Валентина Серова. Круг отчуждения.

ГЛАВА 17 НА ДНЕ

Отчаянный страх охватил ребенка, когда эта страшная женщина, это исчадие ада, появилась в квартире бабушки. Едва только девочка различила голоса: один — голос деда, другой — матери, она бросилась под кровать и забилась в истерике. Все, что предшествовало этому, последнему явлению матери в дом бабушки, все, что обсуждалось громко и скандально в семье бабушки — тяжба, суд, ее, Машина, судьба, — казалось, произойдет когда-то, где-то, но не с ней. И вот — началось. За ней пришли, чтобы взять и навсегда увести. Мать пришла.

Дед долго уговаривал Машу выйти из укрытия. Ее тянули силой. Она не помнила, как одевалась, как садились в машину, как приехали. На мать она не смотрела, с ней не разговаривала. Ушла за выгородку, в свою маленькую комнатку, и сразу легла в кровать.

Поздно вечером дверь в ее комнату открылась. Мать стояла с сигаретой и смотрела на дочь. Курила. Спокойно, с улыбкой. Господи, какая красивая! Какая нежная! Другая. Совсем не та, о которой бабушка выражалась коротким непечатным словом. О которой выкрикивала вульгарные фразы, и выкрикивала так театрально и артистично, будто бы девочка слышала отрывок из страшной взрослой пьесы. А сейчас Маша видела добрую, почти незнакомую женщину, прелестно естественную, такую неуверенную и робкую.

Маша Симонова и Валя Серова — дочь и мать — прожили совершенно разное детство. Валя — в мире приближающегося, нарастающего волнами восхищения окружающих, Маша — в непрерывном страхе, болезненном ожидании трагедии. Они обе любили своих матерей. Несмотря ни на что. Для Вали мир матери был миром театра, осязаемого счастья творчества. Для Маши Симоновой мир матери был тяжелым, почти невыносимым миром одиночества.

Боль эту Маша не забыла. Она лучше всех помнит одиночество матери, и именно она разделила горькую ущербность выброшенного из жизни человека до самого дна. Именно она испытала на себе, что значит быть отвергнутой непонятно за какие грехи.

Ее не пускали в дом отца. Ребенок мог оказаться зараженным вирусом распада. А в доме росли две девочки. Сашка родилась в тот год, когда Серова и Симонов развелись. Маша всегда боялась и толком не знала отца, но однажды все-таки осмелилась спросить: почему ей не разрешалось раньше, когда была маленькая, когда росла, познакомиться с сестрами, прийти к нему в дом, в его новую семью? Он ответил, что разговор такой с женой, Ларисой Алексеевной Жадовой, завел, но та возразила: «Ты можешь поручиться, что Валя у нас не появится?»

Симонов поручиться не смог, и больше этот разговор не возобновлялся.

Жена Симонова оберегала своих дочерей, Катю и Саню, от дурного влияния. Так, во всяком случае, это выглядело. На самом деле ей было бы крайне неприятно встретиться с Валентиной Васильевной. Нереально. Словно в жизнь новой семьи могло войти разрушительное начало, которое Лариса Алексеевна связывала с этим именем. И ничего не могло переубедить ее. Она была абсолютно права. Дискомфорт страшный, и о нем нечего и думать. Ни единым намеком никогда деликатный Симонов не беспокоил жену этой тенью.

Вернувшись из Ташкента, он построил новую дачу — в Красной Пахре, купил новую квартиру — на улице Черняховского, из общего с Валентиной ему остался только дом в Гульрипши.

В один прекрасный день Симонов сжег все ее письма, записки, рецензии, где упоминалось имя актрисы Все. Бросил в камин с ожесточением и ненавистью в сердце.

Он приезжал иногда в квартиру своей бывшей жены. Очень редко, но в первое время бывало Валентина держалась гордо, независимо. Симонов рассказывал ей, о чем пишет. Он доверял ее интуиции, и даже больше — все, что он писал до самой смерти (не статьи, не свои воззрения), художественно осмысливал, касалось его и ее, войны, отношений в те годы, и он никогда не мог писать о другом. Словно жизнь и творчество навсегда замкнулись на том времени, когда он был так отчаянно счастлив и несчастен одновременно.

Отвечая отповедью на заверения лечащего врача Серовой, Симонов оказался, конечно, прав.

Сначала, в первые годы после развода. Валентина действительно вылечилась от алкоголизма. Война вокруг Маши придавала ей решимости побороть свою болезнь. Она страдала, страдала по-настоящему, и страдала по его вине — так ей казалось. И это придавало жгучую чувственную остроту событиям вокруг дочери. Она понимала тогда, что реально еще затрагивает болевые точки Кости, что он еще болен ею, что чувствует ее и думает о ней, пусть даже так. Эта острая болевая причастность к нему длилась на протяжении всего процесса и давала ей силы. И даже отсутствие ролей, отсутствие работы она понимала как проявление его воли (о чем неоднократно упоминает и Маша). Именно его усилиями она потеряла друзей и связи (так ей казалось), и это тоже придавало горький пряный вкус ее отчуждению от большого процесса искусства, как она его понимала. Большой процесс — это когда письма в ЦК, Костина манера общения с власть имущими и знание того, что от них, их воли, связанной с волей Кости, зависит, что где-то открываются поры и для ее дыхания и закрываются, как теперь, тоже благодаря ему. И она жила ощущением жертвы любви, большой и горькой любви когда-то близкого человека. Но все же и этот период закончился. И позже Валентина — она была человеком очень здравомыслящим в свои трезвые минуты в последние годы жизни - не могла не оценивать себя реальной — старой, морщинистой, тяжелой, некрасивой. И она прекрасно ощущала свою некрасоту. Да разве можно такой сниматься, показывать себя? Дилемма в том, что ее не снимали, помимо Костиной вины, была виной и ее былая слава. Красота, нежный облик, такой важный для сознания советского зрителя, должен был оставаться в полной неприкосновенности, как святыня. Как трофей войны. А эта тетка с жалким лицом, выходящая на подмостки Ленкома, — мало ли теток на нашем экране, на сцене? — но именно эта конкретная тетка до содрогания напоминала символ верности и женской гармонии былых лет, женщину, в которой «две рядом живущих души составляли одно-единственное — сумасшедшее, отчаянное, веселое существо, и понять ее было трудно, а не любить — невозможно. Она была лучше всех прекрасных женщин, а стала хуже обычных баб, стоящих в очередях и работающих на стройках. Одни из последних известных фотографий в роли Греч («Так и будет») были сделаны в 60-м году. Говорят, эту роль она играла очень сильно. Но какое старое, несчастное лицо! А ведь Серовой — 40 лет, может быть, 44 года... Но это лицо уже настолько нехорошо собой! Не некрасиво — красота осталась, но это была красота, утопленная в таком горе и беде, что впору было бы спросить: где и кого эта женщина могла ждать, чтобы так измениться?

