Валентина Серова. Круг отчуждения.

1.1948».

Почему Валентина пьет с горя и тоски?

В театре все шло на первый взглял благополучно В 1948 году Ленком отмечал двадцатилетие. Серова получила звание заслуженной артистки РСФСР и орден «Знак Почета». Телеграммы и поздравления, гости — все люди достойные, знаменитые, избранные, обласканные властью — с подарками, с славословиями. Германы, Козинцевы, Вертинские, Каверины, Карагановы, Фалеев поздравляли актрису.

Валентина чиновников знала, иллюзий не питала, почтение к себе оценивала трезво — жена самого Симонова, этим все и сказано Другое дело — друзья. Николай Горчаков. с которым память связывала счастливые дни репетиций весной 1942 года, прислал письмо, напоминавшее о днях былых:

«Моя дорогая и любимая!

Поздравляю тебя от всей души с первым почетным званием! Уверен, что тебе еще многое предстоит на этом пути... Очень хочется тебе написать что-нибудь фривольное, но ради торжественности минуты и моей искренней любви к тебе и Косте удерживаю свой недостойный язык от...

Крепко тебя целую. Всегда и везде твой

Николай Горчаков».

«В эти годы на сцене театра актриса играет свои лучшие создания. Много писали об ее Софье Ковалевской в пьесе «Цель жизни» братьев Тур. В ремесленно сконструированном построении актриса достигала неожиданного результата — ее героиня была не только умной, талантливой женщиной, но и прирожденным математиком. То был секрет дара, поскольку друзьям было хорошо известно, что в жизни Серова была с математикой не в ладу», — писал В Вульф.

Серова завела тетрадь, куда записывала очень подробно все, что узнавала о Софье Ковалевской. Все, что казалось ей созвучным себе самой. Ее завораживал волевой характер этой женщины, стройность мышления (качества, не присущие самой Серовой) и в то же время ее неожиданная противоречивость.

«Я чувствую, что предназначена служить истине — науке и прокладывать путь новым женщинам, потому что это значит служить справедливости. Я очень рада, что родилась женщиной, так как это дает мне возможность одновременно служить истине и справедливости...» (С. Ковалевская.)

Математик Ковалевская была прекрасным поэтом. Сколь талантлива, разносторонне одарена — как же сыграть такую женщину? Валентина выучивала стихи Софьи Ковалевской наизусть.

(С. Ковалевская, 1874.)

Все в Ковалевской: внешность, проявления характера, темперамент великой женщины, как описывал ее биограф Ковалевской Ф. Лефлер, — напоминало Валентине давно минувшую юность.

«Маленькая Соня — с желтыми вьющимися волосами, чистыми правильными чертами лица, детским невинным лбом и страстно и странно напряженным взглядом блестящих глаз с вопросительным выражением глядящих... Ее прозвище «воробышек»... Это кроткая девочка, которая не могла выносить малейшего недружелюбного взгляда или сердитой интонации голоса у людей, которых она любила. Она могла в решительные моменты проявлять необыкновенную твердость характера и непоколебимое упорство, могла, когда в ней возбуждался дух борьбы, попирать ногами все отношения и хладнокровно оскорблять того, кого она за минуту перед тем осыпала самыми горячими выражениями привязанности. Будничная жизнь с ее серыми сторонами была ей глубоко ненавистна; у нее была цыганская натура, как она сама часто говорила, и все, что подразумевается под словом «мещанские добродетели», было ей не только не симпатично, но просто отвратительно». (Из книги Ф. Лефлера.)

Есть в тетрадке написанный столбцом ломким нервным почерком неожиданный текст, звучащий вдруг диссонансом. Серова словно кричит; ей не надо ни славы, ни денег, ни наград. Заботы, любви и понимания — вот о чем она молит Бога. И о работе, которая может заменить ей любовь. Иначе — смерть. Она признается, что нужно жить хотя бы ради сына, что нужно быть мужественной, работать — мстительно. Надо только решиться...

У Ковалевской никогда не было сына. Значит — не роль? Пассаж походит более всего на всплеск эмоций самой Серовой. Почему — в омут, почему так мучительно мыслит? Думает о смерти? Для чего нужно набраться мужества?..

Еще запись:

«Я бесконечно мучаюсь сознанием, что твоя работа постоянно становится между мною и тобою. Я замечаю охлаждение при виде того, что именно в то время, когда самая сильная любовь влечет меня к тебе, ты предаешься так страстно погоне за славою и отличиями...» (личное).

«Несчастна, как собака!

Впрочем, я думаю, что собаки, к своему счастью, не могут быть никогда так несчастны, как люди и а особенности как женщины» (С. Ковалевская).

Пьеса братьев Тур разбудила в Валентине такой необычный интерес к жизни Ковалевской?

