«Симонов ее очень любил. Я даже удивляюсь, бросить женщину в беде! Нельзя было ее оставлять. Мало ли, спилась... Ну родной человек, разве можно так?
Я как-то пришла к ней, Валя ведет меня в спальню и показывает кровать:
— Знаешь, Несса, всегда у моей кровати стояли цветы, каждое утро приносил. Теперь цветов нет».
Цветы перестал дарить. Кому-то пустяк. А для нее — конец всех надежд. Симонов бросил ее — именно так, как А. Серовой, с детской обидой объясняла Валентина окружающим свое семейное фиаско.
Симонов порой сам себе противоречил, если речь заходила о жене. Дитя? Пора осознавать свои поступки...
Когда ему говорили: «Костя! Ты видишь, что творится с Валей? Она пропадает! Каждый день пьянка... Ну хотя бы на время воздержись», — он злился: «Она — взрослая женщина, должна сама соображать!»
И в то же время, в 1955- м еще, посвятил ей замечательные строчки:
Поздравляю тебя с днем рожденья.
Говорю как с ребенком,
Пусть дыханье и пенье твое
Будет чистым и звонким...
Он бесконечно устал от ее нервных срывов — еще писал светлые строки, но верил ли сам себе?
Предощущение разрыва вторгалось в поэзию Симонова задолго до печальных событий середины 50-х годов. Три стихотворения разных лет:
Как говорят, тебя я разлюбил.
И с этим спорить скучно и не надо
Я у тебя пощады не просил,
Не буду и у них просить пощады.
1947
Я схоронил любовь и сам себя обрек
Быть памятником ей.
Над свежею могилой
Сам на себе я вывел восемь строк,
Посмертно написав их через силу.
Но отлетела от любви душа,
А тело жить одно не захотело.
Как камень, я стою среди камней,
Прося лишь об одном — Не трогайте руками
И посторонних надписей на мне
Не делайте... Я все-таки не камень.
1948
За два года до рождения Маши предчувствие близкой и окончательной разлуки в стихах Симонова уже высказано со всей откровенностью, точки расставлены. Любовь уходит. Что еще?
Последнее, заключительное слово из цикла «С тобой и без тебя». Наконец снова талантливо. Больно. Жестоко:
Я не могу писать тебе стихов
Ни той, что ты была, ни той, что стала.
И, очевидно, этих горьких слов
Обоим нам давно уж не хватало
За все добро — спасибо! Не считал
По мелочам, покуда были вместе,
Ни сколько взял его, ни сколько дал,
Хоть вряд ли задолжал тебе по чести
А все то зло, что на тебя, как груз,
Навалено твоей рукою было,
Оно мое! Я сам с ним разберусь,
Мне жизнь недаром шкуру им дубила.
Упреки поздно на ветер бросать,
Не бойся разговоров до рассвета.
Я просто разлюбил тебя. И это
Мне не дает стихов тебе писать.
Это 1954-й. Все кончено? Он уходил и жил у друзей. Но главное — он уходил внутренне. Она была больше не нужна.
Знала ли она это поэтическое признание в нелюбви? Думаю, да. Хотя изданный в 1955 году цикл «С тобой и без тебя» заканчивался «Днем рождения». Но были его откровенные письма (сожженные, недоступные нам), и без стихов она интуитивно чувствовала — он уже не любит, уже чужой.
Однажды, задолго до развода, Валя пришла к Серафиме Карагановой. Белая блузочка со смятым воротничком, черная юбка. Худая.
— Костя мне изменяет!
— Ты что, с ума сошла? Ему дохнуть некогда, он — секретарь Союза, он пишет, где у него силы мужские и душевные, чтоб тебе изменять?
Тем не менее С. Караганова позвонила Симонову и назначила встречу.
— У тебя что-нибудь серьезное?
— Серьезное.
— Тогда сейчас сядем в машину и поедем где-нибудь посидим, пообедаем, ты мне все расскажешь.
Они не нашли лучшего места, чем кафе «Красный мак» в Столешниковом — самый центр. И всегда — полно знакомых.
— Костя, что случилось, почему Вале так плохо?