Страшные следы непонятного ожидания, непостижимо бездомные глаза...

В начале 60-х она снова работала в Театре имени Ленинского комсомола. Она выходила на сцену в роли тети Симы в арбузовской пьесе «Годы странствий» или тети Таси в пьесе «Чемодан с наклейками». Зрители в зале удивленно перешептывались, шуршали программками. «Неужели Серова? Может быть, однофамилица?.. Слушай, а правду говорят...» — и нет спектакля для этих зрителей. Она играет, но, чуткая, шестым чувством, улавливает, как шепот в зале превращается в громовые раскаты, словно дым разъедает глаза, ей хочется плакать. Она слышит свой приговор: «Серова. Нет! Такого не может быть! Это не Серова»

Иногда ее узнавали, с ней знакомились и случались неприятные истории. Считали, с Серовой можно позволить всякое... Мужчины в ее доме появлялись постоянно. Дочь ей не мешала, она безумно боялась гостей матери, запиралась в своей комнате и старалась отвлечься от происходящего во внешнем мире. Иногда случались кровавые истории. Один из приятелей ранил Валентину. Ножевая рана долго не заживала. Шрам навсегда изуродовал грудь.

Дочь тем не менее оставалась с матерью. Собственно, до поры до времени ей просто некуда было деться. Симонов свою Машку-таракашку (так называл он М. Симонову в раннем детстве) вниманием не баловал. Он писал в дневниках о двух дочках — Кате, приемной, и Саньке. Но дневник что — литература... Он же не хотел знать о дочери в реальной жизни. Друзья, которых Валентина когда-то принимала в Москве и в Переделкине, не желая причинять лишние неприятности писателю, отвернулись от Серовой. Как-то в кремлевской поликлинике Валентина встретила Караганова «Вот друзья, которые меня бросили!» — холодно и четко отрезала Серова.

Старые друзья поначалу Валентину поддерживали. Ее не оставляла своим вниманием Серафима Бирман, пока сама была здорова. «Пройдут годы, — пишет В Вульф, — Бирман окажется в Театре имени Моссовета, гениально сыграет Карпухину в “Дядюшкином сне" Достоевского, поставленном для Раневской, “переиграет" всех, познает недолгий успех, уйдет из театра, попадет в психиатрическую клинику и закончит свою жизнь в больнице в 1976 году. Серова будет в беде, в отчаянии, в сущности, вне театра, но добрые отношения, теперь уже далекие, сохранятся.

Изредка Серова писала Бирман, и та всегда отвечала ей.

“Валентина! Спасибо за память, которую вы сохраняете светлой. И я помню нашу совместную работу с хорошим чувством. Когда вы были счастливой, сильной, я могла Вас ругать, кусать, а сейчас не могу... Да и у меня поубавились душевные силы. Вот так.

Серафима".

На открытке была нарисована пчела, и рукой Бирман сделана запись: “Пчелы на красивом и душистом цветке..." Даты нет, судя по всему, открытка написана в начале 70-х годов.

Или другая открытка:

“Живу тяжело: и горе, и здоровье, в особенности глаз больной. Устала жить, а жить по-человечески хочется. Милая Валя, очень тронута, что так долго меня помните.

Серафима"».

Не оставляла Валентину и Фаина Раневская, ездила к ней на дачку, построенную В. Половиковым.

Когда Серова ушла из Театра Ленинского комсомола окончательно, году в 1965-м, режиссер Самсон Самсонов пригласил ее на небольшую роль жены рыжего клоуна в фильм «Арена». Клоуна играл Глеб Стриженов, и коллизия в фильме показалась актрисе довольно интересной. Она работала с азартом. Но когда фильм вышел и актриса пришла на премьеру... Трудно сказать, возможно, кто-то позвонил и приказал вырезать лишние кадры. Сюжет Серовой из фильма исчез. В итоге в титрах фамилия осталась, а актриса мелькнула в последней общей сцене.

Симонов? Слишком жестоко... Алексей Кириллович написал про отца (по поводу высказываний Т. Окуневской):

»В судьи призываю многочисленных друзей отца, актеров и актрис, с которыми он работал, выпивал, и даже тех, с кем романы водил: нанес ли он хоть малый урон чьей-нибудь творческой судьбе?»

О том, что отец не хотел, чтобы мать снимали, говорила мне Мария Кирилловна. Но — не знаю...

В 1965 году, к Дню Победы, Симонов прислал приглашение К.К. Рокоссовскому на встречу писателей-фронтовиков. Тот почему-то не приехал. Расхворался. Возможно, не захотел, возможно, знал о судьбе Серовой, больной, постаревшей синеглазой девочки из далекого 1942 года.

Между тем именно в тот год Серова бросила пить и поступила на работу в Театр-студию киноактера.

За многие годы своею существования конгломерат этот с огромной труппой кинозвезд прошлого так и не смог стать действительно театром. Здесь упокоились дерзкие начинания множества режиссеров и актеров Приходил А. Дикий, потом Б. Бабочкин и, наконец, Лев Сергеевич Рудник, красавец, приглашенный С. Герасимовым из Большого драматического театра Ленинграда для преобразования сего несчастливого пасынка кинопроизводства в настоящий храм искусства. Рудник прославился своими многочисленными любовными похождениями, за которые временно поплатился ссылкой в Ростов, но скоро вернулся в Москву. Громкий роман с последовавшим еще более громким скандалом разразился у Рудника с Лилией Смирновой. В том же году в театр пришла и другая еще молодая звезда — тридцатитрехлетняя Татьяна Самойлова.

Театр киноактера знаменит был не только альковными историями. Серова, не снимавшаяся по-настояшему долгие годы, попала в «приют комедиантов» неприкаянных. Здесь пили по-черному и мужчины, и женщины. Почему, интересовались зрители, покупая программки или буклеты «Театрально-концертной Москвы», на каждую роль такое соцветие известнейших народу имен? Очень просто. Известнейшие страдали длительными запоями.