Очень странный дневник. Я привела только малую часть его. Ну ладно бы пометки в ее актерском экземпляре (действительно, пометок много, и переписанные фразы на ходу, и замечания режиссера, и пояснения). Но дневник роли?! Валентине Серовой 30 лет. Что ей, делать, что ли, нечего? А как же бесконечные пиры, пьянки и наконец любовники, которым, утверждают, несть числа? Но она садится и кропотливо выписывает все о Ковалевской. Какая она женщина, о чем думает, как себя ведет. Что у нее в душе? Выписывает то, что тревожит ее в этой странной, талантливой женщине. Сливается, соединяется с ней, и пишет свое, раз-горячась...

И вот здесь, читая дневник Ковалевской — Серовой, начинаешь, собственно, сомневаться, так ли легко, внахват, только от врожденной естественности и артистичности поведения она брала роли, завораживала зрителей или было что-то другое? Зачем хулиганке и ёрнице писать огромный дневник, вживаться в сомнения, сложности судьбы математика прошлого века? Не вжиться в роль — найти себя в образе, который играла, свои реалии, свои боли...

Пьеса — ничего особенного, обычная пьеса. И не могла породить уж особых в ней эмоций. Может быть, она пытается разобраться сама с собой? С Костей?

Из статьи «В защиту Софьи Ковалевской»:

«Некоторая озорная резкость, нарочитая угловатость, которую Серова любит сочетать с лиризмом в поведении своих героинь, пришлась очень кстати для характера молодой Софьи Ковалевской — «воробышка», как называли ее в семье, с ее внешней порывистостью, мягкой женственностью и упорством воли, с ее переходами от девичьей застенчивости к саркастическому остроумию, к смелым и решительным поступкам...»

По преданию, перед премьерой «Софьи Ковалевской» Серова уронила роль, стоя на автобусной остановке под проливным дождем. На глазах прохожих тут же, как была, в белом роскошном пальто, села на тетрадку прямо в лужу. Ничего не поделаешь — актерская примета!

О Валентине говорили — виной тому и многочисленные слухи о ее строптивости, даже грубости в репетиционном зале, что она не особенно трудилась над ролями, что талант и естество вели ее вперед. В этом спектакле она много работала. Пьесу исправляли по ходу работы, находили новые слова, вычеркивали старые. Все это осталось в ее актерском экземпляре. Она переписывала все, что касалось Ковалевской, словно находя в ней себя, пытаясь как-то постичь дух этой женщины. Стихи, ей посвященные, слова. Вдруг ей показалось, что необходимо взяться за математику. В то время она уже много пила. И это решение ее словно бы останавливало. Наркотический трепет перед большой, «чужой», а значит, интересной ролью (не симоновской) ее мобилизовал. Она перестала пить, стала работать. Такая жажда стать Ковалевской поразительна, Ей надо было во что-то вливаться, верить магии ухода, необходимо было отвоевать у Симонова какую-нибудь свою, незанятую им территорию, и это казалось сложным и заманчивым. Она погружалась в Ковалевскую, как в стихию спасения.

Нашла детские учебники по арифметике. Этого показалось мало. Ей привезли книги из библиотеки. Рассматривала формулы, уравнения, задачи — не понимала ни черта, но любовалась, как непостижимым для нее и все же существующим в пространстве совершенством:

Этот мир представлялся ей прекрасным, он был далек от ее жизни, которая посторонним казалась достойной зависти. Так же как много лет назад она отгородилась от театральной, закулисной суеты звездными далями, пришедшими в ее судьбу вместе с Анатолием, так и теперь уходила в абстрактный мир чисел. Судьба Ковалевской, по-женски трудная, казалась ей схожей с ее собственной Но она боготворила самостийность, самостоятельность этой женщины, преклонялась перед ней и гордилась своей причастностью.

Симонов боролся на идеологическом фронте, писал статьи, романы, речи. Она — писала в тетрадь. Может быть, бесконечно устав от мужниных. «Чем дальше пойдет освобожденное от пут капитализма человечество по пути к коммунизму... народа, который под руководством Ленина — Сталина первым двинулся к высотам коммунизма».

«Сын, подлость не

вспомнить о нем»,

— читаем мы в тетрадке.

Серова чувствовала, что во многом виновата перед своим ребенком.

Толя, видимо, не любил отчима. И Симонов при его гигантской работоспособности и постоянной занятости не находил ни сил, ни времени, ни желания на воспитание пасынка. Хотя Маша утверждает, что брата ее он любил из-за матери...