— Ничего не случилось. Просто я слишком любил ее раньше.
У него — естественное угасание чувства Валя пьет.
— Ну что, — прибежала к подруге Валентина на следующий день, — ты говоришь, он не изменяет. А он вчера на нашей машине был с женщиной в синем костюме и большой синей шляпе...
Обе шили свои наряды у одной портнихи, Ефимовой.
— Валя, это же была я! Это мой костюм, ты должна помнить!
— Ну вот, чтобы его прикрыть, ты готова соврать, что сама с ним спишь.
Тогда Серафима надела этот костюм и синюю шляпу, в которых была на встрече с Костей:
— Ты узнаешь эту женщину?
Вокруг них шел чудовищный разворот сплетен. Ему — про нее, ей — про него...
В 1955 году Захар Аграненко стал снимать Серову в «Бессмертном гарнизоне» по сценарию Симонова. Константин Михайлович просил режиссера звонить и сообщать, пьет она или нет. Решил: «Если она бросит пить, я к ней вернусь».
Захар звонил, говорил, что работает Валя серьезно, но пьет. Серова действительно хорошо сыграла эту нефактурную роль. Постаревшая, одутловатая, она лишь отдаленно напоминала звезду экрана сороковых Нежные глаза — в глазах бездомная беда. И доброта, и непонятная мольба. Одиночество...
— Если бы она не пила, она была бы прекрасной актрисой, — говорил Симонов.
Ссоры становились постоянными. Валентина ссорилась не только с мужем: конфликты на работе, и в театрах с коллегами, и на киносъемках, и с близкими. Симонов пытался ее спасти, привез в больницу. В первый раз — никаких радикальных методик. Лечили «от нервов». А к ней приходили подружки из театра, жалели, приносили под видом вишневого компота коньяк.
Больной стала и атмосфера жизни в Переделкине. Половиковы со своими чадами и домочадцами мешали работать Симонову. Он раздражался, но еще держал себя в руках. Возил тещу по дорогим магазинам, делал все, что она просила, давал деньги. Казалось, они не понимали, что дело идет к развязке.
Как-то, в 1956 году, С. Караганова встретила Валентину с Симоновым в магазине «Меха» в Столешниковом. Он покупал ей шубу... Шепнул Серафиме:
— Ведь она совсем раздета, родственники обобрали ее догола...
То, что происходило с Валентиной Васильевной, становилось огромной бедой для Симонова. Но взять и вырвать ее из этой ситуации, удалить от семьи Роднуши, где подспудно, постепенно, но неотвратимо укоренялось холодное презрение к «пьянице», увезти из Москвы задолго до разрушения, году в 1947-м, в тот же Ташкент, как позже он увез новую семью, когда его отношения как писателя не складывались с властью, с Хрущевым? Тогда это было невозможно. Другая эпоха. Сталин. Но Симонов мог уехать с Серовой, например, в 1954-м, когда не было ни Сталина, ни Хрущева Такая мысль до сих пор особенно терзает их дочь Машу...
После XX съезда партии Симонов впервые ощутил сильнейший укол самолюбия: читатели открыто заговорили о лживости его заказного творчества. Понимал ли он, чувствовал, признавался ли сам себе в том, чего стоят его многословные вирши, написанные после войны, это истовое служение власти? Появлялась другая литература, без лжи, без фальши. Надо было попытаться сделать что-то стоящее, освободиться от всего старого. Он продолжал отстаивать на бесконечных диспутах и собраниях свое видение литературы. Но тоже хотел писать правду в той мере, как понимал ее. Не получалось.
Зато от единственной правды в своей судьбе Симонов мог освободиться незамедлительно. От Валентины.
Связь с Серовой становилась для него не только тягостной — неуместной. Человеку его ранга невозможно оставаться с такой женщиной. Невостребованная, никому, по сути, не нужная, уже стареющая актриса. Это было непрестижно в тех кругах, в которых он вращался. Тем более что от прежней красоты оставалось все меньше, красота таяла и таяла на глазах, вернее, так: она не просто таяла — время от времени красивая женщина уступала место тетке, вульгарной, малосимпатичной. И это было безобразнее обыкновенного и естественного старения двух людей рядом. Шло уже самоуничтожение, и оно звалось алкоголизмом.