Валентина пришла с твердым убеждением: начнется работа — пить не будет. В театре репетировалась пьеса Горького «Варвары». С Горького началась ее сценическая слава. С Горьким связана короткая, но яркая удача в Театре имени Моссовета. Она была уверена, что и теперь возродится с Горьким. Хорошая примета — Горький, и она хотела играть Надежду Монахову. Ей не было еще пятидесяти...

Она выучила эту роль — работала с ней самостоятельно. Наивная. Роль ей не дали.

Сыграла несколько крохотных возрастных эпизодов в «Детях Ванюшина» — генеральшу Кукарникову. Прочла Т. Уильямса и загорелась сыграть в «Трамвае “Желание”». Купила учебник английского языка и стала заниматься. Садилась к Машиному фортепьяно с нотами, сочиняла себе роль Бланш, разучивала песенки. Она часто начинала готовиться к какой-нибудь роли, знала, что никому не нужна, и все-таки выучивала текст, разбирала пьесу, словно это вопрос решенный.

Рудник смотрел на актрису с жалостью. Ролей не предлагал. Платил зарплату, держал — до пенсии. Она все еще жила надеждой.

В 1966-м умер Василий Васильевич Половиков Он сделал все, что от него зависело, чтобы вернуть дочери имя. Но силы его иссякли. В один прекрасный день пошел в сберкассу за что-то платить и не вернулся. Не выдержало сердце. Дочь и жена похоронили его на Головинском кладбище

А в 1968-м Валентину потрясла другая смерть.

В тот день семья отдыхала на даче в Подлипках. Серова раскладывала пасьянс на террасе. «Маяк» передавал какую-то веселую музыку. Потом новости. И вдруг она услышала по радио — умер Рокоссовский. Она смешала карты, посидела, потом встала, взяла сумку и побрела в соседний поселок, в магазинчик. Вернулась пьяная, вбежала в комнату, опять куда-то собралась. Дочь пыталась задержать ее, но она ударила Машу. Уже не мать, не добрая подруга: в состоянии опьянения она не походила на себя. Взгляд непроницаемый, действия необъяснимые. Откуда бралось, из каких глубин возникало это чудовище?

Впрочем, в тот год Серова еше боролась с собой, могла остановиться. Она страстно хотела вернуться в большое кино, и эта мысль не давала ей покоя. В журнале «Советское кино» (14. 09.1968) появилась хорошая, откровенная статья — «Скажи эту фразу странно!»

В. Серова размышляла об актерских переживаниях. О себе говорила мало:

«Есть проблема, которая не только занимает меня, а прямо-таки ранит в сердце. О ней я и хочу говорить в первую очередь. Хотя вряд ли скажу что-либо новое, так как об этом много говорено и написано.

Это — положение в кино актера, и особенно актрисы среднего возраста. Не правда ли, как странно, что такая проблема вообще существует? Казалось бы, наступило самое время для творчества — человек окончательно сформировался как личность, накопил богатый жизненный и творческий опыт, отточил мастерство, — и вдруг он начинает ощущать, что весь его актерский и человеческий багаж никому не нужен. Он смотрит с тоской и ненавистью на телефон, который упорно молчит, и с радостью хватается за пустяковые роли. А потом к нему идут негодующие письма зрителей: «Вы снялись в плохой роли» Приходится отвечать что-то уклончивое, подчас не совсем честное. Очень трудно объяснять, что не может актер жить без своей работы и что в ожидании интересной роли проходят иногда долгие годы... И вот поневоле берешься за типажные роли, а это штука весьма неблагодарная — играть самого себя.

Сейчас, когда я смотрю старые фильмы со своим участием. часто ловлю себя на мысли, что вот здесь нужно бы так, а здесь эдак сыграть... Но возможности использовать накопленный опыт — увы — нет. Так почему же иные режиссеры разыскивают актеров, порой посредственных, «выписывая» их из других городов, где есть свои киностудии, из различных театров, а то и вовсе снимают непрофессионалов ?

Когда актер долго не снимается, у него появляется чуть ли не комплекс неполноценности. К девяти годам я переиграла все детские роли в театре у матери. Сниматься начала с 16 лет.

А вот теперь невольно закрадывается мысль: неужели все это ничего не стоит?

Недавно мне пришлось побывать в Туле, там я выступала перед студентами пединститута. По правде говоря, очень не хотелось мне туда ехать. И наверное, вы поймете почему! Ведь — думала я — моя последняя большая роль в кино сыграна 10 лет тому назад в фильме «Бессмертный гарнизон». Зачем же выступать перед людьми, которые тебя совсем не знают ? Но вышло все иначе. Меня не отпускали четыре часа..

Я говорю об этом не в целях саморекламы. Я лишь хочу напомнить о нас. Ведь в аналогичном положении находятся прекрасные актеры — Л. Орлова. М Ладынина, Е. Кузьмина, Э. Гарин и многие — ох, как многие! — другие.

Почему сложилось такое положение, ответить нелегко, но среди виноватых я бы назвала в первую очередь авторов фильмов — сценаристов. И в самом деле, большинство фильмов рассказывает о людях молодых. Ну а те, кому больше тридцати, сорока, — уже не люди, что ли, не личности? Они, что, не представляют никакого интереса? Это неправда. В жизни всегда есть место всему, она невероятно разнообразна. Кино же порой отражает ее как-то весьма односторонне. Конечно, я понимаю, что кино обладает огромной популярностью у молодежи, сила его воздействия очень высока, и поэтому его нельзя не использовать в качестве прежде всего воспитания молодого человека. Но я не думаю, что молодежь можно воспитывать только на примерах молодых же. Разве не бывает людей старшего возраста, которым хотелось бы подражать, у которых можно было бы учиться? Я вспоминаю великолепную работу Раневской в спектакле Театра имени Моссовета «Странная миссис Сэвидж». После спектакля я видела, как многие зрители — заметьте, молодые — плакали. А что делает Раневская в кино? Одно и то же из фильма в фильм: смешные взбалмошные старухи.

Не меньшая, а может быть, главная вина в том, что создается такое положение с актерами, лежит, по-моему, и на режиссерах. Не могу не сказать этого, хоть и рискую навлечь на себя их гнев.