Анатолия Константин Михайлович не усыновил. Так решили, видимо, вместе — он был сыном Героя Советского Союза. Жизнь мальчика в «круженном» доме складывалась странно и беспокойно. С одной стороны, вседозволенность, с другой — внимания ему уделяли мало. Его не воспитывали родители, воспитывали посторонние — няни, учителя, бонны. Так часто бывало в барских домах. Однако одно отличие — принципиальное, между аристократией как таковой и аристократией советской (в нашем, частном случае) — сразу бросается в глаза. В барских семьях дети редко, может быть, встречались с мамой-папой, но их старались не допускать во взрослые компании, за общий стол, во взрослые разговоры. Маленький Толик Серов начал познавать бытие под праздничным родительским столом. Богема, известно, народ нестеснительный, вульгарность часто почитается за остроумие. Артисты, писатели, взрослые, если он был рядом, просто не замечали мальчика, никогда не сдерживались в его присутствии. Толик слышал и разговоры о Валентине, видел и проявления мужского интереса к ней со стороны гостей. Мать он ревновал, как ревнуют все дети.

«— Валентина Васильевна как-то утром встает, а обуться не во что. Куда все туфли девались? Ищут — найти не могут! Анатолий в угол забился и оттуда зыркает! Валя к нему: «Ты нашкодничал?» Молчит... Искали-искали... Как догадались под лестницу заглянуть — запамятовала, но нашли там! Сынок всю обувь до пробуждения матери с пятого этажа покидал, чтобы ей выйти было не в чем и она дома осталась!

— Валентина Васильевна его наказала?

— Обнимала карапуза своего, шлепала и хохотала... А он плакал!

— Больно шлепала?

— От счастья, дурачок, слезы лил! Мамулечка с ним занимается!

— А Валентина Васильевна мало ребенку внимания уделяла?

— Да как вам сказать... Нерегулярно. И стихийно. То зацеловывает, а то: «Не лезь! Надоел!» Понятно — актриса... Роль в кино новая, в театре — премьера, гости!..

— А Толю — спать?

— Нет, его при гостях спать не прогоняли. Сидит за столом, пока глаза слипаться не начнут, а потом уж сам со стула сползает и в кровать!

— Рос... как трава на пустыре. Без внимания».

Эти разговоры «подслушала» М. Волина. Где — остается только гадать...

Превеликая компания Валиной родни тоже как будто бы заботилась об Анатолии. Но больше — о себе. Роднуша просто не могла устоять перед женским искушением — Валентина часто дарила ей драгоценности, делала всевозможные подарки.

— Валя, что у тебя на руке? Ой, какое кольцо, новое?

— Да, — отвечала Серова, — вот, подарил муж. Нравится?

Снимала с пальца и отдавала матери.

— Ой, а что это у тебя в ушах такое интересное?

— Это Костя мне привез

— Ты что, это же аметисты!

— Ну и что?

— Так это же очень плохой камень. Дурной

— Ой! Правда?!

В форточку раз — и кидает, как мусор. Она-то, Клавдия Михайловна, думала, что и серьги ей отдадут, а Валентина взяла и выбросила. Схитрила.

Клавдия Михайловна вышла замуж. Валентина помогла ей полностью обновить старую обстановку в квартире на Никитской. Не обидела и теток: старинная, красного дерева, шелком и бархатом обитая мебель покупалась родственницами с великим азартом. За все платил Константин Михайлович.

Пока у Серовой было все в порядке, мать, обе тетки со своими домочадцами чуть не каждую неделю наведывались в Переделкино, иногда жили там неделями. На даче вообще бывало многолюдно, кроме Половиковых, постоянно жила Александра Леонидовна с мужем, приезжала Евгения Самойловна Ласкина со своим сыном Алешей. Серова очень хорошо относилась и к ней, и к сыну Симонова. Когда Константин Михайлович отправлялся за границу, она наставляла его:

— Костя, едешь в Америку, пожалуйста, если покупаешь Толе, не забудь купить и Леше.

К сыну Симонова она относилась с сочувствием, сама испытала все тяготы безотцовщины, понимала мальчиков и хотела, чтобы оба росли, не чувствуя обид, общались, дружили. Правда, сами мальчики друг друга не выносили, летом, живя часто вместе в Переделкине, они грызлись очень здорово, выясняя, кто здесь хозяин. Но обе женщины, их матери, пребывали в ту пору в мире и согласии В целом ситуация сложилась уникальная. Евгения Самойловна умело строила отношения Алеши с отцом, прекрасно понимая, что если она сделает какое-то резкое движение, то сын будет отвергнут. И Валентина ее поддерживала:

— У тебя есть сын, Костя. Не забывай!

Симонов купил дачу в Переделкине. Дача, конечно, была обычная, маленькая. Он из этой дачи сделал двухэтажный особняк, разбил сад. Получилось поместье. Спальню Валентине оборудовали по ее собственному желанию, она хотела, чтобы у нее был свой балкон и терраса на втором этаже. Так и построили. Вид из спальни открывался чудесный. Жить да радоваться.