Между тем Валентина и сама пыталась обуздать свою болезнь, взять себя в руки. В Театре имени Моссовета специально для нее был поставлен спектакль «История одной любви». Получилось нечто невообразимое — пародия: себя довоенную, юную играла преждевременно постаревшая женщина. Если в жизни, вне сцены она еще держала форму и лицо ее оставалось милым — опухшим, одутловатым, но обаятельным и живым, то в свете рампы, густо закрашенное гримом (в те годы он накладывался безжалостно), с приклеенными ресницами, походило на жалкую карикатуру. Серову всегда сравнивали с Орловой, и обе теперь выходили на подмостки Театра имени Моссовета. Одна в глазах пристрастных зрителей олицетворяла успех «великой эпохи», другая — ее неудачу. Любовь Петровна уже перешагнула полувековой рубеж, ее защищала, помогая остановить время, непроницаемая маска молодости. Серовой не исполнилось и сорока лет, но каждая черта подчеркивала — время стремительно забегало вперед. Она брала у него безжалостно, взаймы. Теперь оно возвращало себе долги.
... твое лицо
Опять, опять, опять...
Как обручальное кольцо.
Что уж с руки не снять..,
Теперь любимое лицо исчезало...
Лариса Алексеевна Гудзенко овдовела в 53-м году. Ее муж, фронтовой товарищ Симонова Семен Гудзенко, умер в 31 год от полученных на войне ранений. Осталась дочь Катя. Отец Ларисы — Алексей Семенович Жадов, боевой генерал, герой гражданской войны, кавалер трех орденов Ленина, пяти Красного Знамени, Герой Советского Союза, Симонова сначала не жаловал, как не жаловал и первого мужа-поэта. Но Лариса Алексеевна была женщиной умной, интеллигентной, занималась русской и зарубежной живописью XX века. И самостоятельно принимала решения.
История измены и ухода Симонова от Серовой имеет многочисленные версии.
Одна из них принадлежит самой Валентине Васильевне. Был период, года с 56-го, когда Константин Михайлович уходил от Серовой, возвращался, снова уходил, и в какой-то из своих уходов он уехал лечиться в Кисловодск. Очень похудел, помолодел. И там, в Кисловодске, сошелся с Ларисой Алексеевной. Вернувшись в Москву, она ему сразу сказала, что забеременела и хочет рожать. Он был редактором «Нового мира» и просто не мог допустить скандала.
Сама Серова никогда не знакомилась до развода с Ларисой Алексеевной. Впервые она увидела ее случайно вместе с Симоновым у комбината «Известия» на улице Горького. Была потрясена: ее муж целовал молодую женщину. Лица Валентина не разглядела, запомнила только девичий хвостик, просто перехваченный заколкой, стройную фигурку. Почувствовала, как магнитную бурю, взаимное влечение двух людей. И побежала прочь.
Впрочем, Агния Константиновна Серова утверждает, что спустя некоторое время после смерти Гудзенко Лариса, его вдова, стала часто ездить на дачу в Переделкино. Именно там, на глазах жены, Симонов и закрутил свой последний роман.
А Серова книги М. Волиной не читала, тем не менее буквально вторит ее автору. Правда, дача у Волиной упоминается другая, не переделкинская, а черноморская. Но сюжет тот же: помогла сблизиться с Жадовой мужу Валентина, сама предложила поехать на юг:
«С Ларисой она мила, сердечна. И почему бы Ларисе Алексеевне не отдохнуть на взморье, если пригласила ее в Гульрипши жена Симонова? Дом пустует, во всех комнатах одна домоправительница. Костя занят, у Серовой — гастроли. «Поезжайте и живите вместе с дочкой!» — сказала Серова. Жадова приглашение приняла.