Большинство наших кинорежиссеров сравнительно молоды, и нам, актерам старшего поколения, трудно с ними сработаться. Я никак не могу примириться с их стилем работы, если можно это назвать стилем. С их панибратским отношением к актеру. С их жаргоном. Слыханное ли дело, когда в качестве режиссерского указания слышишь «Скажи эту фразу странно» или в качестве одобрения тоже отпускается скупое и нелепое «молоток!». Они со всеми на ты. А когда отойдешь от режиссера на два шага, он спрашивает у ассистента «Как ее зовут, эту пожилую даму?»

Вы скажете, что все это мелочи. Допустим. Хотя я не представляю, как мог бы Станиславский или Вахтангов так разговаривать с актером. Однако бывает и того хуже. Тебе звонят (долгожданный звонок!), предлагают эпизод или небольшую роль, вызывают на пробу. Срываешься с места, пускаешь по боку все личные планы, приезжаешь на студию. Худсовет одобряет пробу. Начинаешь размышлять о роли. Ждешь. Ждешь день, два, пять. Наконец, робко звонишь режиссеру и слышишь: «У меня изменились планы».

Нет у многих наших режиссеров любви к актеру. Вот снялся актер в фильме и немало способствовал его успеху. Казалось бы, у режиссера должно возникнуть желание работать с ним и дальше. Не может же актер исчерпать себя в одном фильме, да и с режиссером у него найден общий язык, понимание и т.д. Однако режиссера «тянет на новенькое». А ведь бывало, весь фильм ставился на одного актера. И как много может дать в таком случае этот один актер!

Бывает, что актер сразу же получает ту роль, которая как бы создана для него, полностью совпадает со всеми его данными, делает его известным. Но это бывает так редко! Например, прекрасный актер И. Смоктуновский стал известен, когда ему было за 35, сыграв в театре роль князя Мышкина. Удачнейшее актерское и режиссерское попадание... Или появление Р. Марковой в фильме «Бабье царство». Ведь страшно даже подумать, что этого могло и не быть! Однако же как часто этого не случается. Об этом никто не знает. Режиссеры боятся риска, а в результате лишают себя чести и счастья открыть талант, а нас, актеров, — возможности искать себя.

А ведь без риска нет открытий, как без поиска нет творчества» .

Потом общественность вспомнила: тридцать лет назад вышел фильм «Девушка с характером». У Серовой («веха нашего кинематографа, национальное достояние») взяли интервью:

«В.В. Некоторые зрители считают вас актрисой комедийного плана. Согласны ли вы с такой оценкой?

— Мне думается, этого ошибочного мнения придерживается молодежь, не знакомая с моей работой на сцене. К комедийным никак не причислишь ни роль Роксаны в пьесе «Сирано де Бержерак», ни роль Джесси в «Русском вопросе» К. Симонова, ни роль Софьи Ковалевской в одноименной пьесе братьев Тур. Это роли драматического плана, доставившие мне в свое время огромное творческое удовлетворение.

Ни комедийной, ни голубой не назовешь и роль Лизы, над которой я работала в фильме А. Столпера «Жди меня».

Если говорить о несыгранных ролях, то не один год мечтаю я о героине повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Может быть, на сцене Театра киноактера, где я сейчас работаю, моя давняя мечта и осуществится...»

Конечно, она понимала, что говорит вздор. Ничего не будет больше. Никогда.

Она снова запила, очень похудела. Тряслись руки, мятое, серое лицо розовело и разглаживалось, когда хмелела.

Многим казалось, что ее уже давно нет, но она еще жила. Каждое утро начиналось со звонка в театр, и она искренне верила, что стоит только кому-то ответить ей, что работа есть, и жизнь возвратится к ней в полном своем звучании Когда случайно ли, нет, но о ней вспоминали «Есть небольшая работа», — она спешно собиралась, минимум косметики как всегда, как в молодости, и даже не выясняя, что за работа, какой спектакль, чей сценарий, бросалась в театр:

— На репетичку опаздываю, на репетичку!..

И вмиг легкой, звонкой и красивой становилась Серова, сквозь белую безжизненную маску словно видение возникала Катя, Лиза, Варя, юная девушка с блестящими огромными исподлобья глазами.

Вечером возвращалась. Выпившая. Сломленная. Глаза тусклые, мертвые, руки-ноги непослушные. Роли не нашлось.

Ее не обманывали. Просто в театре распределяли роли для нового спектакля, и диспетчер по старой памяти и любви считала, что Валентине в этом длинном списке найдется свой маленький эпизодик, свой мирок, в который она сможет окунуться

А сама Валентина Васильевна не умела просить, заискивать, объяснять. Она умела говорить только прямо И ей отвечали прямо — роли нет. И не будет Она, как ни парадоксально, сохраняла такую недюжинную гордость, что одно это вызывало неприязнь.

Часто, ох как часто незнакомые люди шептали за ее спиной:

— Смотри, это Серова!

— Серова? Гляди, Серова!

— Не может быть, она же повесилась!

— Отравилась!

— Спилась!

А она еще ходила по заснеженным или грязным от слякоти московским тротуарам.

— Спилась... повесилась..

А она все видела и все слышала и старалась не замечать этой холодной, как приговор, реакции.

— Никогда не оборачивайся, что бы ни случилось, что бы ни сказали, как бы ни хотелось ответить, — учила она Машу.

Маше хотелось вцепиться в этих теток, растерзать их «Не оборачивайся!» Легко сказать...

Откуда они все знают? Твою боль, неприкаянность. Нигде ничего не прочтешь. Никогда ничего не подтвердят. Но холодными ветрами надует, напоет, наиграет — все знают. Но знают не так, как ты хочешь. Не то, что ты знаешь про себя. Ты думаешь, что все еще может измениться. Они точно знают, что с тобой кончено. Посторонние люди. А друзья? У них есть выбор. Все делится пополам. За — и против. За — будет за того, кто сильнее. Ты уходишь с пути. Тебя перестают замечать. Ты даже пытаешься выбраться, лечишься, ты приходишь к коллегам, но они словно зомбированы ситуацией, словно запрограммированы на твою прозрачность. Выбраться очень трудно. Власть Симонова делает тебя именно жертвой. Идти не к кому. Просить некого. Даже смешно. Постепенно у тебя отнимают любую возможность реабилитироваться. Выбраться можно. Но если вспомнить, если все время вспоминать те чудные, волшебные возможности, которые так рано подарила тебе жизнь, и перспективы, потерянные вместе с положением в обществе. Вспоминать, как в мозаике уходящего сна, парижские бутики Диора и Шанель, московские барские, заставленные хрусталем и серебром столы, тонкие запахи непозволительной по времени роскоши, улыбчивых, подпевающих твоим песням друзей на бесконечных вечеринках, любезных, готовых исполнить любую прихоть, льстивых завистников. Сцену, где ты царишь, съемочную площадку, которую плотным кольцом окружают восхищенные твоей очаровательной улыбкой люди. Выбраться трудно. Редкие друзья постепенно стареют, теряются, уходят, не выдерживая твоего больного отчаяния.