«Отделав дачу на свой размах, возведя бетонные гаражи, Константин Михайлович решил: без бассейна в саду никак нельзя! — пишет М. Волина — Речка Переделкинская не глубока и не чиста, а в бассейне Костя собирался плавать, не опасаясь заразу подцепить... Выложили дно цветным кафелем, для удобства пользования бассейном подвели к дверям террасы второго этажа пандус, крытый скользким пластиком... Воду напустили, а Толька — в бассейне, пузыри пускает! Плавать-то еще не умел, а глубина трехметровая! Костя увидел, кричит: “Спасите!” На крик — люди: садовник, шофер, обе горничные, повариха... Шофер, он в трусах был, жарко, нырнул, вытащил! Валентина, она уж, когда все обошлось, прибежала, шофера мокрого целует, а на Костю рычит: “Толька утонул бы — я бы тебя утопила!“ Костя твердит: “Я хастеяйся". А Толька мать от шофера отрывает и лопочет: “Я бы сам выплыл, мамочка! Я бы сам!” Они бы еще долго пререкались, если бы не новое событие. Переделкинские аборигены вламываются в калитку! Не помню (значит, была свидетелем некая собеседница М. Волиной — намеренно неизвестно, кто она — из прислуги, из подруг; это тайна. — Н П.), был среди них Борис Леонидович Пастернак, а Корней Иванович Чуковский, не совру, шагал впереди. Идут они к бассейну и вопят истошными голосами: “Вы, Константин Михайлович, рехнулись! Вы, Константин Михайлович, спятили!” Чуковский посмеивается: “Ау, местком, где ты?” А Боря Горбатов палкой на Костю замахивается, вернее, не палкой, а тростью бамбуковой, японский сувенир, машет и пыхтит: “Из-за твоего “черного моря“ все Переделкино без воды осталось! Ты бы сначала с поселковым Советом посоветовался, а потом водохранилище на дачном участке сооружал!”

Валентина змеит губы улыбкой, Константин Михайлович просит всех к столу...

Не с вредительскими целями Симонов на несколько часов Переделкино без воды оставил, а по широте души. Не учел, что его размах выше возможностей водопроводной сети поселка... Ну в дальнейшем Костя учел! И более чем на два метра бассейн не наполнялся! И добавлю — к счастью для Валентины! В глубине трехметровой она бы запросто спьяну утонула!

Но это надо было видеть! Ночь. Луна. Флоксы благоухают. Розы льют аромат! Сад весь как волшебный! А из окон: звон бокалов, смех, голоса. И вдруг на верхней террасе — Валентина! Светлые локоны по плечам, голубой шифон (платье от Диора) до пят и золотые резные туфельки... Она поднимает руки, как бы желая взлететь, а потом задирает подол, садится, извините, на задницу и скатывается в бассейн! В туфлях и платье — бултых! “Ненормальная!” — это я кричу, я в саду находилась, и бегу к воде. А за мной все собрание друзей. Мужики обступают бассейн, а Валька в платье и туфлях плавает и хохочет: “Я — русалка! Я — русалка!" “Сколько ты выпила? Русалка?” — смеется Костя. И все мужики смеются и любуются Валиным озорством. Трезвых-то среди них нет...

— А Толя?

— Толя... плачет!

— И он тоже... нетрезвый?

— Да вы что? Ему тогда девяти лет не исполнилось... Шампанского капельку, наливочки глоток, а водки ни грамма! Он на голоса к бассейну прибежал... Сон у него всегда был некрепкий, вздрагивает, ногами сучит, бормочет. Крики, смех разбудили, прибежал и сразу через барьер — мамулечку спасать! Боря Горбатов его подхватил, обнял, пояснил: “Твоя мамулечка не тонет, а русалку играет! Это ее новая роль!”»

Собеседница Волиной — мы не знаем кто — присутствовала на даче. Насколько точна сцена — неизвестно. Понятно одно: рассказчица сочувствовала только одному человечку — маленькому Толе Серову.

Конечно, Толе не хватало отца. Но Симонова он не называл «папа». И какой-то стихийной естественностью, которую не смогли вытравить из Валентины ни ее положение жены крупного литературного босса, ни ее пятнадцатилетнее положение богемной примадонны, Толик был похож на мать. Он, видимо, имел травмированную психику — заикался, когда волновался, хотел что то сказать — не получалось. Его поступки раздражали Симонова. У него было слабое зрение, и он почти не учился.

Обе бабушки предлагали Валентине взять Толю на воспитание. Клавдия Михайловна, убедив мужа (в 1943-м она вышла замуж), хлопотала особенно усиленно, но Валентина не отдала.