Сначала она была там одна. Потом прилетел Константин Михайлович. Их бурный роман и любовную связь (в море) своими якобы глазами видела вездесущая домоправительница, которая незамедлительно отправила В.В. письмо, подробно обрисовав виденную картину. Валька позвонила в Гульрипши, сказала: «Кто вас просил за Костей подсматривать? Он у себя в доме, что хочет, то и делает!» Симонову Валентина не сказала ничего. И тогда он сам рассказал... Все!
Вальке стало жутко. Не от измены. Ей ли упрекать его в изменах и страшиться их? Ей стало страшно не от самого факта, а от того, как Симонов рассказал ей об этом. Он говорил о Жадовой с расчетом на скандал!..
Валька — рухнула!»
Б. Панкин, книга «Четыре Я... »Заключительная сцена романа Серовой — Симонова. Место действия — Черное море, поселок Гульрипши, местечко в Абхазии, между Сухуми и Сухумским аэропортом, где Симонов построил себе южную дачу. Действующие лица: Симонов, Нина Павловна (его секретарь), Валентина, Анатолий (сын), Лариса Жадова (появляется позже).
« К. С. ...всегда преображался, когда покидал столицу, но на этот раз в его перемене было что-то разительное. Вначале Нина Павловна готова была приписать все «окружающей среде». Дорога в Гульрипши, сама эта славно из-под земли выросшая каменная дачка: три комнатки внизу, одна — наверху, — ощущение такое, словно попадаешь в рай.
Лучшая комната отведена под кабинет. В кабинете... пылал камин. Никакой реальной нужды в этом, правда, не было — но такой уж шеф. Окна выходили на море. Оно плескалось не более чем в пятидесяти шагах. Если закрыть глаза, то кажется, волна подбегает тебе прямо под ноги. Запах магнолий и свежих водорослей. Вдруг захотелось, чтобы этот миг, когда она (Нина Павловна), сопровождаемая К.М , обходила дом и затем направилась к отведенному ей пристанищу — маленькой двухкомнатной пристройке во дворе, длился вечно. По дороге шеф успел шепнуть ей с виноватым видом, что завтра прилетает Валентина и будет ее соседкой...
...К.М. добавил, что телеграмму о прилете Валентины и ее сына Толи... он получил только вчера. И сразу же взял им обратные билеты на Москву Валя останется здесь всего на одну ночь, и Толя разместится по соседству.
На следующий день К. М. снова ездил в аэропорт. Весь день провели с гостями в городе. На даче появились лишь к вечеру. Сразу сели за стол. Ужин приготовила все та же Мария Акимовна — Маруся. На мгновение могло показаться, что вернулось прошлое. Может, и Вале так казалось? К.М. был разговорчив, шутил, подливал в бокалы ароматной «Изабеллы». После ужина сразу ушел к себе в кабинет. Валя, словно бы упустив этот момент, потерянно, с ее неповторимой слабой улыбкой, оглядывалась вокруг. Потом, обратившись к Нине Павловне и назвав ее по старой памяти Нинкой, сказала, что пойдет к себе, то есть в их маленькую пристройку. Через десять минут, сменив платье на сарафан, благо вечер был теплый и благоухал магнолиями и туей, Валя вышла на берег и прислонилась — ну просто как в кино — к росшей у самой воды березке. В эту минуту она показалась Нине Павловне такой же тонкой и одинокой, как эта березка. Она зачарованно смотрела на Валю из окна столовой. Ветер трепал концы наброшенной на голые плечи косынки. В это время в комнату вошел и остановился рядом шеф и, похоже, тоже загляделся на эту косынку.
— Нина Павловна. — вымолвил он тихо, — у меня к вам большая просьба Пойдите скажите Валентине Васильевне, чтобы шла отдыхать. Объяснения не будет.
Что было делать? Нина Павловна пошла, чувствуя себя палачом. Сказала. Та усмехнулась, знакомо повела головой и ушла к себе».
Итак, после этой сцены, видимо, написанной со слов Нины Павловны, кино кончается... Платок улетает в Черное море, в Версале — дождь, пленка тускнеет, белые цифры и буквы кувырком, ни в «Метрополе», ни в модной парикмахерской, ни в ресторанах, ни на ответственных приемах иностранных гостей не нужно уже искать актрису. Конец фильма. Конец мифа.