Нет, она не жалела о потерянном. Не плакала у старого подъезда. Слишком гордая. И о своих изменах не жалела. «Нужно, чтоб исполнялись все желания. Тогда человек будет счастлив! И если желания не исполняются, человек делается несчастным. Неужели ты не понимаешь? Нельзя подавлять желания! Подавленные желания вызывают горечь!» — заповеди своей маленькой героини Лизы из запрещенного когда-то фильма А. Роома она следовала всегда. Другим она не лгала, так что ж лгать теперь себе? Так же воспитывала и Машу, с одобрением смотрела на ее искренность, на ее первые женские влечения и ошибки. Впрочем, взаимопонимания с дочерью она найти не могла.

Она почти ничего о себе Маше не рассказывала. Может, думала, что будет еще какое-то время, позже. Сначала, когда она вылечилась, говорить с ребенком на равных считала бессмысленным. Когда дочь подросла, ей не хотелось ничего узнавать. Напротив — забыть, уйти, сбежать из дома. Маша пробыла в доме бабушки недолго, но именно тогда усвоила уроки Клавдии Михайловны. К беде матери относилась точно так же, как те люди, которые окружали Серову. Раньше алкоголизм не воспринимали как болезнь. Тех, кто живет рядом, этот фактор безумно раздражает. Рушит семью, и выдержать невозможно.

Серова понимала, что ей надо продолжать лечение, но она безумно боялась и не хотела. Она еще много раз попадала в знакомую до боли «Соловьевку». Высокая изгородь разделяла отделения — интенсивное и терапевтическое Однажды Серова лежала в терапевтическом отделении. В интенсивном — ее коллега по Театру киноактера Татьяна Самойлова. Они поддерживали, спасали друг друга, встречались у забора и часами беседовали.

Валентина выходила из состояния запоя с каждым разом все труднее и труднее. Ремиссия наступала быстро, все короче становились промежутки между приступами болезни.

Маша больше не находила в себе сил оставаться дома. Она сбегала, возвращалась и не могла общаться с матерью, выслушивать ее несвязные, сумбурные рассказы. Мать в периоды запоя ничего не ела, не спала, приходила к ней в комнату по ночам, но та затыкала уши и умоляла Валентину уйти...

Позже она жалела о своей жестокости, о чем писала в статье «Я помню...».

«...Помню смутно тепло и нежность, лучистые глаза на уже немолодом лице, которое неумолимо превращалось в искореженную временем и болезнью маску. Я не столько знала ее, сколько чувствовала ее душу. Но все-таки из двадцати пяти лет нашей с ней жизни, с моего рожденья до ее ухода, в обшей сложности наберется десять лет, которые были отпущены мне, чтобы я жадно впитывала ее в себя. Но я не впитывала, предпочитала школьных подружек ее обществу. Стыдясь ее болезни, я боялась быть с ней на людях, сторонилась тех, кто ее хорошо знал, прогоняла ее, когда вдруг среди ночи она будила меня, чтобы рассказать что-то. Мне невыносимо было видеть ее лицо. Но были и другие — редкие дни, когда ей удавалось гасить свою боль-болезнь, когда мы дружили, она строила планы и — очень редко и скупо — вспоминала...

...У окна — бюро со множеством ящичков, в результате нескольких неквалифицированных реставраций чуть скособоченное. Над ворохом бумаг сидит женщина с копной изведенных пергидролем волос. Опухшие веки, резкие морщины. Над ее головой портретный снимок: красивое лицо, ненатуральность позы, улыбки, взгляда — чуть-чуть. Типичный снимок актрисы в роли. Как предсказано было:

И эти два лица принадлежат одному человеку — не так давно актрисе в зените славы и теперь забытой почти всеми, исстрадавшейся, спившейся женщине. Моей матери...

Она сидит и, перебирая бумаги, что-то шепчет. Потом, подняв голову и обращаясь ко мне, с придыханием говорит:

— А хочешь, Маша, я прочту тебе стихи твоего отца, о которых он... забыл, конечно. — И уже только себе: — Не мог забыть, не смел, не смел!..

Она молчит, зажмурив глаза, и я вижу мутноватые слезы. Мне они кажутся неискренними, фальшивыми, я ненавижу мать, когда она пьяна, и не хочу, чтобы она читала.

— Нет, ты послушай, — говорит она, тряхнув головой. Этот жест, когда-то красивый и гордый, жалок сейчас, как и лицо ее в ореоле беспомощных, «пьяных» волос.

До 16 лет мать не показывала мне свой архив, над которым часто и подолгу сидела в нескончаемые периоды своих запоев. Трезвой она никогда не брала его в руки. Позже я узнала, что это были письма отца — довоенные, с фронта, после войны...

Тогда, сидя в своей комнате и перебирая эти письма, она ругалась и сыпала проклятия. Но никогда нельзя было понять, кого она проклинает, — об отце от нее я никогда не слышала ни одного дурного слова. Плакала, вдруг бросалась к телефону, звонить кому-то, но на середине номера замирала, медленно опускала трубку на рычаг...» (Цитируется по журналу «Огонек». № 7, 1995.)

Прелестная Роксана, создание юной Серовой, с красивым упреком обращалась к своему поэту — Сирано: «Письмо, что столько лет питало мне любовь...» Валентина была тогда дерзкая и сводила с ума своего поэта. Теперь она читала старые письма, и они казались самым ценным в жизни: «... сейчас как будто держу тебя в руках и яростно ласкаю тебя до боли, до счастья до конца и не желаю говорить ни о чем другом — понимаешь ты меня моя желанная, моя нужная до скрежета зубовного».

Симонов... Однажды она призналась: «Должно быть, я была в чем-то очень виновата перед ним...»