Симонов предлагал свое, кардинальное решение проблемы воспитания пасынка: раз Толик — сын летчика-испытателя, ему лучше всего будет воспитываться в Суворовском или же в Нахимовском училище. Толино замедленное развитие от вседозволенности и требует суровой муштры, так он говорил Валентине. Может быть, и даже наверняка, Константин Михайлович был прав. Если бы Толя не видел домашних сцен, не сиживал за столом со старшими, не слушал бы пьяных разговоров... Но она не согласилась. Тогда на семейном совете порешили, что мальчику для укрепления здоровья и психики нужен свежий воздух, и отдали его в переделкинскую школу. Он круглый год стал жить на даче вместе с няней, Аленькой и отчимом Симонова.

Толя к школе отнесся совершенно равнодушно, уроки прогуливал, играл с товарищами в войну, и, наверное, это был самый свободный и счастливый миг в его жизни. Первый класс он не закончил, но Симонов, идя на уступки своей Ваське и пользуясь обширными связями, перевел пасынка в хорошую московскую школу, во второй класс. Там успехов не прибавилось, напротив, скоро учителя поняли, что толку из парня не выйдет никогда. Мать была к сыну снисходительна и невнимательна. Ей хватало проблем с Симоновым

По-прежнему красивая, роскошная. Мужчины по-прежнему очарованы. Он по-прежнему ревнует, и в его рабочем кабинете все свободное пространство заполнено портретами В. Серовой. Он гордится ею как актрисой. Мечтает превратить ее жизнь в истинный рай: в том же 1948 году начинает строить еще одну дачу — в Гульрипши, близ Сухуми, на самом берегу Черного моря.

О ней судачат, как и десять лет назад, ей приписывают всевозможные романы. А она так же часто остается без него, одна с многочисленной челядью... И все чаше мелькает в разговорах знакомых одна и та же тема — пьет, пьет...

«Валя была необыкновенно добрым человеком, ее очень любили актеры, у нее было много друзей, всегда полон дом гостей. Она всегда угощала, и люди, пристрастные к выпивке, находились там постоянно.» — вспоминала Лидия Смирнова.

Из своих поездок за границу и по стране Симонов привозил рецепты новых блюд. Но все же вина были настоящей слабостью в этом доме. Ряды бутылок всевозможных форм и размерен заполняли полки. Он даже остался в глазах обывателей человеком явно кавказского темперамента, его образ ассоциировался с Грузией или Арменией, вина были его страстью. Не говоря уж о Ваське.

Симонов очень любил гостей. Гости любили Серову. Возможно, любили с лукавой мыслью — вот слабое место безупречного стального литературного генерала!

Ближайшие соратники Симонова, пишет М. Волина, по-разному относились к легкомысленной жене своего друга: «Горбатов из всех Костиных друзей особенно нежно к Вале относился... Фадеев, пожалуй, единственный из Костиных товарищей, к Вале не тянулся. Боря тянулся. Но без секса, а исключительно по-дружески. Вернее, по-братски. Он вроде бы как к младшей сестренке к ней относился. Весной приносил ландыши, летом — васильки и ромашки. Иногда за столом он отбирал у нее рюмку: «Хватит!» И Валя слушалась. Она умела и без вина быть весельем пьяна, и это умение ценил в ней Боря. И Валя ценила Борю. Но даже с ним она не откровенничала. Не признавалась даже ему, что не сумела Костю полюбить! Сдалась на его мольбы, привыкла, а не полюбила.. А к неестественности его и привыкнуть не сумела...»

Валентина — в глазах людей малознакомых — барыня. Свои, приближенные к семье знали — безалаберная, стихийная в проявлениях до крайней досады, до желчи у Симонова

То, что раздавала вещи, шубы, ковры, мебель, драгоценности, раздражало мужа до крайности. Ну это еще полбеды. Но иногда, по свидетельству Б. Панкина, эмоциональные всплески жены позорили его в глазах других. Например, как следующий эпизод, легкими штрихами призванный обозначить вздорность В. Серовой и бабскую ревность. Сцена касается встречи с Эренбургом в 1948 году.

«— Этой ночью часа в два, — начал Эренбург, — вдруг раздался звонок в дверь. Представляете? — Он саркастически усмехнулся. — Люба к дверям, а я — к чемоданчику с двумя сменами белья. — Он еще в Штатах любил рассказывать, что держал таковой всегда при себе перед войной. — Оказалось, ваш шофер. Вы, должно быть, в курсе? Валентина Владимировна (правильно: Васильевна. — Н.П.) узнать прислала: не у нас ли вы задержались?

У Симонова кровь бросилась в лицо. Чертыхнулся внутренне и на Валю за эту глупость, и на шофера — не предупредил. Тем более что задержался он вчера не у друзей и не в Дубовом зале, а в своем кабинете в «Новом мире».

— Я не в претензии, — усмехнулся уже лукаво Эренбург».

