю то, что касается тебя, и верну тебе их. Прости меня, девочка, но то, что было у меня с твоей матерью, было самым большим счастьем в моей жизни... и самым большим горем...»

Вскоре Симонов умер. Странно выглядело давно высказанное желание поэта — рассеять его прах по Буйническому полю под Могилевом, где сражался в 1941 году Кутеповский полк. Почему он так распорядился? Потому что не погиб там в 40-с годы? Он не был большим военным, полководцем. Но, вот единственный способ остаться с ней. Вернее, так — если не с ней, значит, ни с кем. Он не хотел, чтобы его хоронили с кем-то? Впрочем, все это не важно. Эта любовь, которой восхищались, эта книжка, маленькая книжка стихов для двоих, должны были соединить их там, и в любом случае он не мог бы ошибиться адресом. День выдался ветреный, тучи быстро бежали по небу, вечерело, но когда открыли урну и пепел полетел, внезапно тучи развеялись и показалось красное закатное солнце...

О Серовой долго не вспоминали, но прошли годы, и отношение к ней изменилось. Она стала героиней легенды, а забывать начали Симонова. Сначала переосмысливали его необозримое наследие, критиковали, осуждали и ругали за всевозможные властные деяния и нравственные ошибки, но еще иногда — печатали. В один прекрасный день художник Владимир Медведев, издававший книгу Симонова «Самые мои стихи...», обратился к Марии Кирилловне, и она дала прочесть несколько писем к матери — для настроения. Егор Яковлев напечатал эти письма в «Обшей газете». Против воли Симонова. Наверное, Валентина Васильевна сама никогда бы не отдала их в газету, но, возможно, осталась бы довольна, узнав о публикации.

Удивительно, но читатели принимают эту старую историю близко к сердцу. Свидетелей романа и трагического разрыва поэта и актрисы почти не осталось. Легенд больше, чем фактов. Что правда, что фантазия в печальной драме актрисы, начавшейся в тот день, когда сияющая, как подсолнух, девочка. буквально ошеломив видавших вилы знатоков, впервые вышла на московскую сцену вместе с матерью, и до той минуты, когда немногие любопытствующие и совсем редкие друзья пришли посмотреть в последний раз на разбитое, плохо загримированное лицо, белую маску?

Долгое время фильмы Серовой изредка показывались в Кинотеатре повторного фильма. Теперь, за неделю-другую до любого праздника, так или иначе связанного с войной, появляются в газетах программы, а рядом статьи о женщине, «не умеющей ждать», «безрассудно-щедрой на ласки», любимой и любившей, красивой и пропавшей. Статьи, похожие на правду, и вымышленные — с первого и до последнего слова

А затем, после этих стратегических приготовлений, следует искать в программе те немногие фильмы 40-х годов. Они обязательно будут. В нужные дни тот, кто захочет, увидит героиню большой трагедии двадцатого века. Единственную. Ни с кем не сравнимую. По всему облику — ошибку, просчет нашего старого кино. Живую, естественную, обожествляемую и опозоренную Серову.

И затем — до нового праздника — о ней забудут...

Театральные старожилы рассказывают, что первым вспомнил о Серовой Марк Захаров на 40-летии Ленкома в 1978 году. Симонов, заслуженный автор театра, со всей семьей (кроме Маши) — на почетных местах. На стендах среди фотографий ни одного спектакля с участием Серовой, как будто тридцатые — сороковые, даже пятидесятые прошли без нее, она испарилась. И вдруг Захаров говорит:

— Нельзя не вспомнить прекрасную актрису, которая украшала наш театр, была его душой в те годы, — Серову. Валентину Васильевну Серову.

В зале — овация.

С тех пор о ее жизни много писали: Серова и Симонов — миф о великой любви, легенда об одном из самых громких романов XX столетия.

А правда Серовой — трагедия горького и безысходного отчуждения...