Брошенная, ненужная, забытая, она много-много лет подряд читала роман своей любви. Долго и несчастливо жила одновременно с мифом о желанной Валентине Серовой. Была ли она в самом деле? Однажды решила, что нужно вспомнить, как прошла жизнь. Хотела написать автобиографию, но забросила. Остался только перечень ролей да короткие сведения Валентина Васильевна составила эту справку для получения какого-то документа

1. ФИО: Серова Валентина Васильевна.

2. Число, год, место рождения: 23 февраля 1919 г. в Харькове.

3. Образование: незаконченное специальное — 1 курс ИТТИС (теперь ГИТИС) им. Луначарского (1933-1934)

4. Национальность: украинка.

5. Творческий профиль работы: актриса театра и кино.

6. Звания, лауреатства, ордена, и т.д.: заслуженная артистка РСФСР (1948); орден «Знак Почета» (1948); орден ФНРЮ «За заслуги перед народом» (1946); лауреат Гос. премии СССР (1949 г., за участие в фильме «Глинка»), медаль «За победу над Германией» (1945); медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны» (1945); Медаль «За освоение целинных земель» (1962).

7. Деятельность одновременно с работой в кино:

1933—1950гг. — Театр рабочей молодежи — ТРАМ. Впоследствии (с 1938 года) — Театр им. Ленинского комсомола.

1950—1951 гг. — актриса Академического Малого театра.

1951—1959 гг. — актриса Театра им. Моссовета.

1959—1964 гг. — актриса Театра им Ленинского комсомола.

С 1964 г. — актриса Театра-студии киноактера 1941—1942гг. — актриса Театра Драмы под руководством Горнакова.

8. Начало деятельности в кино: 1934 г. «Соловей-соловушка» — первый цветной фильм (Груня Корнакова в детстве), режиссер Н. Экк. Впоследствии, в связи с переработкой сценария, эпизоды в фильм не вошли.

9 Перечень картин, в которых принимала участие:

1934 г. «Соловей-соловушка» (эпизод в фильм не вошел). 1936г. «Строгий юноша» (Лиза). Фильм не вышел.

1939 г. «Девушка с характером» (Катя Иванова).

1940 г. «Весенний поток» (Надя Кулагина).

1941 г. «Сердца четырех» (Галя Мурашова). Вышел в 1943 г. 1941 г. «Жди меня» (Лиза Ермолова).

1948 г. «Глинка» (жена М. И. Глинки).

1950 г. «Заговор обреченных» (Кира Рейчел).

1956 г. «Бессмертный гарнизон» (Мария Николаевна Батурина).

1967г. «Арена» (жена клоуна).

1970 г. «Кремлевские куранты» (жена Забелина).

1972—1973 гг. «Дети Ванюшина» Эпизод.

РАБОТА В ТЕАТРЕ

Детские роли:

Театр-студия Малого театра:

1928 г. «Настанет время» Р. Роллана (Генри)

«За океаном» Гордона (Сын Эсфири).

1929 г. «Кин» (Слуга Кина).

1930г. «Хижина дяди Тома».

ТРАМ (Театр им Ленинского комсомола):

1934 г. А Бруштейн «Продолжение следует» (Франци).

1935 г. А. Островский «Бедность не порок» (Любовь Гордеевна).

1936 г. Киршон « Чудесный сплав» (Ирина).

1937 г. А. Арбузов «Дальняя дорога» (Топе и к).

1938 г. И Островский «Как закалялась сталь» (Тоня).

А. Пушкин «Дубровский» (Маша).

1939 г. И. Шток «Галина» (Галина).

К. Симонов «История одной любви» (Катя).

М. Горький «Зыковы» (Павла).

1940 г. Э. Ростан «Сирано де Бержерак» (Роксана)

Театр Драмы под руководством Горчакова:

1942 г. И. Тургенев «Дворянское гнездо» (Лиза).

К. Симонов «Русские люди» (Валя).

Театр им. Ленинского комсомола:

1944 г. Ч. Диккенс «Наш общий друг» (Белла Уильзаер).

К Симонов «Так и будет» (Ольга).

1945г. К. Симонов «Под каштанами Праги» (Божена Прохадко).

1946 г. К. Симонов «Русский вопрос» (Джесси).

1947г. Агранович «В окнах горит свет» (Наташа).

1948 г. Братья Тур и Шейнин «Очная ставка» (актриса Асенина).

Братья Тур «Софья Ковалевская» (Ковалевская).

Малый театр:

1950 г. А. Островский «Без вины виноватые» (Коринкина). Театр Моссовета:

1951 г. Н. Хикмет «Рассказ о Турции» (Гюзин).

1952 г. Пристли «Лиззи Маккей» (Лиззи).

1953 г. А. Софронов «Варвара Волкова» (Гончаренко). «Чужой паспорт»

1954 г. А. Крон «Второе дыхание» (Лебедева).

1955 г. К. Симонов «История одной любви» (Катя).

М. Горький «Сомов и другие» (Лидия Сомова).

1956 г. Г. Мдивани «Тревожная ночь» (Наташа).

Театр им Ленинского комсомола:

1959г. К Симонов «Так и будет» (Греч)

1960 г. И. Погодин «Цветы живые» (Серафима).

1961 г. А. Арбузов «Годы странствий» (тетя Тася).

1962 г. Д.. Угрюмое «Чемодан с наклейками» (тетя Сима).

1963 г. « Опасный возраст».

(Возможны ошибки: например, фильм «Жди меня» — 1943 год.)

Творческая биография ее уже оборвалась. В театре она сошлась одно время с Н. Мордюковой, 3. Кириенко. Вместе уходили в загулы. Но Валентина — с обреченностью неизлечимо больного человека. В памяти актрис, у каждой из которых и своя жизнь складывалась не просто, встречи с Серовой в последние годы ее жизни оставили тяжелое впечатление.

«За несколько лет до смерти увидела на улице у винного магазина любимицу зрителей и испугалась. Неужели и я когда-нибудь могу так кончить? Сунула ей в руку какие-то деньги и побежала по тротуару...» — вспоминала Л. Пашкова.

«Валя была бедненько одета, очень нуждалась, наверное, не хватало на выпивку, и продавала все, что можно. — такой запомнила Серову в театре ее давняя подруга Л. Смирнова. — Помню, как она пришла за кулисы, у нас шел концерт, собралось много актрис — Ларионова, Алисова, Кириенко. Валя, видимо, очень хотела выпить, была возбуждена и предложила:

— Кто-нибудь купите кольцо.