Б. Панкин создает особый образ этой нелепой женщины, которая, сама приходя чуть не под утро домой, вдруг посылает шофера по друзьям и коллегам мужа (вряд ли к одному Эренбургу — а друзей-то много!). Но не в силах позвонить в «Новый мир». Словом, сумасшедшая.

Другим людям, хорошо знакомым с Валентиной, она запомнилась в те годы скорее слишком нормальной, более нормальной, чем общество, ее окружавшее.

«Известная тогда портниха, Ефимова, сшила Вале платье из розового муара с длинным поясом ярко-зеленого цвета — для встречи Нового года в Кремле, — вспоминает С. Караганова. — Красивой женщине, актрисе, наверное, хочется покрасоваться? Но спустя час после начала праздника Костя с Валей срываются на встречу Нового года с друзьями, в очень узком кругу — в Переделкино. Валя бросает бал без истерик и с удовольствием — ради друзей. Ночью мы катались на санках с горы».

Валентина проявляла равнодушие к вещам, драгоценностям. Но все же красивую жизнь свою ценила: любила вкусную еду и главное — скоростную езду. Машины с ранней юности стали ее истинной страстью. Серовскую «Королеву», видимо, она сдала в войну, когда реквизировали личный транспорт — и автомобили, и мотоциклы — для нужд фронта. После войны у нее были другие автомобили. Симонов привез из Германии и подарил жене «виллис» с открытым верхом. Константина Михайловича и Валентину Васильевну всегда сопровождали водители — у каждого свой шофер, однако Симонов машинами не управлял Серова водила замечательно, уступала шоферу руль только в том случае, когда сама была слишком пьяна и не в состоянии отличить проезжей части от тротуара.

Водители, как и прочая прислуга в доме, были в курсе всех семейных неурядиц. Многое из шумного быта семьи знаменитостей утекало в народ через эти источники. Но многое, а именно пьянство белокурой красавицы актрисы, скрыть уже не представлялось возможным.

Лилия Смирнова, дама в любовных делах весьма решительная, поддерживала приятельские отношения и с Симоновым, и с Валей. Подругу свою она за любовь к мужчинам, конечно, не судила, но сочувствовала Косте.

«Я была свидетелем того, как она пристрастилась к выпивке Костя очень страдал...

Помню, как мы летели с Валей с каких-то концертов. Во время полета разговаривали с летчиками. Они уважали Серову, знали, что ее муж был их коллегой, и даже дали ей на несколько минут руль управления. Пассажиры, наверное, почувствовали это, потому что самолет тут же сделал несколько ям. До Москвы была одна посадка, мы пошли обедать. Валя выпила рюмку чего-то, водки, наверное, и очень быстро захмелела. Когда мы шли обратно в самолет, мне пришлось ее поддерживать. Я забеспокоилась: нам еще лететь и лететь полтора часа, а вдруг она не придет в себя? В самолете она легла и заснула. Я слышала, что если человеку достаточно малой дозы, чтобы захмелеть, — значит, он болен. И вот мы приземляемся. Она была уже в форме. Когда мы вышли из самолета, Костя встречал нас с цветами. Я еще из окошка увидела: он стоит в белых, очень красивых брюках, стройный такой; тогда у него была хорошая прическа, потом он стал носить какую-то детскую челку, которая ему не шла.

Первое, что он у меня спросил, было:

— Что, Валя пила?

— Нет.

Он посмотрел мне в глаза и сказал:

— Это неправда.

Он знал малейшие нюансы ее поведения. Мы сели в машину, они повезли меня домой. И я почувствовала, что он озабочен. Как он старался ее вылечить!»

Конец сороковых Серова и Симонов — сталинский бомонд. Одной прислуги не менее шести человек. Оба преуспевают. Поэт, секретарь Союза писателей, решает судьбы — кому и что писать, как писать, что печатать. В его ведении — литературная (читай: идеологическая) линия партии. Она... тоже блистает. Бывает в ВОКСе на дипломатических приемах и вечерах встреч с писателями. Это одно из немногих мест в Москве, где наша элита встречалась с деятелями культуры и политики из-за рубежа. Но возникающие как грибы после дождя сплетни сводят на нет все гигантские усилия Симонова на ниве карьеры.

Вот, к примеру, приезжает китайский посол и устраивается роскошный прием. Может, даже не в ВОКСе, а в Кремле, у Сталина. И Серова является в огромном декольте. А китаец встает с каким-то тостом, видит «обнаженную до сосков грудь», теряет дар речи, бежит к актрисе и хватает ее за эту грудь. А Серова разомлела, и все остолбенели.

Помните сцену из фильма «Жди меня»? О любимом, глухом платье? Валентина Васильевна всегда стеснялась своей груди — слишком велика. Она любила закрытую одежду и никогда бы ни на какой прием не надела декольте. И вряд ли в этой ситуации остолбенел бы Симонов. Он точно устроил бы драку — Китай там или нет, Сталин не Сталин, все равно.