Но — начинается жизнь. Такая, как у обычных людей. Или нет, хуже, много хуже. Кончается фильм 40-х годов, 50-х годов, и начинается трагедия.
Многое в импрессионистическом полотне Панкина кажется странным. Толя был в Нижнем Тагиле, если это 1956 год.. Отношения с Симоновым у него к тому времени были ужасные, и если Валентина хотела разговора, то вряд ли стала бы его раздражать свиданием с Толей, малолетним правонарушителем. Хотя, впрочем, она была бесхитростным человеком. Даже чересчур.
Тем не менее заключительная картина очень красива.
Итак, какая жизнь началась?
У него...
«Наутро К.М. отвез Валентину на аэродром, а вечером сообщил Нине Павловне, что хочет познакомить ее со своей будущей женой. Так вот оно что! Тут она сообразила, откуда это преображение, так поразившее ее в первые минуты их встречи в аэропорту Сухуми. Не догадываясь, о ком идет речь, и удивляясь сообщению, она в сердцах воскликнула:
— Константин Михайлович, куда вы торопитесь?
Он изумленно посмотрел на нее... Тут же, как и следовало от него ожидать, свел все на шутку.
— А что делать, Нина Павловна? Если не женюсь, буду бегать по бабам и пить.
Через день он познакомил се с Ларисой. Вдова недавно умершего известного поэта-фронтовика Семена Гудзенко, дочка не менее знаменитою генерала Жадова.
Оказалось, отношения их уже имели определенную историю, хотя, конечно же, все началось после того, как К.М. ушел от Валентины. С улыбкой то ли смущения, то ли недоумения он поведал Нине Павловне, что отец Ларисы, узнав о планах дочери, запретил ей иметь какие-либо отношения с этим «писателем» — не хватит нам одного поэта, что ли? Когда она осмелилась ослушаться, тогда проклял и выгнал ее из дома с трехлетней дочерью Катей...
Лариса между тем легко и естественно вошла в их размеренную рабочую жизнь. Немногословная, властная, порывистая, если не сказать резкая, в жестах и разговоре, она без излишних комплексов освоила роль хозяйки дома, причем такой, которая не вмешивается в бытовые мелочи, в дневное расписание мужа, но в то же время все видит, подмечает и старается держать под своим контролем».
Даты в книге не названы. Но по отдельным деталям рассказа можно точно определить, когда (по версии Панкина) эта сцена происходила.
Конец гульрипшской идиллии Симонова наступил внезапно. 15 мая 1956 года в «Литературной газете» ЦК КПСС извещал о безвременной трагической кончине Александра Александровича Фадеева. Написано было вполне откровенно: «А.А. Фадеев в течение многих лет страдал тяжелым прогрессирующим недугом — алкоголизмом... 13 мая в состоянии депрессии, вызванном очередным приступом недуга, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством ».
(Кстати, о фантазиях на тему Серова — Симонов. Если принять версию Волиной, она писала о совместных морских купаниях Константина Михайловича и Ларисы Алексеевны. Долгих купаниях, морской любовной сцене. Тоже не короткой. Но май! Море еще холодное...)
А что Валентина? Подруга, Елизавета Васильевна Конишева, буквально держала ее за руки, когда та собиралась выброситься из окна. То безмолвное самообладание, которое так запомнилось, даже поразило Нину Павловну в Гульрипши, изменило ей в Москве. Все ее Лизы, Вари, Кати, Вали — все симоновские девушки, полные доброго магического обаяния, все они вмиг остались соломенными вдовами. Они тоже таяли в дымке... то ли того гульрипш-ского вечера, где у всех у них на глазах. Он уходил, навсегда уходил к другой. Толи уже здесь — на сцене — превращались в тени любимых, превращались в брошенных. У всех у них был один-единственный конец... После долгих лет ожиданий и призрачной попытки найти счастье они оставались ни с чем. И Лиза, что, с ногами уютно устроившись в кресле, ждала своего Ермолова, тоже узнала наконец, чем в действительности кончается ее история. «Жди меня».