Очень красивое кольцо было. Я так просила ее не продавать — мало ли что ее ожидает. Но одна из актрис тут же схватила его — дешево.

Через некоторое время Валя мне позвонила и сказала, что отыскала брошь, которую подарил ей когда-то Костя, и просила купить — ей нужны были деньги. Я снова умоляла не продавать. И покупать не стала, мне казалось, что это преступление».

Старалась в меру возможностей поддерживать Валентину (любимую актрису, идеал недосягаемой красоты и изысканности в 1946 году). И Макарова:

«Как не хочется приближаться к этому «потом», а оно уже скоро, уже звенит долгими, нестерпимыми телефонными звонками, которые будят меня среди ночи. Я знаю, что это она, что сегодня она выпила больше, чем обычно, и ей плохо, надо с кем-то поговорить. Конечно, можно отключить телефон, ведь завтра с утра съемки, работа, нужно выспаться, но я беру в руки аппарат и плетусь с ним в ванную, чтобы никому не мешать своим полуночным разговором

...Я знала, что она играла мало. Почти не снималась. Ее, конечно, по-прежнему помнили и любили, но время ее стойких, хрупких и своенравных героинь кончилось. Легенда Вали Серовой, потесненная волной новых имен и лиц, совсем отделилась от нее, став достоянием Госфильмофонда и редких юбилейных сеансов в Кинотеатре повторного фильма...

Прекрасная Валя Серова — неужели уход Симонова и все, что с ним связано, явилось для нее тем потрясением, после которого она не могла быть счастливой? Во время наших длинных бессонных разговоров по телефону я не спрашивала ее о К.М. Порой она сама порывалась мне что-то о нем рассказать, мило передразнивала его картавость и вдруг словно бы осекалась на полуфинале, замолкала или переводила разговор на другую тему. Но мне без всяких слов было ясно, что пятнадцать лет, прожитые с ним, не отпускают ее. Чужой, далекий, при всех своих регалиях и тиражах, при новой жене и дочке, он — никакое для нее не прошлое, в котором, как известно, было много других мужчин, а вечно длящееся настоящее. Его любовь, его стихи, его восторги и обиды, его обожание и ненависть, его усталость от нее, его одиночество и непреходящая тоска последних лет, когда стихи кончились и любовь кончилась, хотя тогда она нуждалась в нем больше, чем когда-либо прежде, — все это было сейчас, сию минуту. Всегда.

Мне кажется, я все еще слышу в трубке ее возбужденный, отрывистый голос. Она сдерживается изо всех сил и говорит с хладнокровным отчаянием пьяного человека, пытающегося сохранить невозмутимость, не взорваться потоком слез или проклятий. Похоже, она все еще пытается что-то доказать. Кому? Мне, себе, ему? Не важно! Ей надо выговориться. Только и всего.

Что могло ее спасти — так это какая-нибудь хорошая роль, серьезная работа. Но призрак скандала, незримо присутствовавший за ее спиной, дурная молва и плохой диагноз, о котором все помнили, закрывали перед ней двери киностудий и столичных театров. К тому же ни для кого не было секретом, что Симонову неприятно любое упоминание имени Серовой, любое ее появление на сцене или экране. Об этом знало начальство, об этом знала она...

Иногда по ночам она читала мне стихи, пересказывала содержание понравившегося мне фильма или книги. Она восхищалась Симоной Синьоре, любила Чаплина, даже делала выписки из его мемуаров. Одну строчку помню до сих пор: «Я не был ангелом, но, насколько мог, старался быть человеком». Валя, вы не были ангелом, вы были женщиной. Абсолютной женщиной, может быть, поэтому вам было труднее, чем всем нам».

Константин Михайлович построил трем дочерям, Маше, Кате и, младшей, Саньке, по однокомнатной кооперативной квартире.

Маша наконец оставила мать окончательно, вышла замуж, родила сына, тяжело заболела, и Валентина сама взяла себя в руки, не прибегая к помощи лечебницы. Но продлилось затишье очень короткое время. Она пришла впервые к дочери и обнаружила в маленькой квартирке балкон. Она любила балконы, в Переделкине когда-то сама распорядилась сделать такой в ее спальне. Туг она загорелась, сразу предложила:

— Слушай, давай поменяемся.

Она очень хотела балкончик.

Меняться Валентина, конечно, не стала, осталась жить в своей большой квартире на улице Фадеева. Но продала дачу с прекрасным яблоневым садом, любовно построенную В В. Половиковым для воссоединения семьи Серовой дача была не нужна, дочь в Подлипки больше не приезжала, к себе Валентину старалась никогда не приглашать. Однажды сама собралась с двухлетним сыном к бабушке Вале, но та встретила ее нетрезвой. Маша испугалась за сына, развернулась и уехала. Больше Валентина никогда не видела внука, Машу видела, пару раз...

М. Симонова помочь матери не могла ничем. Ей пришлось уйти от Валентины, бросить ее, но сама она сумела устоять, устроить свою жизнь.

Толя Серов погиб. Он пришел из армии, мать не приняла его, не прописала. Он долго колесил по просторам Родины, пытался найти место под солнцем. Пил. М. Волина пишет об Анатолии Серове младшем как о личности с ярко выраженным комплексом пиромании: устроил пожар на северной электростанции у зимовщиков, подпалил театр в городе Серове (бывшем Надеждинске. переименованном в честь отца, героя-летчика), куда временно устроился работать электриком, наконец, спалил дотла материнскую дачку в Подлипках. Ни об одном из этих поджогов тетка его, А. Серова, не рассказывала.

«Толька был такой талантливый. Помню, он пришел к нам единственный раз в гости со своей женой, якуткой Ниной. Познакомился с моим сыном, тот учился тогда в МГИМО. Сына он покорил: «Мама, какой из него получился бы журналист! Какие бы он мог брать интервью. Какой язык!»

Но — его погубило вино».

У Анатолия родился сын Василий, внук Серовых. С женой он жить не стал, ребенка оставил, вернулся в Москву.