Почему возникали такие неприличные разговоры? Возможно, ее отождествили с героиней фильма «Глинка», где она играла жену композитора, Клавдия Михайловна играла ее мать, и обе прекрасно смотрелись в ролях светских стерв. И вот в том фильме В. Серова действительно в декольте. Фильм слабейший, но когда смотришь на большом экране — правда, роскошное тело, роскошная женщина.

Кто-то увидел, просмаковал, другой приврал, третий раскрасил, озвучил. Получился сюжет.

Гораздо интереснее почитать воспоминания людей, любивших Серову по-настояшему. В них нет-нет да и мелькнет легкая тень нашей героини:

«До сих пор у меня хранится пригласительный билет на встречу-банкет с молодежью зарубежных стран, который состоялся 5 ноября 1948 года в «Метрополе». Там я во второй раз увидела Валю, — пишет И. Макарова. — Она сидела далеко у фонтана вместе с группой артистов Ленкома. Курила, смеялась, пила. Видно было, что ей привычна атмосфера дорогого ресторана, что она здесь не случайная гостья, как я, а хозяйка, первая дама всего этого торжества, немыслимого по размаху, роскоши и изобилию. Я не завидовала ей, нет. Ни ее светской раскованности, ни ее заразительному смеху, звеневшему под стеклянным куполом чинного зала, ни ее гипюровому платью, сиреневой волной обливавшему тело. Вместе с другими я молча восхищалась ею, такой недоступной и ослепительной, не смея подумать о том, что она может вспомнить меня. Впрочем, наверняка она уже видела наш фильм... В какой-то момент я отвлеклась от Серовой, чтобы предаться мучительным размышлениям, какой вилкой полагается есть рыбу, так что даже не заметила, как кто-то подсел за мой столик.

— А я вас помню. Когда первый раз увидела на экране, сразу узнала — это та девочка, с которой мы были вместе у Ардалиона. Ну вот видите, я была права. Светлые волосы вам очень идут.

Это была Валя. Она сидела рядом, держа в руках недопитый бокал, положив ногу на ногу. Ее глаза обдавали меня какой-то пьяной нежностью, а губы в полустертой помаде улыбались чему-то своему. Некоторое время мы просто смотрели друг на друга, а потом, приблизив ко мне вплотную свое лицо, она медленно, шепотом, словно важную тайну, произнесла:

— Нам будет с вами. Инночка, очень трудно.

Тогда я ничего не поняла, да и что можно было понять посреди ресторанного гама, заглушавшего наши голоса. Я только вежливо улыбалась и лепетала какие-то банальности, о которых сейчас и неловко вспоминать. Но я почувствовала, что эта знаменитая женщина, сидевшая напротив и что-то еще, бессвязно пытавшаяся мне объяснить про свою жизнь, про жизнь вообще, про кино и про мужчин, на которых никогда не надо ставить, — эта женщина хотела мне добра. Она приняла меня. И еще долго меня преследовал запах ее духов, ее бледное напудренное лицо в полутьме ресторанного зала и фраза, так поразившая меня: «Нам с вами будет трудно...» Что было потом? Не помню. Мороженое, танцы, возвращение по спящей Москве. Я не видела, с кем и когда ушла Серова. Она надолго исчезла из моей жизни...»

«... Уже не припомню, в каком году мне достали билет на спектакль «Русский вопрос». Во время антракта ко мне подошел Симонов и сказал поразившую меня фразу: «Валентина Васильевна хочет познакомиться с вами».

Подумалось: «Господи, ну с какой стати моя особа могла заинтересовать В. Серову?»

Все разъяснилось быстро: в гримуборной Серова рассказала мне, что получила письмо от Бетт Девис. «А перевести его некому», — добавила она». Именно с этой сцены в Ленкоме началось знакомство Людмилы Уваровой с актрисой.

«На другой день в квартире Серовой я переводила письмо из Америки.

Бетт Девис писала В.В., что ей очень понравилась се игра, отличающаяся естественностью, органичностью, обаянием: «Кроме неоспоримого таланта, вы обладаете запоминающейся внешностью, а это для актрисы имеет немаловажное значение. И мне еще хотелось бы добавить, что отношение вашего мужа к вам тронуло меня необычайно, по-видимому, он страстно привязан к вам, говорит о вас с непритворной нежностью, мне недавно перевели его стихи, посвященные вам, я была поражена и восхищена экспрессией и силой его любви...»

— Спасибо, — сказала В.В., — мне бы хотелось что-нибудь для вас сделать...

Я сразу попросила билет на спектакль «Очная ставка» — это была премьера по пьесе братьев Тур, а В В. играла главную роль.