Лиза Ермолова, Катя из «Истории одной любви». Валя из «Русских людей», Ольга, не ожидавшая, что «Так и будет». Божена «Под каштанами Праги», даже американка Джесси со своим «Русским вопросом» и последняя — Мария Николаевна Батурина из только что снятого фильма «Бессмертный гарнизон» — все семеро... жены, женщины Симонова.
Ее не спасла работа. И дети, и былая любовь мужа. Теперь он ее, алкоголичку, ненавидел. Бросил жестоко, беспощадно, бесповоротно и навсегда. Ее душило отчаяние.
«Не давай ему развода! — шептали подруги. — Не давай! Пусть шляется, а развода не давай! Тебе на днях сорок! Кому ты будешь нужна без Симонова?»
Она скоро никому не будет нужна? Страшно... Но главный страх, ночные кошмары — не от потери красоты...
...Симонову хотелось назвать ее женой, потому что «кремлевский свет» узнал об их близости. Потому что она носила «громкое имя»? Она прожила почти пятнадцать лет с карьеристом, никогда не любившим ее за ее самое! Холод к Анатолию... Холодок к собственному сыну? Безразличие к Машке? Он никого, кроме себя, никогда не любил! Жадность его ласк, нетерпение теперь ей казались расчетливой игрой в страсть!
Она ошибалась. Яростная страсть была. Но когда страсть остыла (что присуще всем страстям), он, не считая целесообразным разводиться до 1953-го, разогревал ее. Валька думала: с самых первых дней и ночей Симонов играл в страсть, прикидывался! Она думала: вся жизнь ее прошла с подобием человека? Во лжи и фальши прошла вся жизнь И это было невыносимо страшно!
«Назло ему не давай развода!»
Послушалась советов. Назло рвала повестки в суд. Назло кричала: «Блядуй сколько влезет, а развода не дам!»
Запила. Протрезвела. Согласилась. Развели. Опять запой. И в первый раз на продолжительный срок — больница.
Так рассуждала в полубессознательном состоянии и отчаянии, пока не сдалась, В. Серова, по мысли М. Волиной. Симонов, по ее же мнению, ничего, кроме желчной ненависти, не испытывал: «Довольно! Пальцев не хватит пересчитать, кто с Валькой спал!.. К Валентине Васильевне он не вернется! Видеть ни ее, ни ее чадо, серовское отродье, не желает! Это его право. Он не уверен, что Маша — его дочь, но сейчас отрекаться от отцовства поздно. И к тому же...сходство... с ним, с Александрой Леонидовной. На Машку будет давать, сколько эти прорвы Валька — Роднуша не потребуют!»
Думаю, М. Волина грешит против истины. Никогда Симонов не сомневался, что Маша — его дочь. И вряд ли та деликатная, замкнувшаяся в своем великом горе женщина, о которой вспоминает Н. Гордон, очень хорошо ее знавшая и любившая, могла обрушиваться на мужа с площадной бранью. Огромное место, которое в сердце Симонова занимала Валентина, осталось недоступным для других до конца его дней. Оно и тайно, и явно принадлежало Серовой.
«...Люди прожили вместе четырнадцать лет. Половину этого времени мы жили часто трудно, но приемлемо для человеческой жизни. Потом ты стала пить. Я постарел за эти годы на много лет и устал, кажется, на всю жизнь вперед».
Симонов еше долго писал ей, объяснял, почему разлюбил, советовал выйти замуж, желал ей счастья и тут же с болью упрекал,«чтобы ты не разрушила еще одну жизнь так, как уже разрушило один раз». Он просил их общих друзей не оставлять Валентину. Но когда ей звонили, она часто была груба, пьяна, несдержанна. Задавала один и тот же вопрос.
— Ну как там ему живется с этой ученой дамой?
Когда вопрос с разводом решился, Серова прибежала к матери:
— Мама, он ушел!
А Клавдия Михайловна в ответ:
— Ну и зятька потеряла!
И — как отрезала:
— Симонов прав, ты испортила ему жизнь.
Развелись супруги спокойно. Серова не возражала. 28 января 1957 года брак был расторгнут.