В Москве попал в компанию Изольды Извицкой, прекрасной, но пьющей актрисы, интересовался восточными религиями. Этот Анатолий Серов уже ничем не напоминал голубоглазого и белоголового мальчика Лапарузика: грузный, с грубым, оплывшим лицом и лысеющей головой дядька, инфантильный и больной алкоголизмом. Пьера Безухова из него не вышло, вышел заурядный алкоголик, опустившийся и беспомощный человек.

В столице он оказался человеком бездомным, скитался по знакомым и малознакомым приятелям, женщинам. Однажды, лечась в очередной раз в наркологической больнице, он встретил сестру милосердия Машу, верующую, немолодую, на много лет его старше, женился на ней и уехал жить в Монино, где наконец обрел какой-то угол.

А Валентина до последних дней своих привлекала внимание мужчин. Правда, внимание это близкие ее и знакомые расценивали по-разному. Собутыльники, аферисты, жаждущие получить неплохую квартиру больной актрисы.

А. К. Серова говорит, но, однако, не утверждает, что однажды в гости к Валентине приехал с Севера друг ее внука Василия, лет двадцати пяти, и остался жить на улице Фадеева на правах сожителя.

В черный период появилось несколько молодых людей. У Толиной жены был брат Борис, который приехал в Москву поступать в консерваторию и жил у Валентины, а потом появился его приятель, тоже музыкант. Возможно, речь идет о небезызвестном Юкочке — певце, работавшем постановщиком (рабочим сцены) в Театре киноактера, которого знала Л. Смирнова:

«Валя была одиноким больным человеком. Последнее время она дружила с одним рабочим. Он на съемочной площадке был постановщиком — то есть человеком, который должен прибить, починить, поставить. В театре это называется рабочий сцены. Парень был значительно моложе ее, красивый, образованный, тоже, конечно, пьющий. Он с ней делил досуг, провожал, встречал, заботился о ней. Валя долго вела дневники. Он с ней работал над ними и готовил их к изданию».

Однажды новая жена Анатолия, пожилая медсестра из Монина Маша, уговорила Анатолия поехать к матери, думая, что сможет примирить сына и Валентину Анатолий к тому времени устроился в магазин грузчиком, пил, но находился под опекой своей милосердной жены-няньки.

Рассказ Маши, последней жены А. Серова-младшего, в пересказе М. Волиной печален:

«Анатолий букет купил агромадный... Явились в Оружейный (М. Волина пишет, что Серова жила в Оружейном проезде. — И.Л.)... с букетом! Позвонили. Вышел молодой человек... намного Анатолия помоложе... и говорит: «Валентины Васильевны нет дома!» Я спрашиваю: «А вы кто будете?» «Я — муж Серовой». Толя побледнел, из-под очков слезы ручьем, и не знает, куда букет девать. Я у него из рук эту роскошь вынула и говорю молодому человеку: «Ну что ж, раз вы муж ее — передайте ей от нас, поклонников ее таланта, цветочки». Спустились с лестницы, Анатолий остановился. Задыхается. «Она дома!.. Она меня из окна увидела... И велела своему очередному меня не пускать!» «Сволочь, а не мать!» — это я ему в утешение. А он? Солидный мужчина, брюхом дрожит и лопочет, и заикается: «Ма-мма! Ма-мма... Ма-м-мочка моя!» Я опять: «Сволочь!» А он: «Замолчи! Она самая несчастная!»

...Серова боялась одиночества... Кругом было пусто... Все, что можно продать, продано. Пропито. Из ценностей осталось пианино и сама квартира Юкочка это усек. И охранял. И оберегал. И поэтому сам не пустил Анатолия на порог. Как Юкочка появился у Валентины — черт знает! Но ради Серовой он развелся с молодой женой и вселился в пустую (двухкомнатную!) квартиру в надежде на будущее.

Изящный, с миндалевидными глазами, Юкочка... пристроился в Театр-студию киноактера то ли рабочим сцены, то ли помощником реквизитора. На провокационные вопросы актеров: «Что вы здесь околачиваетесь? Кто вы такой?» — он отвечал, тупя глазки: «Я — муж Серовой!»

До «чертиков» Юкочка не напивался, знал меру. Серова зарплату принесет, пропьют вместе, а потом у него «сухой закон» до следующей выплаты. На вырученное от продажи остатков барахла (последней шубейки, последних туфлишек) он поил Серову (она дня без водки не обходилась), а сам грыз фисташки.

Валя Юкочкой любовалась и покровительствовала ему. Ущербный мальчик... Красив, нежен, а на одно ухо глух? И это при его музыкальности? Юкочка печально вздыхал: «Мечтал стать камерным певцом... роковой случай: дали по уху так, что барабанная перепонка лопнула». Наперекор глухоте Валя задумала сделать из Юкочки «камерного певца»! Садилась за пианино, аккомпанировала. Юкочка подпевал, не фальшивя, не детонируя. А потом подливал ей крепенького, целовал и спрашивал: «Валюнчик? А когда мы зарегистрируемся? Что же мне так на птичьем положении, без прописки у тебя жить?» Серова хлопала стакан за стаканом, не отвечала.

Юкочка был мерзок! Но лучше эта глухая, фальшивая, корыстная мерзость, чем пустые стены и черти в углах. При Юкочке черти не появлялись, а если появлялись, он умел прогонять их».

Сын Анатолий умер жарким днем 30 июня 1975 года от сердечной недостаточности, не дожив нескольких месяцев до тридцати шести лет.

«Он умер в Монино, — вспоминает А Серова. — Похоронили мы его. Валентина на похороны даже не приехала. Не захотела. Такая деградация, что ничего знать не хотела. Словно и не мать она. Мы собрались, я, Наля, Володя мой. Последняя жена, Маша. Помню только кладбище деревенское, на кладбище церквушка, и мы вошли в эту церковь, а там он лежит и вокруг стоят монашки в черных платках и отмахивают мух. Страшно. Вот так... Мой брат трагически погиб в 1939-м, и вся его семья погибла... Наверное, останься Анатолий в живых, не случилось бы трагедии с его женой и сыном»

Впрочем, на похороны не приехала и сестра Анатолия, Мария Симонова, и его отчим, разумеется, тоже. Последний друг Серовой был, передал соболезнования. Сказал, что у Валентины Васильевны сердечный припадок

Толя Серов прожил короткую, несчастливую, полную драматических событий жизнь, такую не похожую на короткую героическую жизнь отца. Следы его сына теряются в Якутии. Возможно, что у Серовых есть и правнуки Возможно, они никогда не узнают о своих легендарных предках...