Я пришла после спектакля за кулисы с маленьким букетиком первых весенних цветов. Серова сидела у стола, очень бледная, тяжело дышавшая, безмерно усталая. Симонов сидел возле, уговаривая ее бросить все и ехать отдыхать

В.В ответила нетерпеливо:

— Не будем об этом говорить. Ни к чему.

Я принесла Серовой обещанный перевод письма — ответ Б. Девис.

Прозвенел первый звонок В.В мгновенно обернулась к зеркалу, пригладила щеткой чуть растрепавшиеся волосы, провела обеими ладонями по лицу, что-то такое сделала с бровями, слегка подвела глаза и чужой и прекрасной скрылась за дверью.

Так уж получилось, что с В. В. мы потом довольно часто встречались. И всегда была в ней какая-то, порой нескрываемая грусть, словно что-то томило ее душу. А ведь стороннему глазу могло показаться: ну чего еще желать от жизни? (Тогда-то однажды она и призналась Л. Уваровой, что тоскует по Толе Серову — эти слова приведены в главе «Лапарузка», — что забыть его не может. Симонова называла удивительным, но никогда не говорила, что любит своего поэта. — Н.П.) Серова была добра по натуре, отличалась неподдельной широтой, щедростью, никогда ничего не жалела — моя бабушка некогда говаривала: «Тот, кто быстро помогает, помогает вдвойне...»

Не могу сказать, что мы подружились с В.В., но общались друг с другом довольно часто.

Как-то я стала невольной свидетельницей финала одного из неприятных сюжетов. Был у К. М. приятель, ленинградский режиссер. Он часто наезжал в Москву, неизменно останавливаясь у Симонова, живя у него подолгу... Позволял себе вмешиваться в его жизнь, но что было хуже всего — много и лживо говорил о К.М., его взаимоотношениях с Серовой.

Все это, как правило, интимным полушепотом. «Надеюсь, это останется между нами, вы не продадите меня? Но именно вам мне хотелось рассказать вот эту историю...»

Мне думается, многие сплетни, ходившие в ту пору по Москве, в большей степени были обязаны своим происхождением именно этому человеку, платившему черной неблагодарностью своим московским знакомым за их гостеприимство. Однажды Борис Горбатов, друживший с К.М., не выдержал:

— Ты пригреваешь эту гадину, он пасется у тебя месяцами, живет на всем готовом и разносит всяческую грязь о тебе и о твоей жене...

Симонов не поверил поначалу, но потом страшно рассердился. Когда он вернулся домой, а я была в тот день у Серовой, его трудно было узнать.

— Когда явится этот? — спросил он резко.

— Не знаю, — ответила В В. — Он ушел с утра.

— Не пускать его! — приказал Симонов кому-то из домашних. — Закрыть перед ним двери навсегда.

— Костя, — сказала В В., — не надо так распаляться. Прошу тебя, успокойся!

— Чтоб больше ноги его не было! — повысив голос, твердил Симонов. — Я позвоню на студию, я сделаю все, чтобы его картину закрыли!

— Ты не сделаешь этого. — В В. положила обе руки на его плечи, синие глаза ее сузились, потемнели. — Ты никогда этого не сделаешь!

— Не сделаю, — тихо повторил Симонов. — Но больше не хочу его видеть...

— Больше ты его не увидишь, — ответила Валентина Васильевна

— Имей в виду, он говорил о тебе несусветные гадости...

— Пусть, — равнодушно отозвалась Серова...

Помню, как однажды взволновались обитатели нашей «коммуналки», когда они увидели в коридоре Валентину Серову, быстрой походкой прошедшую в мою комнату. Войдя, она плотно прикрыла дверь. Негромко сказала:

— Таню забрали...

Т. Окуневская была актриса Театра имени Ленинского комсомола, жена близкого приятеля Симонова. (Бориса Горбатова. Окуневскую забрали на Лубянку 14 ноября 1948 года. — Н.Л.)

— За что?!

Валя развела руками. Мы обе молчали.

— Пойдем пройдемся, — предложила Валя.

Я быстро накинула плащ.

На улице Валя рассказала мне: муж Тани позвонил рано утром. Сказал, что взяли Татьяну. Почему — не знает. И Косте ничего узнать не удалось.

Я видела Таню в одном из спектаклей Ленкома. Эта была красивая женщина, русоволосая, кареглазая.

— Костя страшно расстроен. Очень жалеет Таниного мужа — тот просто места себе не находит,

— Боится, что его тоже возьмут? — спросила я.

— Ну что вы! Он не о себе, о ней думает, о Тане. Впрочем, кто же может нынче поручиться, что и его не настигнет та же беда...

Обычно мы подобно многим и многим избегали в ту пору разговоров на острые политические темы, но на этот раз я услышала от Серовой:

— Опять стали арестовывать, как в 37-м... Страшно становится.

Мы прошли несколько шагов молча. Валя вновь сказала:

— До того страшно жить...»